Про уродов и людей

— «Апельсинчики как мед В колокол Сент-Клемент бьет. И звонит Сент-Мартин: Отдавай мне фартинг!» Мокрая ледяная крупа засыпала лицо — такая холодная, что казалась горячей, будто ветер кидал угольки. Джеймс стоял, схватившись за кованую решетку ограды, и смотрел на девочек, игравших за полосатыми тенями ворот. В заметенном пепельном светом дворе они двигались, словно в танце. Он почесал нос, спрятал лицо между рукавами от снежных колючек — от них хотелось чихать. — «А Олд-Бейли, ох, сердит, Возвращай должок! — гудит. Все верну с получки! — хнычет Колокольный звон Шордитча». Девочки были нарядные и похожие между собой, должно быть, сестрички, дочки хозяина дома. В накидках, отороченных мехом и пушистых шубках, в одинаковых голубых капорах, из-под которых вертелись под ветром светлые, светлые-светлые, русые, почти белые локоны — разные у каждой сестры. Такие девочки, он подумал, могли бы украсить страницы книжки. Некоторые гравюры в книгах из его старого дома он еще помнил. Две старшие держались за руки в перчатках из тонкой лайковой кожи; если бы Джеймс их украл и продал, можно было бы снять комнату на неделю в квартале, где живут люди, ходящие на биржу труда, на две недели — в квартале, где живут те, кто никогда не работает, только пьют за окнами, закопченными грязью. Он узнал цену вещам и людям. Высоко поднимая руки, старшие сестры образовывали что-то вроде прохода. Три девчонки помладше проскальзывали под этим сводом внизу, держась друг за друга. Одна, совсем крошечная, в большой шубе, катилась меховым шариком. Она показалась ему смешной, и он тихо, про себя, рассмеялся. В животе заурчало, он не ел со вчерашнего дня. Хотел поймать кошку на улице, но ему попалась всего одна, такая худая, что мяса на ней почти не было. Кошка поглядела на него голодным ввалившимся взглядом. Он подумал, что и сам должен смотреть так сейчас, обдирая глазами мир: дай поесть! Он не стал ее ловить, отпустил. Брат всегда говорит, что у него слишком мягкое сердце. Девочки пели песню, но не тянули ее музыкально, а произносили как скороговорку или считалку. Скрипучая мелодия ветра доносила слова, и последние слова были страшные. — «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч». Девочки пели про смерть серебряными голосами, втаскивая ее в хоровод. Странно, что они хотят с нею играть. Наверное, они ее просто не знали: они жили под крышей просторного теплого дома, каждый день ели и спали в мягких кроватях, желтый восковой свет брызгал на их розовощекость — их защищали от ночи и темноты, из которой в окно стучалось плохое. Он помотал головой в шапке из ледяных струпьев: вы не знаете смерть, а я знаю. Он помнил на своих руках ее запах, медный, холодный и сладкий. Он помнил, как чужая жизнь размазалась между его ладоней. Как она застряла и въелась, может быть, навсегда въелась в кончики его острых когтей. Иногда он это видел во сне и кричал. — Ты хорошо сделал, — прошептал ему голос, вплетенный в ветер. Он потряс плечами, сгоняя гусиную кожу, — мороз поскреб его под тонкой одеждой; теплым на нем был только вязаный шарф. Его брат почти не чувствует холод, Джеймс бы хотел быть таким же, но он слабее, возможно, всегда будет слабее, чем Виктор. Он вспомнил, что должен был встретиться с братом, но загляделся на беззаботные игры и красивые чистенькие одежды, на чужую уютную жизнь. На богатой улице он оказался, потому что побирался у церкви: в рождественские дни хорошо подавали, в его кармане терлись боками медные монетки. Пожилая дама в черном вдовьем чепце дала еще одну, из серебра, но ее пришлось отдать нищим, которые кормились на паперти. Джеймс бы не отдал, но ему велел брат. — Нам нельзя с ними ссориться, Джимми. — Я бы поссорился, — сказал он, думая о когтях. — Они не пустят тебя в следующий раз, — сказал Виктор. — Нужно уступать, когда не можешь ничего сделать. — Я не хочу уступать, — он свел плечи, насупился; ярость легко приливала ко внутренностям и тяжело отступала. — Не хочу им ничего отдавать. Виктор положил руку на его голову, прочесал когтями по засаленному кому волос. — Ты упрямый, как вол, — произнес он ворчливо, но глаза замерцали теплом. — Ты обещал меня слушаться и сделаешь, как я сказал. Ему давно следовало уйти от богатого дома, а он прилип к этой ограде, как дурачок. Девочки его заметили, бросили петь, зашептались с тревогой. День мутнел на их лицах. Он стоял далеко, но почуял, как они испугались. Он был уличный оборванец в наряде из грязи и снега. Меховой шар придвинулся к старшей сестричке и за нее спрятался. Все отшагнули к дому, ища укрытия в надежном тепле. Джеймс вздохнул, разжимая пальцы на прутьях ограды, его руки запахли железом. Ему не нравилось, когда его боялись девчонки. Они были для него не опасны, и нагонять на них страх, пусть невольный, ему было совестно. Думая о них, он опять позабыл про брата. Вспомнив, хлопнул себя ожелезившимися пальцами по лбу и помчался по улице. Снег шел плотный, но небо сбрасывало его недавно, булыжники скользили под подошвами его башмаков. Чистый хрусткий запах свежего снега заглушал разлагавшийся повсюду навоз. Против дерьма он ничего не имел: запах был натуральный. В прежнем городе, где они жили, пахло гораздо хуже. Там стояла фабрика по производству джема, плевавшаяся в небо угольной пылью. Дым из труб валил круглые сутки, воздух был такой грязный, что глаза расцепляли пустоты и черноту. Половина жителей кашляла и хрипела, он чуял в их легких болезнь. Они с братом не кашляли и не болели, но дышать было противно. Они бежали оттуда не от угля — от полисменов, поймавших Виктора на воровстве. После подались в лес и обитали в слоистой сырой темноте, среди старых деревьев. Зверья и птиц было мало, зато росло много осенних грибов, вялые дикие яблоки и орехи; ему хватало для пропитания. Виктору приходилось хуже, он тогда съел барсука и лисицу (барсук был жирней и вкуснее, Джеймс пробовал). Октябрьские дожди еще не зарядили, они спали на голой земле. Когда похолодало, укрывались лежалой листвой. За горбатыми тенями деревьев ночами светилось небо: Джеймс видел сквозь тучи звезды, луну, тихий льдистый огонь вселенной. Виктор спал с ним рядом, тело источало жар, сильнее, чем от человека, сильнее, чем от самого Джеймса. У него было все, что нужно. Он бы остался там, вырыв между корней нору, но брат напомнил ему, какой вышла прошлая, их первая лесная зима. Они чуть не умерли с голоду, холод грыз острыми зубами их кости, в мертвом белом лесу из всего тепла была лишь их дрожащая плоть. Он слег от слабости, лихорадка вернулась к нему, и пока Виктор не накормил его мясом, он не мог подняться на ноги. Они поняли: их телам нужно мясо, они в нем черпают свою чудесную силу. Без него они не умрут, но почти прекратят исцеляться, слабосилием сравняются с человеком, станут такими же, как остальные, а остальные не выживают. Он иногда помнил, откуда Виктор взял то сладкое мясо, а иногда забывал. Ему было страшно протаскивать эту мысль через голову, а еще страшней было то, с каким наслаждением он его ел. Он был голоден до потери себя, жалко хныкал, в желудке была дыра с целый мир. Темное, в красных разводах плыло перед глазами. Он ничего не видел в мареве и не понимал, только глотал с жадностью, обжигающей горло, рычал, требуя большего. Он не сразу увидел, что у Виктора нет руки. Он думал, его затошнит, и все съеденное вылезет наружу. Но его тело не позволило расстаться с обретенной силой, оно оказалось умнее. Он выбежал сквозь дымку своего дыхания на улицу, где ждал Виктор. В уши били пьяные голоса, кто-то хрипло пел рождественский гимн. Можжевельник и спирт ударяли в ноздри — это джин, самое дешевое пойло, во всех нищих кварталах стоял его грубый дух. В конце улицы зажигали газовые фонари, омывавшие холодный воздух своим бледным светом. Дома полусгнившие, даже те, что не очень старые. Чугунные трубы сплошь покосившиеся, источенные жучком доски прибиты, точно заплатки на грязных платьях. Пожелтевшая штукатурка осыпается, ее лохмотья марают снежный покров. От домов шел кладбищенский запах мерзлой земли. Колокольный церковный звон сюда не доносился. Он почуял Виктора издалека; тот втиснулся между двумя домами, прячась от ветра. Виктор тоже почуял его, отделился от тени и зашагал навстречу. Хлопья белого налетели на волосы, он их стряхнул. Движения легкие, быстрые, плавные; кто приглядится, увидит — не человек. Но в кварталах бедняков на них никто не смотрел. Тут никто ни на кого не смотрел: люди падали с ног от усталости или от джина. Джеймс влетел в запах брата, нырнул между его распахнувшихся навстречу рук и прижался к его теплу. — Я заждался, — сказал Виктор сердито. — По улицам шлялся? Опять на что-то глазел? Джеймс потерся об его куртку щекой, он пытался согреться. Виктор усмехнулся. — Ласковый, точно девчонка, — пробормотал он, но крепче стиснул объятья. Джеймс вдохнул, глубоко, задержал в ноздрях воздух. Под смрадом немытого тела, заскорузлого пота и нестиранной холодной одежды был его брат. Виктор пах тепло, глубоко и сладко. Джеймсу захотелось лизнуть его кожу или что-то внутри него. Если они расставались, Джеймс понимал, как по нему сильно скучает, когда они снова встречались. Виктор отпускал его одного неохотно, только когда был уверен, что за ним кто-то присмотрит, кому он доверял. А доверял он, лишь когда в дело были замешаны деньги. Нищие с паперти пообещали, что его никто не тронет. Среди них была главной женщина, от которой пахло не так отвратительно, как от других попрошаек. Джеймс принюхался и почуял, что она чистая, грязные только ее лохмотья. Даже волосы, свисавшие из-под капюшона дырявой накидки, были мытые. На руках она держала сладко спящего младенца, пускавшего слюни. Этих младенцев в коконе заляпанных тряпок поили настойкой опия. Они от этого помирали, их меняли на новых; ничто так дешево не стоит, как дети. Он узнал об этом, когда попрошайничал в других городах. — Хорошенький мальчонка, — сказала она, оглядев Джеймса. — Какая-то в нем порода. Его бы помыть, причесать. Виктор фыркнул: — И духами побрызгать. С деньгами в последние недели было туго. На чердаке, где они ютились, они растапливали снег в котелке (осторожно, чтобы не устроить пожара); вот и вся вода, в такой не искупаешься. Хорошо, что его блохи не кусают (они кусают Виктора). — Не бойся, — она кивнула Виктору. — Мы его не тронем. Он много насобирает и отдаст долю. Виктор улыбнулся своей улыбкой с клыками — медленной, почти что ленивой. Сузил стальные глаза. — А я и не боюсь, — сказал он. Один из попрошаек отступил, почуяв хищного зверя, выглянувшего наружу. Совсем немного себя показавшего, совсем юного, но эти когти, посмотри на его когти… Джеймс понимал, что это ложь. Виктор о нем волновался: сердце билось быстрее и громче, чаще становилось дыхание, собиралась, густела, темнела, как туча, угроза. Джеймс вернулся, и все успокоилось. Его брат дышит ровно, во взгляде развеян туман. В самую первую ночь, когда они бежали из дома, Виктор сказал: мы теперь всегда будем вместе… Джеймс внезапно нахмурился, почувствовав в дыхании брата чужой запах. — Ты с кем-то был, — сказал он обвиняющим тоном. — Да, — сказал Виктор. — Кто это? — Не твое дело. — Кто это? — повторил он, ярость шевельнулась внутри, под кожей дернулись когти. Он не знал, в кого их хочет воткнуть. Виктор закатил глаза, у него был скучающий вид. — Работа. — Он разжал руки и подтолкнул Джеймса вперед. Джеймс застыл на месте, таращась на его спину. Ветер бросил в лицо горсть колючей крупы. Грохнула дверь подъезда, выбежала девчонка лет десяти в башмаках, ветхом платье и шали. На щеке цвел красный след от удара тяжелого кулака. Она ринулась в снег, пропала. Джеймс стоял, вмерзнув в воздух в своей позе упрямого дурака. — Ну? — Виктор оглянулся через плечо. Гнев не утих до конца, но Джеймс не понимал, чего хочет. Он потряс головой. — Они платят, — сказал Виктор. — Я делаю это ради тебя. — Я не хочу, чтобы ты делал это ради меня. — Ты ведешь себя, как идиот. — В голосе звякнула злость. — Так и будешь стоять тут, пока не превратишься в сугроб? Джеймс сжал кулаки и расставил ноги шире. Хотя у него, конечно, не было никаких шансов победить Виктора, если бы он схватил его и потащил. Виктор внезапно улыбнулся половиной рта, как будто знал что-то, чего не знал Джеймс (это всегда очень злило Джеймса). — Это ничего не значит, братишка, — прошептал он ему на ухо, лукаво лаская своим горячим дыханием. — Они все — просто мясо. — Ты меня любишь? — прошептал Джеймс ему в горло. Оно сократилось глотком, и Джеймс захотел вонзить в него зубы. Желание появлялось в нем, как какое-то болезненное нытье. — Ты знаешь, что да, — сказал Виктор. Джеймс молчал в мокрую шерсть его темной куртки, украденной, как и все, что было на них надето. Виктор выпрямился, задев его лоб губами (сердце сделало кувырок). Потянул его за шарф. — Пойдем, Джимми. Не то я опоздаю. Крепко ухватив его за плечо (когти царапнули сквозь одежду), Виктор повел его с собою по улице. Снег сыпал густо, гуще, стеной. Джеймс снова прильнул к его теплому телу. Они прошли мимо лавок; стеклянные окна, очищенные с утра, покрылись изморозью. В одну зашел покупатель, из другой вышел торговец, заперший дверь на тяжелый железный засов. Деревянные заслоны встали на окна; теперь лавка защищена от грабителей. Товар здесь был сомнительным. Торговали краденым, выброшенным кем-то за ненадобностью, старой мебелью и одеждой. Продавали книжки, из которых были вырваны первые страницы с именами прежних владельцев. Джеймс хотел попросить Виктора купить ему что-нибудь, он больше года ничего не читал, кроме газет, которые находил на улицах. Размытые дождем и снегом дырявые слова всегда рассказывали о чем-то скучном. Вышел другой торговец, протер окно тряпкой, смоченной в горячей воде, счищая мороз со стекла. В этом городе фабрики нет, окна не покрывает сажа. Говорят, скоро фабрику будут строить, тогда все вокруг станет чумазым. Но к тому времени они с Виктором окажутся в другом месте. Они нигде не задерживаются надолго: ищут, где лучше, и уходят, если привлекают слишком много внимания. Джеймс еще маленький, его могут украсть и продать в цирк или в зоосад в большом и богатом городе. Он похож на человеческого детеныша, но лишь пока не покажет когти. В одной деревне Виктора побили камнями — он ничего там не сделал, люди просто его испугались, стали кричать про «беса». В другом месте Джеймс выпустил когти, и его чуть не сожгли на костре. А уж сколько раз их останавливали полисмены, недоверчиво разглядывая, задавая вопросы. Так и зыркают, норовя в чем-нибудь обвинить. Людям не нравятся уроды. А те, кто их любит… Джеймс покосился на брата. Он знает, что Виктор зарабатывает деньги, продавая свое тело. Но он считает это отвратительным. А еще, когда он чует чужой запах, в его животе появляется клубок скользких змей, и он хочет кого-нибудь убить, чтобы почувствовать себя лучше. Ему кажется, он уверен, что эти чужие запахи, потные прикосновения, белесая слизь, которую Виктор выплевывает изо рта, пачкают его. А Виктор только равнодушно пожимает плечами: — Это просто работа. Они все просто мясо. Из лавки пахло пирожками. Судя по запаху, на начинку пошли кошки, одну из которых отпустил Джеймс. Голодно, громко засосало в желудке. — Отведу тебя в «Негасимую свечу», — сказал Виктор. — Там поешь. И останешься дожидаться меня. — Ты надолго? — Не знаю, — он сморщил нос от снега. — На пару часов. — А потом? — Потом снимем комнату. И месяц не будем думать про еду и дрова. Джеймс вздохнул про себя, он обо всем догадался. Он бывал несколько раз в шумном, пахучем доме, где жила Конфетка и ее товарки по ремеслу. Однажды он видал в коридоре мальчишку примерно возраста Виктора. Из комнат раздавались непристойные звуки, женщины стонали, как будто им больно, мужчины стонали, как будто совершали телесные усилия. Виктор оставался в комнате Конфетки, а Джеймса она уводила к госпоже Каролине и ее немой внучке, он играл с девочкой, пока дожидался. В доме было тепло, на лестницах, в комнатах горели сальные свечи. Он бы хотел там оказаться с мороза. Уж лучше там, чем в трактире, где под вечер все пьяные и дерутся, и чем на чердаке, где хрустят под ногами льдинки. — Я все знаю про это место, — сказал он. — Все он знает, — усмехнулся Виктор. — Сколько ты собрал? Джеймс достал из кармана монеты, еще сильнее охолодившие его озябшие пальцы. Виктор глянул и велел ему оставить деньги себе, чтобы расплатиться в «Негасимой свече». Грубо намалеванную трактирную вывеску в шелухе старой краски заляпало снегом. Изнутри пахло мясом, тестом и пивом, горьким и тёмным; желудок Джеймса снова заныл. Голосов было столько, что еще за порогом Виктор нахмурился: для Джеймса внутри может не найтись места. Обычно в трактир набивалось человек сорок, но сейчас, в рождественское время, собралось больше. От трубочного дыма проспиртованный воздух разукрасило серыми разводами, Джеймс несколько раз чихнул, втянув носом сопли. Они попытались привлечь внимание хозяина, но тот не расслышал их сквозь гул голосов. Виктор толкнул Джеймса к пустеющему фрагменту деревянной стены у самого входа и протиснулся вперед, плавно огибая занятые лавки, столы и спины, обтянутые сукном и шерстью. Джеймс проследил взглядом, куда он направился. Жена хозяина несла на подносе два пирога. Виктор сунул ей деньги; Джеймс хлопнул себя по карману и нашел пустоту. Он не заметил, как Виктор вытащил его монеты, и восхищенно цокнул языком; его брат обзавелся навыками опытного воришки. Жаль, на улицах много не украдешь, разве что в парках, где неспешно прогуливаются франты и дамы. Но зимой важные господа не гуляют, а катаются в экипажах, воровать получается лишь у других бедняков. Виктор вернулся с двумя пирогами, Джеймс сразу вгрызся в свой. Начинка была из воловьих хвостов, но он, жадно глотая, не чувствовал вкуса. Тесто такое горячее, что обожгло язык и ладони, они зажили, когда он слизывал с пальцев последние крошки. Виктор разломил свой пирог на две половины, выел мясную начинку, а тесто отдал ему. — Пойдешь со мной, — сказал он, вытирая масляно блестящие руки о стену. — Тебе здесь негде остаться. Снова холод и снег ударяют в лицо, они не разговаривали по дороге, да Джеймсу и не хотелось — он смаковал ощущение сытости. Надолго его не хватит, он лишь слегка заел голод, но сосущая яма в желудке исчезла; обожженная кожа и ошпаренный язык сейчас исцелились бы мгновенно. Он посмотрел на брата: Виктору нужно еще больше мяса; вид у него был осунувшийся, под ресницами лиловые пятна теней, губы беловатые и шелушатся. Тяготы жизни на них отражаются мало; синяки и царапины, разорванные сухожилия, сломанные кости заживают; всё становится новым и гладким, без изъяна, как мрамор, а болезни к ним не цепляются. Но следы голода, холода и усталости проступают, пока не восстановятся силы. Виктор выглядел, как чахоточные больные, только глаза блестят, озаренные не болезнью, а не утоленной потребностью. Они прошли мимо мясной лавки, и Виктор задержал шаг. Джеймс почувствовал, что он заколебался, сунув в свой карман руку (он распознал бренчание медяков). Виктор поднял верхнюю губу, обнажая клыки, воздух в глотке перестроился в короткое рычание. В городе, среди людей, они должны быть частью общего стада, но иногда они забываются, зверь пересиливает. — Ты все еще голодный, — сказал Джеймс. — Ты тоже, — пробормотал Виктор (рябь рычания в горле). — Это последние деньги. Что, если сегодня разладится?.. Он мотнул головой. — Тогда я перережу кому-нибудь горло и заберу, что хочу. Его шепот заглушило шагами проходившей мимо пары захмелевших рабочих, в разнобой распевавших веселую песню. Обрывки их смеха унесло ветром по улице, к фонарям. — Стой здесь, — бросил ему брат и ринулся внутрь лавки. Вернулся он быстро, немного пошатываясь, в руках — окровавленный бумажный кулек. Соседняя скобяная лавка и один бок мясной предлагали глубокую тень. Когда Джеймс нырнул в полумрак, Виктор стоял на четвереньках в снегу и выедал кусок сырой бараньей печенки, не развернув обертку. Джеймс громко сглотнул слюну. Виктор повернул к нему половину лица, красный перемазанный рот искривился; он нащупывал слова. — Потерпи, — прозвучало заржавело, сквозь рык. — Потом будет еда. Он снова впился зубами в кулек, оторвал большой кусок и разорвал его клыками на части (он не жевал, как Джеймс); проглотив с довольным урчанием, он поскреб когтями в инстинктивном движении, будто раздирал жертву. Через несколько мгновений он все доел и сплюнул размякшие комья бумаги. Джеймс опустился рядом на корточки. — Давай я тебя почищу, — предложил он. Виктор поднял голову; Джеймс обхватил его лицо руками и слизал красноту. Проглотив сырой мясной вкус, он ощутил новый голод. — Чистый? — Виктор повертел головой. — Зубы розовые. Виктор зачерпнул с земли пригоршню снега, поворошил во рту языком и сплюнул. — Прости, что я не поделился, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Мне нужны силы. — Что-то случилось? — удивился Джеймс. — Ты не ранен, я бы почувствовал… Виктор махнул рукой. — Не думай об этом. Больным он больше не выглядел; кожа, губы порозовели, тени вылиняли под глазами. Поймав его внимательный взгляд, он ухмыльнулся. — Я достаточно милый? Джеймс фыркнул. — Для кого ты хочешь быть милым? — Мне сказали, он доктор, — ответил Виктор со своей обычной ленцой и зевнул. — Ему надоели сгнившие от сифилиса пропитые карги, у которых зубов не хватает. Ищет что-то юное, сочное. Джеймс задумался. — Конфетка уже старая? Ей было, должно быть, лет двадцать пять. Виктор, зевая, кивнул. Желтый фонарный свет блеснул на его клыках. Зубов у него определенно хватает. Джеймс взял его за руку, тепло проникло под кожу. — Да, — сказал он. Виктор приподнял бровь. — Ты милый, — пояснил Джеймс. Он вспомнил: — «Апельсинчики, как мед…» Что-то сладкое, доброе, как Рождество. — О чем ты? — рассмеялся Виктор. — Кто сладкий, добрый? — Рождество доброе. — Правда? — хмыкнул Виктор. — Никогда об этом не знал. — Отец не водил тебя в церковь? — Водил, пока я не переродился. После священник сказал ему, что я сын дьявола. Так что за апельсинчики? — Я слышал сегодня песенку. Девочки играли во дворе… Виктор посмотрел на него с озадаченным видом. Покачал головой. — Ты еще ребенок. Думаешь о какой-то сладкой, доброй, не существующей ерунде. — Ты не намного старше меня. — Я уже взрослый. Джеймс кивнул. Его брату тринадцать, почти четырнадцать лет. Взрослый. Краска смущения плеснула в лицо. — Это больно? Он не стал пояснять, зная, что Виктор поймет. Они чувствовали друг друга. Его брат неопределенно мотнул головой. Снежинки, парящие в облаке желтого света, обрисовали его силуэт. Ночь сгущалась, улицы затихали. — Так и должно быть? — спросил Джеймс. — Не обязательно. Но они никогда не думают о том, чтобы мне было хорошо. Джеймс попытался представить, как это происходит. Он видел в деревне собак, лошадей, видел животных в лесу. Каждый раз совокупление выглядело забавным. — А если кто-то подумает? — спросил он. — Никто об этом не подумает. Им все равно. — Ну а что если? — настаивал Джеймс. — Господи, Джимми, заткнись, — прорычал Виктор. Его щеки вдруг вспыхнули, темная краснота прокатилась под кожей. — Мне нельзя с тобой об этом говорить. — Я просто хочу знать, может ли тебе быть приятно. — Зачем тебе знать? — Потому что мне не все равно. Виктор смерил его странным взглядом, пожал плечами. — Может быть. — Куда они засовывают эту штуку? — Сколько отверстий в теле? — Два. Не считая ушей и ноздрей. — Сложи два и два, — ухмыльнулся Виктор. — Четыре, — быстро ответил Джеймс. Он знал простые числа. Когтистая рука похлопала его по плечу. — Умница. Джеймс растерялся. — Почему ты надо мной смеешься? — Жизнь смешная, — сказал Виктор. — Ты еще не заметил, младший брат? В тусклоте примкнувших друг к другу зданий проступили контуры дома, в котором жила Конфетка. В окрестных домах не было ни огонька. Во мглу неба вонзился собачий лай. — А этот доктор, — снова начал Джеймс. — Получается, ему все равно? С женщинами или с мальчиками? — Получается, да. — Так бывает? — Оставь свои глупые вопросы, — отрезал Виктор. — Когда вырастешь, я расскажу, как это бывает. Он высокомерно улыбнулся ему (глаза серебряные, как яркий снег на морозе). Сердце Джеймса прыгнуло в горло, он не знал, что с этим делать, и ударил брата ботинком по щиколотке, сильно, как только смог. Виктор поморщился и ничего не сделал. Это было хуже всего. Джеймс предпочел бы, чтобы он ударил в ответ. Однажды, подумал он, когда мы будем с ним драться, я выпущу когти. Мысль отозвалась нытьем — там же и так же, как желание его укусить. Собака снова залаяла — гав, гав, гав, снова гав. В подъезд шатнулись две тени: джентльмены в высоких цилиндрах, довольные, сытые, злые (Джеймс был уверен, что злые). Внутри дома заливались смехом, грубым, пьяным, фальшивым. Пахло жирной приторной теплотой. От запаха человеческой похоти в горло брызнула тошнота. Джеймс схватил брата за руку. — Не ходи туда. — Я же сказал тебе, это ничего не значит. — Я не верю, — сказал Джеймс с такой убежденностью, что удивил самого себя. — Я всегда исцеляюсь. Какая разница? — Она есть! — Джеймс почти крикнул. — Что-то не заживает! Смех Виктора подобрал что-то из дома и что-то из леса. Он склонил к плечу голову. — О, как умно, — промурлыкал он ласково. — А я слишком тупой, чтобы понять? Так ты обо мне думаешь? Свет звезд, фонаря, огни дома распустились в глазах. Зрачки сократились до бритвенного разреза, как у кошки, а потом сразу расширились, расплылись угольными круглыми пятнами. Джеймс видел картинку в книге, там была подпись: «Тигр»… — Ну и что, Джимми? Кого это волнует? Они видят когти, и никто меня не нанимает. Ты же знаешь, что я могу сделать. Мне даже ножи не нужны. И когда я смотрю на них, я всегда вижу мясо. Сегодня это было бы так просто… Просто забрать то, что я хочу! Джеймс едва не выпустил его руку, едва не отступил. — Но наш никчемный отец, — горько сказал Виктор, — однажды научил меня кое-чему. До того, как я переродился, до того, как звери начали убегать от меня, у меня был щенок. Он разорвал петуха. И отец убил его. Он сказал: если животное хоть раз попробует крови, оно уже не остановится. Для ответа у Джеймса не было слов. Он крепче стиснул его пальцы. — Пожалуйста, — прошептал он. Виктор сбросил его руку как пушинку. — Не зли меня, младший брат, — сказал он так упрямо, что Джеймс услышал себя. В темной приемной на софе сидела старуха в зеленом шелковом платье, расшитом блестящим стеклярусом. Джеймс ее знал: мадам Каролина в седом пудреном парике, с седым пудреным лицом, с толстым серым котом, зашипевшим, когда он их увидел. Джеймс бы погладил кота, но тот спрыгнул на пол и спрятался за софу. Виктор завел разговор сухим деловитым тоном, оставалось удивляться, когда он успел понабраться взрослых манер. Должно быть, торговля такими услугами быстро его научила. Он обменялся со старухой кивками, и они с Джеймсом поднялись по лестнице, закапанной подтеками сальных свечей. Дом обрушивался водопадами звуков и запахов, гадкими, точно помои. Но после улицы Джеймс сомлел в грязном мрачном тепле, ему захотелось спать. Он подумал: на фабрике среди лязга механизмов, который ввинчивается в ухо, в дыму и чаду, было бы хуже. Или в шахте, где нет воздуха, только угольная пыль. Здесь не дымно, не шумно, не холодно. Просто место с падшими женщинами. Он не знал, называют ли так мужчин. Его брат очень умный, он говорит, что они, с их волшебными телами, которые не трогает тиф, чума и холера, могут прожить сотню лет. Тогда, говорит он, они могут увидеть, как изменится мир. Когда-то в нем не было железных дорог и паровых машин, фотографии и даже омнибусов. Может быть, они однажды окажутся на руинах старого мира, отринут его черную пыль и тарахтение механизмов, а в новом мире труд перестанет быть невыносимым. Пока это кажется сказкой, они существуют, переползая из одного дня в другой день. Время медленное, Джеймс чувствует его пределы. А его брат говорит, что они лишь забрели в него ненароком, оно расширится… На втором этаже Виктор постучал в дверь. Оклик позвал их, они вошли. Комната была маленькая и квадратная, с истоптанным ковром на полу, с разбросанными повсюду атласными подушками, истертыми почти что до ниток. Стены и единственное окно задрапированы красными тканями. От нескольких свечей росли тени, и это было похоже на кукольный балаган, который Джеймс видел в другом темном усталом городе. Конфетка в ночной сорочке сидела на пышной кровати, над которой висела фотография голой женщины в кудлатой золотой раме. Джеймс отвел от обоих глаза и увидел на полу таз с мутной жижей, в которой плавала резиновая аптечная груша. От грязной воды едко пахло. Конфетка позвала его с мягкой улыбкой, которую он смутно помнил (мать?), и велела выплеснуть за окно воду. Она пошла одеваться за бумажную ширму, он слышал, как скрипят крючки и пластины ее тугого корсета, тяжелые ткани одежды. Его брат подошел к ней, и они зашептались. Джеймс не хотел их подслушивать. Он распахнул окно в холод, вылил воду из таза по стене тонкой струйкой и смотрел, как ее едкий след полз по старому кирпичу на белый снег, выгнувший дугой мостовую. Обрывки слов неслись в уши, хотел он того или нет. Он все слышал в соседних двух комнатах, мог бы расслышать, как бьется Конфеткино сердце, если бы захотел. — Он принесет инструменты, — казалось, извинялась она. — Скальпели и прочее… Может, тебе не так больно будет… Он же врач, в конце концов. — Значит, дело свое хорошо знает. Это Виктор, он всегда насмехается. Жизнь смешная. — Он сказал, что он хочет вскрыть? Живот, голову, грудь? — Нет, нет, что ты. Неглубоко. Я не думаю, что глубоко. — Добрый, да? — Детка, пять золотых. Думай об этом. Ее голос мягкий, как и улыбка. — Я только об этом и думаю. Голос Виктора жесткий. — Никто даже не мечтает о такой оплате. — Как же мне повезло. — Но тебе действительно повезло. Никто не исцеляется, как ты. Подумай, сколько ты можешь заработать. — Я слыхал, Рождество — добрый праздник. Я эту человеческую доброту запомню навеки. А проживу я долго. — Ты странный парень, — она хмыкнула. — Я урод. Виктор опустился на кровать и стал расшнуровывать ботинки. Джеймс смотрел на него, словно был под водой: все размытое, и дышать тяжело. Конфетка возвысилась с ним рядом, рука легла на плечо (столько запахов, что запутывался нос). — Просто будь с ним любезнее, — сказала она. — Веди себя тише, не давай волю своему норову. Да, у него особые вкусы, которые не все могут удовлетворить. Ты все понимаешь. Нет ничего, что ты не сделаешь. Виктор поднял глаза и свою медленную улыбку с клыками. Женщина вздрогнула. — О, да, — произнес он мурлыкающим голосом. — Нет ничего, что я не сделаю. Скажи другим, чтобы они уши заткнули. Кто-то из нас будет кричать. Его когти вытянулись, ее дрожь проникла в Джеймса. Она приоткрыла рот, он почувствовал вкус ее страха. Зверек спрятался в глубине плоти. — Не волнуйся, — сказал Виктор. — Я буду милым. Он останется довольным, а ты получишь свою монету. Он меня трахнет? Ответ повисает на кончике ее языка, выходит нервным дерганьем шеи. Виктор находит на полу стеклянную банку с какой-то мазью, разглядывает и ставит назад. Потом берется за завязки своей рубашки. Под водой его движения размытые, он источает холодное безразличие. Его больше волновал кусок красной мокрой печенки. Тяжелое дыхание встает в горле колом. Джеймс выталкивает воздух сквозь зубы, он испаряется жалобным скулежом пополам с яростным бессильным рычанием. Виктор морщится и на него кивает. — Уведи его. Конфетка вздыхает, поворачивает Джеймса к двери (тяжелый шелк платья сдвигается вместе с нею). — Пойдем, детка. Он проводит два следующих часа этажом выше. Эдит, немая внучка мадам Каролины, живет в маленькой комнате, и Джеймсу кажется, что она не отгорожена от пространства борделя, а в нем заперта. Угольки похоти вокруг девочки разгораются, однажды они воспалятся и сожгут ее. В ее комнатке растопыривает колючие ветки рождественская елка, украшенная стеклянными шарами и восковыми свечами. Стоит только подуть на огонь или толкнуть не туда — все сгорит. Девочка, словно бледный цветок в кружевах, держит в тонких руках серебряную вазочку с засахаренными сливами. Он съедает почти половину и засыпает на персидском ковре, щекочущем щеку волокнами, и он не знает, кажется ему или нет, что он слышит крики внизу. Когда Конфетка приходит за ним, он идет на запах крови. Он чувствует его и на улице, когда она вздыбливается холодным и белым, а тошнотворная похоть остается у них за спиной. Они идут, не произнося ни слова, снег скользит перед глазами. Мороз наступил, но в его подслеповатом зрении сверкание под ногами тускнеет. Он больше чувствует, чем слышит, как его брат останавливается и вздыхает. Морозные клубы поднимаются из его рта. — Что мне делать, — говорит Виктор. — Что мне делать с твоим мягким сердцем. — Джимми, — говорит он. — Это такая жизнь. Будет больно всегда. Джеймс хочет положить руку на свою грудь и почувствовать, какое оно, его сердце, под клеткой мяса, под каркасом костей. Но вместо этого он проходит между холодными тенями и словами своего брата, берет его когтистую руку в свою. — Со мной все будет по-другому, — говорит он. — Когда я вырасту. — Со мной все будет по-другому, — повторяет он. — Тебе будет со мной хорошо. Тьма однажды их поволокла, и он не знает в ней ничего, никакой безопасности и любви, кроме него и себя. Теплая кожа, покачнувшись, задевает его. Затем — касание, крепкое. Когти щекочут изнанку его запястья. — Я знаю, — говорит его брат. Виктор принюхивается, ища какую-то тряску сытного запаха посреди равнодушия холода. Ищет мясо. — Пойдем, — он указывает на трактир за воротами, где все спят. — Мы теперь богатые. Мы заставим их проснуться. Их запахи перемешиваются и следуют вперед. На мерцании снега — две пары шагов. Звезды крупные, мир погас бы без них. Джеймс думает про апельсины. Это рыжие круглые фрукты, про которые он читал. Может быть, когда-нибудь он их попробует.