Тук-тук

Палец у тебя сначала как-то неправильно чешется, потом как-то по-дурацки жжёт; а когда ты наконец-то изволишь перевести на него свой взгляд – выплёвывает кровавую струйку и горит болью, от которой всякие смешные слабаки вроде Совы начинают трястись и верещать. Сущие ведь пустяки, правда – серо-бирюзовый пласт кожи длиной с фалангу, нечаянно попавший под рубанок, аккуратно и гладко приладился к наполовину струганой доске. Ничего страшного, что доска запачкалась, её всегда можно отшкурить, и будет как новенькая; а чтобы палец не раскрасил ещё что-нибудь ссадиной, ты зальёшь его клеем и чуть-чуть подождешь, чтобы застыло и схватилось. Ещё чего – обращать на них внимание: так ведь можно и совсем с ума сойти, если слушать Лэйвана (ты его честно-честно-честно любишь, но какой же он порою, право, зануда!) и бояться этого страшного монстра по имени «Заражение Крови», который грозится тебя (не иначе!!!) сожрать, если ты всадишь под кожу крохотную занозу. Ну что, ну вот что с тобой случится от ма-а-а-аленького кусочка древесины? Кто-то придёт и руку тебе отгрызёт? Не отгрыз же за все эти восемь оборотов, так чего же тебе сейчас, в самом деле, бояться? …впрочем, бояться есть чего, но ни занозы, ни рубанок, ни доски к этому «есть» не имеют никакого отношения – и ты никому, совсем никому (не поймут ведь!) не можешь этого объяснить. Вон там, в углу, стоит аккордеон с искривлёнными мехами. Такой простой-простецкий, удобный и сделанный тебе по рукам – только играй и радуйся, ведь этого же твоя душа и просит! – но подойти к нему, прикоснуться к нему, поднять его – нельзя. Потому что от музыки, от собственной же игры, ты улыбнёшься, и от улыбки этой у тебя треснет рот и разорвутся губы; а потом голова запрокинется, и из горла вырвется, цепляясь за позвонки, громкий-громкий смех, сотрясающий стены улья, уносящий в небо крышу и раскалывающий под ногами землю… …и ещё что-то там жутко-пафосное из книжек трусишки-Совы, которое совершенно случайно напугало тебя и расстроило так, что к Лефти ты пришла с некрасивым перекошенным лицом и завёрнутыми наизнанку губами; и та утыкалась тебе в спину мохнатой мордой и горячим влажным носом. Тебе почему-то было ужасно холодно и всё время казалось, что кто-то, кого ты СОВЕРШЕННО ТОЧНО НЕ ЗНАЕШЬ И ЗНАТЬ НЕ ХОЧЕШЬ, сначала вежливо постучится в твою дверь, а потом, устав ждать, окажется прямо за спиной, и… …ты с силой надавливаешь на раненый палец, в котором назойливо покалывают по меньшей мере четыре занозы. Смотреть на аккордеон вообще-то тоже не самая хорошая идея, напоминаешь ты себе полусердито-полусонно. Лучше – рану залить клеем, перехватить рубанок так, чтобы не заезжал куда-то, куда его вот ни капельки не зовут, и продолжить строгать. Как-никак, последняя доска осталась, завтра ты сколотишь из неё что-то, что пожелал заказчик (кто это был и что именно пожелал, посмотришь ты тоже завтра, не ради таких мелочей ты трое суток уже не спишь), ну а сейчас… отвлекаться тебе нельзя. Даже на дверь улья, в которую – кажется? – кто-то стучит с угрожающе-настойчивой вежливостью.