А ночи здесь тихие

Архангельск идёт по ещё не заснеженной дороге. Белые хлопья снега падают на его грязные белые локоны. В голове каша, в глазах туман — уже привычное, но все ещё неприятное для него состояние, так что найдя первую попавшуюся скамейку, мужчина садится, пытаясь отдышаться, и, кажется, только сейчас понимает, что дыхание его было сбито, а сердце больно бьёт по рёбрам. Он словно вернулся на пару веков назад: ему снова семнадцать, он всё ещё молод и красив. Его улыбка такая же беззаботная, как море, что приятно щекочет нос своим запахом. Паруса развеваются на ветру, и лишь солнце отражается в его глазах. И всё у него хорошо. Только вот он больше не нужен, ведь его благополучно заменили. Он помнит, прекрасно помнит тот момент, когда ему сообщили новость, одну единственную новость, после которой его жизнь изменилась раз и навсегда. Новым портом стал Санкт-Петербург — Александр Романов. Изменилась, да так, что жизнью его существование уже не назовёшь. Рафаил с самого детства думал, нет, знал, что был рождён, чтобы быть связанным с морем. Он с самого детства строил грёзы о том, как, повзрослев, отправится в своё первое плавание и будет к морю ещё ближе. И когда Верфской наконец сделал это и его мечты стали реальностью, его любовь к морю лишь усилилась. Он заимел множество знакомств с самыми разными городами, большими и маленькими, и людьми, приятными и не очень. Архангельск был самодостаточен, у него было его море, у него было всё. Но в один день это «всё» у него просто отняли. Отняли то, чем он дышал и жил. А ведь над ним из-за этого подшучивали, смеясь не в лицо и не в голос, но в каждом слове, произнесённом в его сторону, слышалась насмешка. У Рафаила часть души отняли, а Москва каждый раз, видя его растерянный взгляд и слыша один единственный вопрос: «А как же я? У меня все еще есть выход к морю», с сарказмом и непонятной радостью в голосе проговаривал, словно напевая: «не нравится, что тебя Питер заменил?» Чего ему так весело-то было? У него вообще статус столицы отняли. Удивительно, как одним только своим появлением на свет, какой-то маленький избалованный ребёнок умудрился испоганить жизнь стольким людям. Все это он помнит, а вот чего он вспомнить никак не может, так это в какой именно момент он свихнулся настолько, что сделал то, что сделал. В какой момент своей жизни Рафаил всецело позабыл о том, что все, что мы делаем в жизни, так или иначе будет иметь последствия. Быть может в тот момент, когда он начал все чаще ловить на себе взгляд туманных глаз? Его тогда это только позабавило. Ведь кто ж знал, что у наглядной Северной Столицы окажется настолько специфический вкус. Или всё-таки это произошло тогда, когда Архангельск почти приходил в себя и начинал жить по-новому, но судьба будто специально из раза в раз лишала его всего? Да, помнится, тогда обида захлестнула его с головой, ненависть ко всему, в первую очередь, к себе была его самым близким другом в то время. Это понятно, но теперь возникает другой вопрос: что же было на душе у тогдашней столицы? Такой весь из себя гордый холодный Питер, с вечно ровной спиной и поднятой головой, само олицетворение строгости и элегантности, оказывается, совсем не умел пить, как бы иронично то не было. А Верфской, под давлением своего стабильно ужасного морального состояния, поддался на провокации. И тогда, холодной дождливой осенью, ночью они впервые разделили ложе. Впервые делили один воздух на двоих, впервые изучали тела друг друга, хотя больше это делал, конечно, Рафаил. Александр, в силу своего пьяного состояния, не мог толком ничего делать, лишь просить, почти умолять. И Архангельск, спустя столько лет, все-таки должен признать, что эти слова были одними из самых приятных в его жизни. На следующий день оба ни разу не посмотрели друг на друга, не проронили ни слова, пока Александр наспех одевался, а Рафаил менял постельное белье, оба игнорировали друг друга. Оба молчали. Но самое страшное было не в этом. Самое страшное было в том, что им от этого ни черта не становилось некомфортно. Тишина не давила, а сердце билось быстро, но не отвлекало. Но сожалений нет и не было, и, кажется, будь у них возможность, они бы все повторили. А ведь повторили же. И не раз Как нужно относиться к себе, чтобы согласиться на такую авантюру. Архангельск не понимал тогда, не понимает сейчас и искренне надеется не понять никогда. Ибо, как они тогда договорились: — Ничего личного и никаких чувств, Александр Романов? — Никаких чувств, Рафаил, и ничего личного. Вообще, когда он собирался идти к Александру с таким предложением, он ни на что не надеялся. Было бы, конечно, неплохо хотя бы задеть гордость Северной Столицы. Ну, чтобы он не чувствовал, что прям совсем зря всё это затеял. Но всё обернулось совсем не так, как он предполагал, честно. Ни в одном из всевозможных сценариев не было варианта, в котором город на Неве согласился бы. Это было что-то за гранью реального. — Зачем пожаловали, Рафаил? — Романов говорил, как всегда, спокойно и уверенно и выглядел почти не удивлённо. «Почти» потому, что Верфской уже видел другие стороны, вроде, всегда уравновешенного Александра, поэтому и отметил слегка подрагивающие руки, чуть приподнятые брови и появившийся необычный блеск в глазах, хотя насчёт последнего он был не до конца уверен. Кто ж знает, может некоторые вещи передаются половым путём, как, например, умение видеть то, чего быть не должно. — У меня к Вам, Ваше Величество, предложение одно есть. — Кто в этот момент удивился больше, сказать было трудно. Рафаил — из-за того, что смог сказать слова, такой несвойственной ему интонацией, или Романов, который наверняка мог ожидать от него чего угодно, любых слов и действий, но явно не этого. Да и это «Величество» из уст Архангельска впервые звучало так миролюбиво. Скажи любому, кто знает об отношениях этих двоих, не проверит же. Александр все-таки поднимает взгляд на Рафаила и чуть тише добавляет: — Предложение? — Да, предложение. — Со вздохом отвечает Верфской. Он не помнит точно, какие слова подобрал в тот момент, но его короткий монолог Северная Столица явно оценила, раз не ответила отказом. Тогда это ошеломило, но задуматься не заставило. Ну согласился и согласился. Наоборот ведь прекрасно. Будет хоть какой-то более менее гуманный способ отвлечься и направить всю свою раздражительность и стресс в другое, более приятное русло. Не сказать, что они виделись часто. Александр Романов все ещё был столицей, загруженной работой, и всё также любил проводить свободное время в театрах и на балах в компании более близких ему людей. Не сказать, что их отношения стали лучше. Санкт-Петербург всё ещё был тем, кто лишил его всего самого ценного. Но теперь они, как минимум, иногда немного разговаривали, но даже с этими «немного» они прониклись друг другом. Им было комфортно. Их устраивало все: чувственный секс, после которого ноги порой не держали, а в голове было пусто, разговоры полушёпотом и долгое приятное молчание. То, в чём они нуждались. Но не более того. И он хотел бы сказать, что все было нормально, но нет же, это ведь его, Рафаила, жизнь, а в его жизни долгое время нормально-то быть не может, чего уж говорить про хорошо. Они ссорились много и часто, говорили на повышенных тонах. Насколько им было приятно в компании друг друга, настолько же они умудрялись раздражать друг друга и доводить до колеи. Архангельск сейчас понимает, что многие из тех ссор были из-за каких-то мелочей, не стоящих, ни внимания, ни бедных нервных клеток. Но ладно, это еще можно списать на плату за хорошее проведённое время. Ох, если бы всё это было единственной проблемой. Но нет, это же Петербург. Это в его интересах портить всё, что только возможно. И именно это он и сделал. Их главным правилом было не иметь ничего личного к партнёру. И когда Архангельск говорил это, он имел в виду именно их неприязнь друг к другу. По его логике, чтобы вместе проводить время, нужно к этому человеку быть как минимум равнодушным, а как максимум — тебе этот человек должен нравиться. Рафаил не стал упоминать второй пункт касательно симпатии, ибо не думал, что когда-нибудь в этом мире, в этой вселенной они могут понравиться друг другу. Для него это было то же, что и до Берлина пешком. Александр выполнял часть своих обязанностей, не ненавидел Рафаила, (по крайней мере не показывая её при нём) не лез в личное, не совал свой нос не в свои дела и говорил открыто, когда его что-либо не устраивало. В свою очередь то же самое делал и сам Архангельск. Но даже при этом Питер умудрился облажаться. В тот момент, когда он назвал его красивым. В тот день, когда он позвал его в театр. Или когда при всех без капли презрение подошёл к нему. Питер портил даже то, что, кажется, испортить было невозможно. Боже, как же он его в тот момент ненавидел. Может даже больше, чем когда тот только появился на свет. –Ты не можешь просто прекратить это? — Ритмично вбиваясь в тело Александра прошипел, почти прорычал Рафаил. Питер под ним порывисто дышал, то и дело кусая губы до крови, чтобы заглушить особо громкие стоны. Как выяснилось ещё в их первый раз, Романов на удивление громкий и чересчур тактильный: он то и дело хватался за мужчину, ища в нём опору. Руки его дрожали, как и он сам, а глаза блестели и смотрели куда-то мимо него. –П-прекратить что? —Хватит издеваться. Сам понимаешь, о чем я. — Входя особенно глубоко и нарочно грубо сжимая ягодицы партнёра, проговорил Рафаил. Его порядком утомила вся эта дребедень с наигранными чувствами и лживыми фразами. В ту ночь они больше не разговаривали. Возвращаясь к сегодняшнему дню, а если быть точнее вечеру, Архангельск потихоньку начинал успокаиваться и с разочарованием понимал, что нет, всё-таки надолго уезжать из своего города у него не получается. Всё это — лишний стресс и тревожность, которая и так всегда с ним, словно вторая кожа, и лишь усиливается, стоит покинуть зону комфорта. Тем временем в голове, словно сломанная кассета, раз за разом появляются одни и те же кадры и ощущения. Особенно сейчас, когда вокруг снег, а пальцы рук Рафаил может едва чувствовать от холода. Все это создаёт особую атмосферу боли и отчаяния. Двадцатый век. Архангельск просто хочет забыть то время, как страшный сон, как неудачное воспоминание. Просто забыть, словно ничего и не было. Словно не он держал оружие в руках, словно и не пропах он тогда весь кровью и смертью. И холодный Питер является таким только из-за особенностей его природы. И не было ни войны, ни долгих разлук, ни смертей. И всё не совсем хорошо (ведь у Верфского так не бывает), но всё ещё не плохо. Он мало что чётко помнит с того времени, всё размыто и туманно, словно где-то там впервые услышали его просьбу и позволили ей осуществиться. Но по принципу этой чёртовой вселенной, выполнение одной мечты карается одним порицанием. И для него это стало чувствами, что раз за разом, стоило ему даже мельком вспомнить что-то не то, вспыхивали в груди. И тогда всё рушилось в пух и прах. Может память его и подводила, но тело, что помнит его, начинает знобить, да и его и без того расшатанное здоровье лучше не делает. Раньше это могло даже дойти до панической атаки, но со временем Архангельск смог мало-помалу начать контролировать своё состояние, но и это ему удавалось не всегда. Как сейчас он до звёздочек перед глазами зажмуривает веки, но, к сожалению, это не сильно помогает. Картины всё так же сменяется одна за другой. Вот перед ним этот избалованный ребёнок, который и не ребёнок уже вовсе, а статный юноша. Его чуть длинные каштановые волосы развеваются на ветру и блестят на солнце, что их совсем не греет. Его бледная кожа будто светится, да он весь светится, а его глаза — отдельная тема для обсуждения. Глаза обычно сравнивают с морем или синим небом, что у них над головой, такие как у Москвы или Твери, как у него самого. Или, может, с изумрудом и прочими драгоценными камнями, такие как у Ростова. А глаза Питера сравнивают с туманом и мокрым асфальтом, что слишком посредственно. Их бы сравнить с металлом и холодом, но взгляд не позволяет. Он у Романова всегда был особенным: в нём и спокойное небо, и буйное море, а приковывает внимание он и без изумруда. Рафаил себя никогда поэтом не считал, он за всю свою жизнь сколько книг-то не перечитал, всегда лучше и охотнее всего он понимал лишь море и всё, что с ним связано. Так и в глазах Александра Верфской ничего разглядеть не мог, но всегда чувствовал от них ветер, что ударяет в спину, не роняет, но заставляет держаться сильнее. А море будто бы забавляется с этого. Архангельск запомнил его таким красивым, гордым и свободным, поэтому, глядя в эти же глаза, в которых не было ничего общего с тем, что он привык видеть: ни любопытства, ни той чувственности, он не узнавал их. В этом взгляде было целое ничего. Тогда впервые за долгое время Рафаил почувствовал злость. Не отчаяние, не ненависть, а именно злость — самую настоящую, от которой ногти больно в ладони впиваются и дышать сложно. Но при всем при этом он был не в силах отвести взгляд от чужих глаз, ведь они были единственными, на что он мог и хотел тогда смотреть. И каждый раз, видя в его омутах то ли себя, то ли свое отражение или, может быть, всё вместе, в груди что-то сгорало, словно его поджигали изнутри, и ему это чувство отвратительным образом нравилось. Рафаил утопал в нём, позволяя ментальной боли практически переходить в физическую. Ему не хотелось даже разбираться, от чего это всё, потому что ответ был на поверхности, а принять его не хватало духу. Вот так и выходит, что наводить ружье на врага, с ног до головы быть в крови своей и чужой — это одно дело, совсем нестрашное, а признать что-то настолько очевидное — гордость не позволяла. И всё бы так продолжалось, их ведь раскинуло по разные стороны. Верфской намеренно старался делать так, чтобы они не пересекались. А впрочем, не многое бы изменилось, учитывая, что они даже не смотрели в сторону друг друга. Война наконец закончилась, они выиграли, и Ленинграду бы процветать да и только. А Архангельск продолжит по-новому обустраиваться в своем персональном аду, найдёт котлы, что погорячее и камни потяжелее. После пережитого это сделать уже сложнее, ибо котлов стало больше, а камней и без того было немало. В общем, дел у него предостаточно. И он совершенно точно никого не обманывает. Кого ему обманывать, если никого рядом нет? А потом происходит дежавю и сбой в матрице, после которого Рафаил для себя решил, что в прошлой жизни он наверняка был какой-то ужасной болезнью или вирусом, как та же чума, что в своё время забрала с собой миллионы жизней. Иначе он не знает, за что его так не любит этот мир. — Вечер добрый, Рафаил — Питер стоит перед ним впервые за долгое время совсем близко. И в этот момент он хвалит себя за правильное решение избегать с ним лишних встреч. — Зачем? — Рафаил и сам не знал, что именно он хотел спросить: «Зачем пришёл?», «Почему ты продолжаешь издеваться?», «Почему именно ты и я?», «За что мне это?». Вопросов много, ответов, особенно неприятных — ещё больше. Но у жизни и Сашеньки Романова отношение к нему особенное. Так что отвечает он не словами, а объятиями, чёртовыми объятия ми. Верфского за всю его жизнь обнимали пару раз, и то это были коллеги и тогдашние друзья. В них не было ни доли тех чувств, что оба испытывали в данный момент. А в объятиях Питера на каждый вопрос находится ответ: «Потому, что давно уже не ты и я, а мы» Архангельск не знает, куда деть руки. Ещё больше не знает куда деть эмоций, что так и рвутся наружу. Но всё-таки он решает эти две проблемы одновременно, притягивая Александра к себе ближе. Так, чтобы ни сантиметра между ними, чтобы одним воздухом на двоих, как было раньше. И наконец целует его. Целует грубо и мокро, больно оттягивая волосы назад, кусает его губы до крови, чтобы в следующий момент нежно провести по ним языком. Романов в долгу не остаётся: царапает короткими ногтями его затылок и спину, бесстыже шарясь руками по телу. Это всё чем-то напоминает их первый раз, только теперь они оба трезвы, но рассудок всё равно потеряли. Быть может, некоторые вещи со временем попросту не меняются. Питер холодный и худой, и Архангельск подавляет в себе желание оттолкнуть его, когда понимает, что пахнут они сейчас одинаково — смертью и болью. Вместо этого он роняет их на старый неудобный диван, и Романов снова под ним и снова стонет. Рафаил упорно делает вид, что не замечает ничего странного в его голосе. Он лишь надеется, что слёзы на его щеках от переизбытка эмоций и, конечно, плена в глазах самого Верфского тоже. Только от этого. Ту ночь они проведут вместе, и Рафаил позволит Саше все. Он будет называть его по имени, как никогда не делал, а чувства, будут сменять друг друга от обжигающий страсти до мягкой нежности, до мурашек на коже. Они будут в первые так откровенные друг перед другом, и между ними впервые будет так мало лжи. Ведь… Ведь больше они этого не повторят. Даже сейчас Архангельск вспоминает об этом с усмешкой. Надо же… Александр пришёл к нему в тот злополучный вечер, чтобы начать что-то новое. Рафаил же пустил его, чтобы закрыть то неправильное, старое. Он позволил ему в тот момент всё, чтобы в будущем не позволить ничего. Они у него дома, на его кровати, Саша смотрит прямо на него, а он сам лишь на дым от сигареты. — Рафаил, — Питер тянет руку, хочет дотронуться, но не решается, и хоть голос у него сорван, услышать в нём упрёк особого труда не требует. — Что? — Лениво переводя взгляд с пустоты на глаза партнёра и не находя особого различия, глухо отзывается Верфской. Он почти на тысячу процентов уверен, что Романов хоть и делает вид, что прекрасно всё видит, зрение того ещё не восстановилось, так что произнести следующие фразы становится в разы легче. — Прежде чем вы начнёте говорить, позвольте мне сказать. В прошлый раз я не успел вам предложить, но давайте договоримся: вы сейчас скажете, чего хотите, я вас выслушаю, потом выйду, а когда вернусь, вас здесь больше не будет. Ладно? — И все слова он произносит именно так, как им обоим не нравится, упорно продолжая смотреть прямо в глаза. — Все. Теперь можете говорить то, что хотели. Я вас слушаю. Хотя между ними и повисает гробовая тишина, и кажется, что всё вокруг них затихло и затаило дыхание, Рафаил слышит, как что-то где-то разбилось. Может, это была та пустота в глазах напротив или же его собственное сердце. Когда губы Александра задрожали, а в тишине послышался его тихий ослабший голос, Архангельск не выдержал. Он накинул на себя первое попавшееся и вышел из квартиры настолько быстро, что закружилась голова. Ком в горле давил, не позволяя свободно дышать, и, кажется, в глаза что-то попало, но он упрямо шёл дальше. Неважно куда, лишь бы подальше от Питера. Это главное. Рафаил глубоко выдыхает и совсем внезапно чувствует такой прилив усталости и такое умиротворение, словно всё, что минуту назад давило на его плечи, заставляя горбиться, в один миг стало таким лёгким как пылинка. И правда, чего он так разнервничался. Все слова, что были сказаны в ту их последнюю ночь, все слова, сказанные до сегодняшнего дня, уже никакого веса не имеют. Просто сегодня день был более загруженный, вот Верфской и сорвался. Ничего страшного, с ним и не такое бывало. А Романов давно уже должен быть в прошлом, как и Рафаил для него, он в этом даже не сомневается. Всем уже давно должно быть известно, кого Сам Александр Романов, бывшая столица великой империи, считает самым близким человеком, даже без официального подтверждения. Рафаил вот понял, кто это. Достаточно ведь просто заметить то, с каким трепетом они оба смотрят друг на друга. Архангельск не будет говорить, что рад за Александра, ведь это будет звучать слишком. Да и неправда это вовсе. Его радует лишь то, что он во второй раз сделал правильный выбор. Не прогадал. Питер в двадцать первом веке процветает, он так же сияет, и рядом с ним тот, кто его стоит. Всё так, как должно быть. В этом мире, в этой вселенной просто не бывает так, что у всех всё хорошо, должны быть и те, у кого всё плохо. Архангельск честно не знает, почему именно он. Хотя не факт, что на его месте мог бы быть кто-то другой. Рафаил смирился, принял как факт. И если мир решил, что так или иначе лишит его счастья, то он просто не позволит ей лишний раз это сделать. Не будет давать повода, так сказать. Он ведь всего-навсего Архангельск. Ангел без крыльев. Найти ему замену, кого-то получше, как показывает практика, ничего не стоит. Рафаил усмехается то ли самому себе, то ли своей жизни, и поднимает глаза к грязному серому небу. Снег падает прямо на лицо, заставляет окончательно прийти в чувства, и единственная мысль остаётся в голове: А все-таки здесь ночи всегда тихие.