Про уродов и людей

Это где-то на севере, где, я не знаю, Это где-то на полюсе, в мире стальном, Там, где стужа когтями скребется по краю Селитренных скал, изукрашенных льдом. Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю! Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем! Эмиль Верхарн «Не знаю, где»

Тишина. Блики чистой глубокой воды. Берег, зеленоватые камни, поросшие мхом валуны. Долгий путь от залива. Ряды низеньких черных елей и великанских сосен; хвойный запах окружает тебя. Красный мир и горячка охоты. Ты разделываешь коротким широким ножом карибу; лежалая листва, на которую ты втащил тушу, темная и сырая от крови. Шкура слезает со зверя, обнажая красное мясо, тускло блестящее на сером дневном свету. Твой рот наполняется голодной слюной. Ты идешь к ручью, опускаешься на корточки и смываешь ржавчину крови, заляпавшую до локтей твою кожу. Холод покрывает руки влажной тугой перчаткой. Здесь прохладно даже летом, и хотя ты привык к этому климату, верхнюю часть спины и предплечья покалывает под одеждой мурашками. Сильный толчок в спину, и ты летишь лицом вниз, в ледяную воду, продирая своим лбом острый камень. Больше холода, черт бы его побрал. Ты сердито фыркаешь водой, пытаясь подняться, но тебе не дают, снова бросая в ручей. Низкий мурчащий голос смеется тебе в затылок: — Wîyipapawewin, nisimis. [1] Но ты сам виноват, позволив ему подобраться слишком близко, когда давно почувствовал его запах. Он бродил где-то несколько дней, и вот вернулся, выбрав свой обычный способ с тобой поздороваться. Этого можно от него ожидать даже в самом благодушном настроении, в котором он сейчас пребывает. Выбравшись из воды, ты посылаешь удар ему в челюсть. Он успевает отпрыгнуть с триумфальным видом, но он, конечно же, с тобой не закончил. Позже, когда ты беспомощно распластан под ним на спине, он сгибается, чтобы тебя поцеловать. Ты прикусываешь его губу до крови и, воспользовавшись полусекундным замешательством, отбрасываешь его от себя. Он плюхается в воду и снова смеется. Ты падаешь на колени, сжимая его бедра ногами, и целуешь его в ореоле серебряных брызг. Он принес тебе горсть малины. Ты собираешь ягоды губами с его ладони и вылизываешь его пахнущую летом кожу… Белый гусь в сизом небе, красивая тучная птица; тебе почти жаль его подстреливать. Перья цепляются к твоим грязным джинсам, и он их снимает, говоря, что скоро здесь все будет белым-бело. От залива выстраивается стена пронизывающего ветра, но вас защищают древесные изгороди. Под подошвами твоих ботинок потрескивают сломанные веточки. Ты прислушиваешься: не долетают ли твои шаги до медведя-гризли, решившего поселиться поблизости. Убить его будет непросто, и ты надеешься, что он уберется; некоторые соседи опасны даже для вас. Беспечный заяц попадает в расставленные тобой силки; хороший ужин. Через несколько недель придется двигаться дальше — в окрестностях почти не осталось дичи. До конца не проснувшись, ты ворошишь палкой угли догорающего костра. Ты кормишь огонь, пламя лижет синий воздух октябрьской ночи. Глубокий вдох поднимает твою голову вверх. Небо чистое, в поцелуях холодных звезд. Их красота выстраивает на твоем лице изгиб улыбки, но она тает от покалывающей кожу прохлады. Ты передергиваешь плечами. Разведя вновь костер, ты ныряешь под шкуру, которой накрываешься вместо одеяла. Накатывает тепло, тяжелая рука обнимает тебя за шею. Ты прижимаешься к жаркому телу, закрываешь глаза, звезды осени все еще светят под веками… Мерцание первого снега, осыпающегося в пустоты между твоими пальцами. Шальная мысль: слепить снежок и бросить в него, подурачиться, словно в детстве. Ты поддаешься порыву, и вы устраиваете снежную битву, возитесь и хохочете, как мальчишки. Брюхатые низкие тучи на горизонте не обещают морозов, но он нюхает воздух (его нюх всегда был лучше твоего) и говорит, что настоящие холода предстоят. Изогнув бровь, он смотрит на тебя вопросительно. Ты качаешь головой, все еще не желая покидать эту глушь. Когда-то в юности вы здесь уже жили, успев выучить язык. Среди индейцев, сторонящихся белых людей, вам оказалось лучше, чем среди белых, сторонившихся этих двух уродов с когтями. На войне было проще, там вы убивали вместе со всеми, иногда делая вид, что перевязываете раны, чтобы не вызывать подозрений. Но когда убийство перестает быть работой, вас встречают косые взгляды, тем более, что он всегда рад напроситься на неприятности. Впрочем, бывало и так, что ты их обрушивал на ваши головы. Ты дергаешь носом, пытаясь вслед за ним распознать обещание холода, но ничего не чуешь… Крошечная хижина, за окнами воет буран. Женщина, одетая в шкуры; в карте ее морщин наследило время. Она нагибается к твоему лицу, водит по нему пальцами. Слепая. Потом ее дыхание отступает. — Kostâcinakos, — говорит она. Ты хочешь огрызнуться без слов, но вдруг она гладит тебя по щеке и вздыхает, стесывая с тебя злость: — Kitimâki-nâpêw… [2] Прогалина в ноздреватом снегу, сырой ветер марта. Ты стучишь в низкую дверь и входишь, не дожидаясь ответа. Ты пришел поблагодарить. В руке связка дичи — три черных казарки, которых ты подстрелил этим утром на озере. Ты кладешь их на грубо выструганный стол. Ты говоришь, что вы бы замерзли насмерть, если бы она не приютила вас той ночью. Ты не поясняешь, что «насмерть» для вас не означает «навсегда», но, возможно, она догадалась. Она спрашивает тебя, как тот, второй. Называя его, она использует слово, которое как-то сбивает тебя с толку, что-то в тебе смещает в сторону неловкости. «Sakihakan» [3], называет она его. Словно вы чинно гуляете в парках, разбитых людьми в городах. Словно у вас с ним не общий отец. Но она, возможно, права… Ты лежишь на земле. Мох под пяткой. Под подушечкой стопы сосновые иглы. Клыки слегка, почти нежно царапают тебе грудь и живот. Твердый, как кора, язык облизывает твой сосок. Но это не то, чего бы тебе сегодня хотелось. Ты хочешь себя отпустить, быть таким же диким, как пропасти, как скалы, как лес. Ты пробегаешь пальцами по его буйным, давно немытым волосам, занавешивающим тенью лицо. Проскребываешь его скальп ногтями. Ты говоришь: — Ninohte metawan. [4] Ты чувствуешь тяжелый удар сердца под своей ладонью, прижатой к его груди. — Minihkwewin niya… [5] Вкус твоей крови в его оскаленном рту, вкус его крови — в твоем, трепет дыхания, ваш общий рев, и вы становитесь частью дрожащего леса… Вы остались жить в ее хижине. Ее кровать для вас слишком мала и узка, и ты берешься за топор, а он выдергивает гвозди из старых досок. Новая кровать кривая, косая, но зато в ней можно свободно растянуться. Конечно же, вы ее окрестили, и он был под тобой, извивался, стонал и едва не скулил (он не так привык принимать член, как ты). Когда ты оросил его задницу спермой, то собрал липкую скользкую влагу и протолкнул до костяшек три пальца в его дыру. Он голодно зарычал, и ты добавил четвертый. Он редко испытывает ощущение растяжения, особенно такого сильного, может быть, ему больно. Но когда с ним что-то делаешь, ему всегда хочется большего, что бы ни делал. — Ayîwak? [6] — твой хриплый шепот царапает горло. Он только глухо рычит, бороздя доски когтями, и ты решаешь сам. Ты выпускаешь нить слюны между его ягодицами и густо сплевываешь себе на ладонь. Твои пальцы погружаются внутрь, а потом ты сжимаешь кулак. Он упал на локти, вжавшись лбом в простыню, постеленную на свежих досках, терпко и тепло пахнущих неотшлифованным деревом. Ты обхватил другой рукой его член, и он почти сразу запульсировал в твоем кулаке густой теплой жидкостью. Он дрожал, словно бы от испуга, и его дрожь пронзила тебя, посылая жар нового желания тебе в пах. Ты медленно вытащил из него руку, провел большим пальцем по все еще раскрытой дыре, и он снова вздрогнул. Ты бы поклялся, что он готов повторить это прямо сейчас. Когти выросли между твоих пальцев (ты с трудом их сдержал, когда твоя рука была в нем). Ты лег на него сверху, придавливая своим весом к вашей новой кровати, чувствуя, как эхо его сладкой дрожи распространяется по всему твоему телу. Он все еще неровно дышал, под твоей грудью ходуном ходили мышцы его широкой спины. Ты обдумывал с полминуты, засадить ли ему во второй раз или дать время восстановиться. Он бы не дал тебе времени. Пока ты лежал на нем, пот успел высохнуть и выступить снова. Ты поскреб щетиной своей щеки между его лопаток, провел зубами по выступу кости и вонзил их в мясо его плеча. Ты укусил до крови, чтобы снова ощутить его трепет. Его грудная клетка сотряслась рыком, мускулы вздыбились, ты почувствовал его дрожь, как он чувствовал это сам. Ты скользнул в темноту между его раздвинутых ног, он свел их ближе. Внутренняя поверхность бедер была такой же твердой, как и все в нем. Ты терся об него, пока твой член снова не брызнул. Опираясь на колени и локти, ты размазал твое плеснувшее семя по его и своей коже. Когда-то давно, еще в детстве, он сказал, что вы — одно существо, разделенное по странной ошибке. Хотя это звучало, как сказка или романтическая история, в глубине души ты в это верил. Ты исправляешь то, что сделала природа, или Бог, или никто не сделал. Ты стираешь разницу между вами. Ты собрал языком его пот с задней стороны шеи, взъерошил его влажные волосы носом. Ему следует быть подо мной чаще, думал ты. Вы привыкли делать иначе, но кажется, ему это даже приятнее. Что до тебя, то когда ты берешь его, ты сильней ощущаешь, что он тебе принадлежит, и к удовольствию плоти прибавляется опьяняющее чувство обладания. Когда ты в нем, все твое тело знает, что он твой. Ты приподнялся и перевернулся на бок; за стенами хижины, далеко, завыл волк. Он слегка повернул шею в сторону звука: только сейчас прислушивался, до этого был слишком потерян в глубине своего тела. Ты определенно должен делать с ним это чаще. Просвет между вами сладко пах его кровью. Ты притянул его голову к себе на плечо. Его волосы укрыли половину твоей груди. Вам, пожалуй, стоит постричься. Ножниц в доме нет, но пряди можно обрезать ножом, как вы уже много раз делали. Получается так же криво, как и кровать, но вам не перед кем здесь красоваться, иногда вы по году не встречаете ни одного человека. Ты ничуть не скучаешь по их поселениям и голосам, хотя скучаешь по тем словам, которые некоторые из них нанизывают на нити историй или разбрасывают в хаотичном, но подвластном внутреннему ритму порядке; в их звучании есть особая прелесть, как в соловьиных трелях или в песнях воды. Книг тебе не хватает, иногда ты вспоминаешь фрагменты из сочинений, которые ты когда-то читал, научившись этому заново после войны (ты знал грамоту в детстве, но после забыл). Иногда ты даже бормочешь себе под нос эти слова, как молитвы. Рассеянно ты берешь его руку, ощупывая пальцами рельеф: шершавость волосков, гладкость кожи, змеящиеся вены. Пальцы увенчаны остриями когтей, способных прорезать камень, металл и слабую плоть людей. «Мир состоит из звезд и из людей». Мир так далеко, что ты подолгу не вспоминаешь о его существовании, и это лишь к лучшему. В нем нет места чудовищам, только человеку. «И после тысяч лет безумия и тени явился в зеркале вселенной человек…» В последний раз вы были в большом городе почти десять лет назад, и тебе встретились эти слова. Ты внимательно изучал сборник стихов французского поэта, пытаясь понять, что изменяется в людях с течением века. В их искусстве распространялась темнота. Мир становился все тревожнее. Он набрал газет за последний год, пролистал их, узнал важнейшие новости. Как обычно, землетрясение и цунами в Японии. Кровавая давка на коронации русского императора. Африканцы нанесли поражение итальянской армии в Эфиопии. Первые летние Олимпийские игры. Некто Джордж Кармак нашел золото на Клондайке, и туда устремились сотни людей в поисках несметных богатств. Еще появилось упоминание чего-то под названием «индекс Доу Джонса», русский физик передал первый в мире радиосигнал, а французский открыл радиоактивный распад, что бы это ни значило. — Война? — спросил ты. — Разумеется, — фыркнул он. — Это люди, Джимми. Они не могут жить без нее. — Когда? Он задумчиво побарабанил по газете когтями, сузил свои стальные глаза. — Декада, — протянул он. — Самое большее через пятнадцать-двадцать очень беспокойных лет. — Европа или Америка тоже? — Это начнется с Европы, а дальше… — Он двинул плечом. — Дальше будет видно. — Австро-Венгрия или Балканы? — Одно и то же, — его рот искривился в ухмылке. — Пороховая бочка. Ох, как там наконец-то взорвется… Он проговорил это с удовольствием, даже зажмурился, и ты понял, что тебе этого не избежать. Тогда ты сказал, что вы едете домой, что вы едете в глушь, и лет пятнадцать ты хочешь говорить на кри. Он не возражал, оставляя мир. Он всегда чуял верно и готов был пока подождать до любимого развлечения. Он поехал с тобой в Альберту, а ты поедешь с ним в Европу, когда придет время. Возможно, ты даже не будешь возражать против бойни. Но в мирное время ты ощущал это иначе. Чем дальше от крови, тем уродливее она выглядит. К тому же не было сомнений, что на этот раз будет хуже. С каждым разом будет только хуже. Люди совершенствуют оружие, совсем недавно в Порт-Артуре придумали, как использовать несколько винтовок одновременно, и буквально через пару лет то, что они назвали пулеметом, готово. Люди вознеслись в небо, а значит — горе земле. Люди опускаются на дно, а значит — подводные взрывы. Бог знает, что еще может появиться из орудий уничтожения, но ты отправишься с ним в грохотание боя, как он отправился с тобой в тишину, выкромсанную у мира клыками и когтями. По крайней мере, резервации они не трогают. Вы поехали к окрестностям залива, с которым ты делил имя. Твое имя стало последним, что он произнес по-английски, дальше ты заткнул ему рот ладонью, он тебя укусил за палец, и в драке, которая за этим последовала, вы стряхнули с себя внешнюю жизнь. Но мир не отступал от тебя, он подкрадывался, когда ты меньше всего ожидал. Иногда у тебя появляются человеческие мысли: между братьями так быть не должно. Ты изгоняешь их прочь, как демонов. Такие мысли чужды зверям. Кто в тебе думает об этом — ваш враг, как и тот в тебе, кто щадит мясо. Он заставлял тебя убивать несколько раз, когда ты этого не хотел. Говорил, это сделает тебя сильнее. Она сказала, что тебе лучше его убить. Она сказала, что ты бедный человек и чудовище, но он только чудовище. Он чудовище. Но он твое чудовище, и ее слова окрасили мир в пылающий красный цвет. Ты свернул ей шею. Вы сожгли ее труп и закопали под сосной ее кости. Вина гнездится у тебя в животе, ты даже ударил себя в живот. Ты даже выпустил когти. Он увидел это, схватил тебя за запястья, заставил вытащить руку, и ты случайно поранил его. Ты думал, он тебя отругает за слабость, но он держал тебя в крепких объятьях, не позволяя вырваться, и шептал: тихо, тихо, все, все, все, успокоился… Иногда ему приходится это делать. Ты удерживаешь его, когда он хочет причинить вред другим, он удерживает тебя, когда ты хочешь причинить вред себе. Ты однажды спросил его, не резал ли он себя после перерождения, чтобы убедиться в том, что он исцеляется. Он удивленно на тебя посмотрел и сказал: никогда. Он сказал, что никогда бы тебе этого не позволил, если бы поймал тебя на этом. — Никто не может тебя мучить, детка, — сказал он. — Даже ты сам. Ты усмехнулся в ответ: — Я знаю. Только ты можешь. Он может, но лишь потому, что это ваша игра, приносящая удовольствие. Он наслаждается ею, потому что жесток, а ты потому, что он тебя научил, и вы оба знаете, как сладко зализывать нанесенные раны, как вдвойне приятно ласкать после боли. Вы родились с когтями и используете их не только для охоты и битвы, тебе это кажется естественным, поэтому тебе никогда не нравилось ложиться с другими: никто не может выдержать ваших игр, а других уродов, способных восстанавливаться, подобно вам, вы никогда не встречали. Вы так же одиноки на свете, как если бы земля была пустой. Снова слышен вой волка. Слова толпятся у тебя в голове — вперемешку свои и чужие. «Мир состоит из звезд и из людей». Маленькое созвездие слов на языке. Если волков окажется целая стая, лучше их перебить. Завтра пойдем по следу, надо посмотреть, сколько их. Нож затупился, хорошо, что ты захватил с собой точильный камень. Сталь испортилась, твой первый нож прослужил двадцать лет, а новый уже ни на что не годится. Виски, вот чего еще тебе не хватает. Виски, пиво и книги, главные достижения человечества. «Кока-кола» — страшная дрянь, особенно после того, как кокаин заменили кофеином, какой теперь в ней смысл? Африку продолжают делить, как пирог. Англия, после поддержки буров со стороны немцев, клепает какой-то миленький антигерманский альянс. На Балканах пихается локтями Босния. Но никто не пихается так, как Германия. Виктор был прав, уже совсем скоро… Лучше бы он ошибся и не только из-за войны. Ты еще не видишь, но уже чувствуешь, как в нем что-то постепенно меняется. И резня — не то занятие, которое это в нем остановит. Иногда ты боишься… Они называют это кровосмешением, преступлением и грехом. «Мысли! Их яростный порыв, их пламень своенравный…» Я люблю тебя. Ты произносишь это беззвучно. Сонным голосом он спросил, как долго ты еще хочешь здесь оставаться. Почуял твое внезапное беспокойство. Ты обернул его прядь вокруг твоего кулака (того самого кулака, который был в нем) и поднял его за волосы к твоему лицу, чтобы увидеть его глаза (кошачьи зрачки расширились, затопив радужку). Он зарычал, но не сопротивлялся. Тогда ты толкнул его головой к твоему паху, прижал за затылок и не отпускал, пока он сосал твой член, и не отпускал, пока он глотал твою сперму, и не отпускал его после. Удерживал его, думая: пусть он так и останется, ртом на моем хуе… Он такой покорный сегодня. Лег под тебя, позволил тебе сладко его замучить, позволил трахнуть его в рот… Дает тебе всецело им насладиться перед тем, как все кончится. Это последняя тишина, которую вы делите с ним. Быть может, это мир, а быть может, это он. Они оба темнеют… Наконец он недовольно заурчал, и ты отпустил его волосы, потянул его за шею к себе. Целовал так долго, что у него во рту не осталось ничего, кроме твоего вкуса. Его слюна стерла слова с твоего языка, оставив только одно. — Tahkinê [7], — сказал ты.