Усталость

Усталость накатывает на них, как приливная волна одного из бушующих морей Камино. Во время этих моментов Рен не чувствует привычную горечь кафа, которым пахнет каюта до начала смен. В такие моменты, во время неспешно тянущихся минут, здесь неизменно пахнет чаем из цветков дерева кассиус — единственная контрабанда, которую Хакс себе позволял. Он ценил его не за вкус — медленно раскрывающийся, отчетливо травяной и слегка сладковатый после того, как окончательно растает на языке. Хакс зачастую заваривал его лишь по одной причине — за то, как он помогал ему расслабиться, помогал успокоить покалывающее от напряжения тело, взбудораженное кафом, стимуляторами и ответственностью. Единственная альтернатива снотворному. Кайло же не помогает чай, не помогает ничего из того, что помогает в такие моменты Хаксу. Ему было недостаточно просто лежать, откинувшись на жесткое изголовье офицерской кровати, недостаточно было лишь закрыть глаза, чтобы поддаться глубокому и без вспыхивающих под веками образов сну. Он отчетливо чувствует, даже под тяжестью неумолимо наваливающейся на него усталости, что в нем до сих пор сосредоточено слишком много — больше того, что он сейчас может вынести. Хаосу внутри него необходим точно такой же хаос: тишина, висящая над их головами, почти причиняет боль, тонкий запах заваренных трав лишь слегка затуманивает сознание, не приглушая лихорадочных мыслей, не стирая рождающихся в конечностях невольных импульсов. Усталость была одинакова в том, как истощала их обоих. Хакс чувствует, как мысли становятся неповоротливыми и тяжелыми, бессвязными, как память становится хрупкой, словно тонкое стекло. В голове звучало монотонное и равномерное гудение — признак того, что он был на пределе. Измотанный, ослабевший, едва различающий окружающие его предметы — только в этом случае он позволял себе признать, что действительно устал. Раньше бы это считалось ему роскошью. Еще до того, как он научился балансировать между ясностью и полубезумием от недостатка сна. Рен же, наоборот, чувствует, как мысли его хаотично мечутся, отбросив былой контроль. Ощущает, как назойливо ноют, до этого горящие от усилия, мышцы, как болит тело, отдаленно, словно эта тонкая боль скользит в самих костях. И все же, напряжение еще теплится в нем, готовится с неистовой, такой привычной страстью выпрыгнуть наружу, даже в подобные этому тихие моменты. Он ненавидел в себе эту черту — неспособность успокоиться, поддаться сонливости, когда действительно наставало этому время. В этом Хакс преуспел лучше, чем он. Кайло сонно покосился на него, наблюдая за тем, как тот вялыми и скупыми движениями руки разворачивал слабо светящиеся в полутьме каюты голограммы палуб над своей головой. Хакс лежал рядом с ним — без формы, мягкий и беззащитный, со смятыми после подушки волосами и порозовевшими после горячего чая щеками — и по-прежнему пытался занять себя работой, пусть и той, что не требовала от него значительных усилий. Словно ему было не достаточно полуприкрытых от утомления покрасневших век и едва заметно подрагивающих на весу пальцев. Рен хотел бы сказать ему краткое «прекрати» или, быть может, еще более сентиментальное «отдохни», но промолчал, и вместо этого продолжил наблюдать. Иногда они были слишком измотаны для разговоров. В такие моменты их хватало лишь для прикосновений — таких же ленивых и неспешных, какими были они сами. Усталость превращала несказанные слова в тишину, а касания же, наоборот — в завуалированные фразы и просьбы. Спустя несколько минут Хакс первым прикасается к нему, словно чувствуя его смятение и нерешительность. Он по-прежнему устало смотрел на голограмму, зарывался в это мерцающее свечение кончиками пальцев, а левой рукой дотянулся до его рассыпанных на подушке волос. Словно не мог отказать себе во вновь проснувшейся привычке задумчиво перебирать их, а после соскальзывать с них на широкие скулы Рена, оглаживая кожу медленно и легко, но до нелепого нежно. Кайло закрывает глаза. Неуловимо поддается ближе. Пальцы мазнули по щеке, спустились ниже, чтобы пройтись вдоль резкой линии челюсти, и дразняще-неспешно соскользнули с лица, едва коснувшись подбородка. Иногда — возможно, лишь тогда, когда от усталости не оставалось ни на что сил — он действительно любил эти прикосновения. И то, что они с собой приносили. Рен ощутил, как мучавшее его пламя стихает. Мысли старались уподобиться этому прикосновению — лениво перетекать одна в другую, пока из тела уходило последнее напряжение. Словно одно только прикосновение могло украсть из него все то, что не позволяло уснуть. Словно Хакс, такой же изнуренный, как и он, мог вот так просто успокоить его — всего лишь коснувшись, но даже не взглянув, не сказав ни слова. В эти моменты им никогда не требовались слова. Никогда не требовалась ничего большего, чем короткий контакт кожи к коже. Их усталость была одинакова в том, как они с ней справлялись.