8 лет в коробке, посреди тайги.

И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму — делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы. Рим.1,28–31

***

На перемене я настойчиво, что мне несвойственно обычно, желающий разузнать условия нашего спора, пытался поймать Аме. Он постоянно уходил от меня. Не помню, зачем, вроде у него были какие-то проблемы с письмом. Я не могу сказать точно сейчас. Подловил я его практически в конце перемены, все дети собирались, а мы остались наедине с британским отпрыском в длинном коридоре. Я был уже изрядно уставший, с сильной одышкой и со стекающими по моему лицу каплями холодного пота, вся моя рубашка была мокрая, а лицо красное, сердце моё колотилось необыкновенно громко, в боку сильно защемило. США в то время похлопал меня по плечу, широко улыбаясь, будто я прошёл его условную «миссию» на отлично. Дальше наш разговор проходил в туалете, где я умылся и отдышался, перевернув пустое ведро уборщицы и усевшись туда. Он стоял передо мной, сложив руки на груди — эти моменты я всё ещё будто ощущаю дыханием и кожей. У меня не было путей отступления оттуда, я сидел практически в углу, Аме мог зажать меня с двух сторон, а вырубить меня прикладом о стену которая была со мной очень близко, это не составило бы труда. — Хэй, Польша, ты так долго бегал за мной! Я и не думал, что ты так хочешь узнать условия спора. Хотя, ради такой награды… Он мог говорить так ещё долго, пока я уже зло, явно недовольно глянул на него, сложив свои тощие руки на груди. Мы с отцом всегда не любили разговаривать без толку или слишком томить… Возможно, поэтому мы так много и не разговаривали, как мне бы хотелось. Но сейчас не о нём, возвращаемся к Америке. — Хорошо, хорошо, томить тебя не буду я², условия такие… После школы мы встретимся около твоего дома и поедем на велосипедах. К той старой трассе, около которой еще стоит лес, чтобы я мог всё контролировать, мы поедем на велосипедах. У тебя же есть велосипед, правда? Мое детское лицо застыло в гримасе удивления, смешанного с непониманием. Зачем нам надо было в лес? Что там он мне скажет делать? Что ОН сделает? Эти вопросы мучили меня оставшиеся два урока и всю мою дорогу до дома. То волнение, тот страх перед неизвестным — ведь Аме мне так и не сказал, что мы будем там делать, а я лишь почти слепо шёл за ним, за целью, которую я мог осуществить и сам, но не вышло бы из-за страха отказа и насмешек… Возможно, если бы я не был таким неуверенным, этого бы всего и не произошло. Ни прошлых для меня событий, тогда я мог быть вместе с Австралией. Дальше всё было как в тумане — я ждал директорского сына со своим велосипедом, а после мы уже ехали с ним вместе. Эти воспоминания слишком мутно отложились в моей памяти, а спросить у самого виновника нашего спора я уже возможно не смогу. Могу вспомнить то, что когда мы приехали, я был по ощущениям в холодной, тёмной комнате с жуками и мурашами — ты обездвижен. Они ползают по тебе, будто залазают под кожу, едят постепенно твои органы, твой разум и мысли. Тебе холодно, ты мёрзнешь, но ты не двигаешься, тебя сковывает этот мёртвый холод. Эти ощущения можно описать страхом. Я отлично помню те эмоции, помню тот лес и свои единственные мысли: «Господи Всевышний, Иисус Христос, Сын Божий, обращаюсь к тебе я, Раб Божий, Польша, с мольбой искренней. Огради меня от всех бед земных Твоими Ангелами и молитвами Все пречистой Богородицы Присно девы Марии, силою Креста Честного и Животворящего. Пусть станут на защиту мою святой Архистратига Божий Михаил и все другие Небесные Силы бесплотные…*» Отцу я ничего тогда не говорил. Лес был огромен и тёмен, занимал огромную часть территории, был страшен и как-то поломан, будто ободран. Да и сейчас так и есть, наверное. Оттуда постоянно что-то шуршало, у деревьев двигалась листва, кусты дрожали, хруст ломающихся веточек из его глубины ударял по мне, будто током, заставляя меня встать и смотреть на него, будто на что-то настолько ужасное… Что было и правдой, от части. — Вот, нам нужно туда, внутрь! Последняя фраза, которую я услышал от впереди меня идущего, как он начал идти ближе к лесу, подзывая меня к себе рукой с яркой улыбкой на лице. Я глянул на небо, увидев, что совсем скоро начнет вечереть, а отец явно будет злиться… Тогда, одними губами, глядя в ещё голубое небо, я сказал, сложив руки в замок: «Боже, убереги меня.» И побежал после за Америкой. Это было моей последней мольбой к Богу, когда я был с одноклассником в тот момент. Мы оба некоторое время стояли у входа в лес, в которую не вела ни одна тропинка, и даже не была притоптана отросшая давно трава — нам обоим было жутко. Мы бросили наши велосипеды где-то недалеко, одежда на мне была лёгкая, в отличие от Америки, который каждый раз брал с собой кофту и надевал поверх своей рубашки, а постепенно становилось прохладнее, подталкивая меня начать выпрашивать у инициатора всего этого те самые желанные мной условия. Он долго смотрел в лес, улыбался, а после бледнел, глядел на меня иногда и вновь отворачивался. Я не понимал причину его странного поведения, но мне и не надо было даже гадать — ему было попросту страшно и я этот страх прекрасно понимал, и понимаю сейчас… Он взял меня тогда за плечи, слабо и нежно сжав, будто-то бы боясь сломать их и выглядя встревоженно, спросив меня с каплей пота на лице и сбросив свою привычную улыбку, точно ли я этого хочу — узнать то, чего я хочу. Это было слишком странно, не похоже на обычного смелого, даже немного свихнувшегося Аме, у которого по ощущениям не было инстинкта самосохранения, ведь он постоянно лез на рожон. Помню, он еще что-то говорил про то, что плод запретный сладок, яблоко искушения — это свержение для нас обоих. Видел ли он тогда его в лесу, просто не желая пугать меня? Или он так испугался леса? Или зверя дикого? Уже не узнаю точно, да и не виню я его за это, он не мог знать точно, что случится, ведь условия спора крайне просты были — продержаться в том лесу час и собрать съедобные ягоды, грибы, или даже обычные цветы. Без понятия, зачем ему это было нужно, наверное испытание на храбрость, но он стоял там, чтобы контролировать меня, и чтоб я не потерялся, в конец заблудившись. Он немного тряс меня, ожидая ответа, а в моем животе что-то тогда заметно похолодело — даже заморозилось, по ощущениям. Я неуверенно, но кивал Америке, подтверждая свою хлипкую уверенность, с горем вспоминая, как тогда открыто в то время тряслись мои острые коленки, а глаза накрыла пелена слёз от страха. Меня пугал этот лес, я до жути тогда боялся больших вещей, которых я не знал. Я не мог двигаться, я был готов развалиться по частям, будто скелет. Не могу в точности вспомнить, как вёл себя Аме — я был сосредоточен только на себе и своих ощущениях от этого всего, что было вокруг меня. Я сейчас намного сильнее боюсь того леса, чем когда-либо, я боюсь подходить к нему на метров тридцать, я ощущаю запахи оттуда, прикосновения ко мне, это чужое тепло, чужое тело — я ощущаю там другого себя. Того, кем я больше никогда не стану и не захочу больше становиться. Извиняюсь, что постоянно отвлекаю вас от чтения истории моего неожиданного исчезновения, я попросту хочу, чтобы вы узнали больше обо мне, о том, о ком вы возможно не имеете понятия, хотя в новостях ярко освещалось мое уже давнее лично для меня возращение домой, что-бы вы узнали о моих чувствах и переживаниях… Я не думаю, что можно называть меня тогдашнего панофобом* — я не боялся закрытых пространств, своего отца, школы или плюшевых игрушек… Я не видел причин боятся этого, хотя в будущем этой истории, можно будет сказать, что я стану панофобом на… Неопределенное время? Возможно ли иметь какую-то фобию неопределенное время? Наверное, вопрос глупый, но я очень плохо разбираюсь в психологии, извините. А возможно это были панические атаки, вызванные стрессом от проживания в том злополучном доме. Я был у психолога, еще давно — лечился от внезапных панических атак, восстанавливал самооценку и боролся с запущенной депрессией, также были ещё какие-то проблемы, но какие — увы и ах сейчас не вспомню даже, без справки, что психологом мне дана была. Вроде припоминаю что-то связанное о моем поле — я говорил, что девушка, и это было однозначно для меня, но биологически я был всё ещё мальчиком. Я не верил этому ведь. Угх, отвратительно. Простите что отвлекаю, давайте я продолжу рассказ свой… Стояли мы тогда перед лесом, несколько минут, что казались долгими часами нашего нарастающего детского страха, и пока изнутри леса, где-то далеко за елями не хрустнула ветка, мы бы и не очнулись — я со страху начал уходить в сторону, но Аме схватил меня за рукав, слабо ударив по моей щеке, чтобы я очнулся. А дальше. Ох, все опять в тумане. У нас там был разговор, о чём-то, даже не могу вспомнить отчасти, о чем он, но в следующий момент я уже оказался в лесу, перешагнув условную линию — она разделяла ту сторону, где ещё все было нормально и эту, где все мрачно, страшно и до зуда в пятках жутко. В моих руках была корзинка, меня трясло, а ноги делали неуверенные шаги в эту бездну. Я не хотел смотреть назад, но ощущал взволнованный взгляд Аме на своей спине… Я уходил все дальше, дальше и дальше, сам того не понимая, стараясь найти там свет, спасение. Ощущения были, как будто я плаваю на дне океана. Тут также темно, тут такое же давление, мне было нечем дышать, я не слышал ничего, я продолжал идти — кричал ли мне тогда Америка, я уж точно никогда не вспомню, ведь я не ощущал этого. Мои уши были и так заложены, дыхание не могло восстановиться, а по щекам текли теплые дорожки слёз. Корзинка была сжата в руках и прижата к телу, не было вообще ничего больше для меня… Мое тело дрожало, стало очень жарко, меня закружило, затошнило от дикого страха — паническая атака. На мои лёгкие навалился груз, сравнимый с огромным железным наполненным ящиком — ужасные чувства, ужасная ситуация и ужасное место. Я почти не понимал, что я делаю от слова. Практически. Практически не понимал, что я делаю. Я шёл, шёл, после переходя на бег, стараясь хоть как-то отдышаться, хоть как-то заглотнуть такого желанного мне тогда воздуха. Я остановился около одного большого дерева. Вроде, это была сосна. Меня трусило¹, а корзинку я все также держал в руках, сжимая её ручку так сильно, что костяшки пальцев побелели. Усевшись на землю и опёршись спиной о ствол дерева, я смог выдохнуть спокойно — это было блаженное ощущение. Корзинка выпала из моих рук, спокойно лежа на земле, а я обнял свои колени, уткнувшись в них лицом. С сильной тряски медленно переходило на едва заметную дрожь, сердце билось будто вместо мозга, а по щекам с новой силой текли слезы. Я не осматривался по сторонам — я уже знал, что я слишком далеко от того места, где был в чистой памяти в последний раз. Рядом со мной, где-то неподалеку, журчала речка, а я сидел, всхлипывая и глотая слёзы, хныча… Возможно, это и выглядело слишком жалко, но я не знал, что мне делать тогда. Я не помнил дороги, я не знал местность — может быть, я и не слишком далеко убежал тогда? Возможно, у меня был шанс вернуться? Остаётся лишь гадать, а я продолжал плакать, обнимая свои колени дрожащими и худыми руками, чувствуя усталость в своих конечностях. Неожиданно, я ощутил руку на своей голове, замолкнув — меня ласково поглаживали, а сердце мое бушевало хуже урагана и бури. Я помню те ощущения настолько чётко, будто я опять там. Я слышу над своим ухом ласковый, бархатный и низкий голос, говорящий так спокойно, будто родной отец обращается к сыну своему — Что здесь, в тайге делает такая милая девочка? Неужели ты потерялась? Я медленно приподнимаю голову, взглянув на высокого мужчину, чье лицо было вытянутым, бледным и очень на первый взгляд ласковым, волосы были на корнях черные, переходя в белый, а на концах красный. Я подумал, что он — Германская Империя. Я не решался двинутся, сглатывая слёзный ком в горле, а шершавая, мужская рука начала утирать мои слезы с глаз, что не особо помогало, они всё равно намокали. Акцента, какой обычно был у Германской империи не было — вот это и показалось мне странным сначала. — Почему ты молчишь, Польша? Ты потерялась? Я медленно и неспеша закивал тогда, все еще немного напугано смотря на мужчину передо мной, всхлипывая и шмыгая носом. — Бедный ребенок, давай я отведу тебя обратно. Тебя отвести обратно? Тебе нужно это? Я молчал, не двигаясь, уже редко всхлипывая, смотря в глаза неизвестной мне страны, безумно похожего на Ги. Его зрачки были расширены, одна его рука мягко гладила меня по голове, а вторая поглаживала мою щёку. Моё нутро говорило мне бежать, а тело вновь затрясло. И я повиновался внутреннему голосу, вырвавшись и убегая ближе к реке, вновь начав задыхаться, оставив корзинку на том месте, где она и лежала, забыв о ней. Я бежал, иногда спотыкаясь, вновь стараясь выйти к свету, я бежал от неизвестного позади меня, я не оборачивался, мои ноги уставали, лёгкие не получали достаточно воздуха, а сердце было готово лопнуть, но я продолжал бежать. Чтобы выйти на берег, надо было спуститься по небольшому и вязкому склону, в котором у меня запутывались ноги, прижимая свои руки к себе, стараясь вновь вдохнуть, я неожиданно упал и начал катиться кубарем вниз. Я зажмурился, а после почувствовал боль в голове, нереальное головокружение, слабость и тёплую, даже горячую жидкость, что текла медленно по моему лбу. Я чувствовал, что отключаюсь, размыто, но увидев силуэт вдалеке, медленно приближающийся ко мне. Дальше я смутно чувствовал то, как меня несут на руках… Больше того момента, до прибытия домой, я не помню ничего.