Я не хочу смотреть назад

      Пилтовер — большой, но относительно спокойный город, не считая постоянного гомона цветастой толпы под окнами и не самых разумных, зато чрезвычайно настойчивых заказчиков. В будние дни, ближе к вечеру, звонкие голоса узких улочек становились тише, а в мастерскую наконец проникал лёгкий ветерок, несущий морскую прохладу. Джейс обычно нехотя откладывал инструменты, заваривал чай, — чёрный, без сахара, — и долго мечтательно смотрел куда-то вдаль, задевая взглядом черепичные крыши и розовеющие небеса. В общем, то было единственное время, когда он находил какое-то подобие хрупкого внутреннего покоя; когда он позволял беспокойным мыслям просто плыть, не гоня их и не цепляясь за них. Единственное время, пожалуй, когда он действительно мог сказать, что любил свою жизнь.       Вдруг в дверь стыдливо постучали, Джейс же в ответ тяжело вздохнул и поставил кружку на стол. Когда-то давно, вероятно, он даже не открыл бы, — просто послал незванного гостя самыми последними словами, а потом невозмутимо продолжил пить чай. Однако время учило терпению, время учило тому, что, чтобы жить достойно, нужно уметь идти на уступки и наступать на горло гордости. И потому, проигнорировав собственное юношеское упрямство, Джейс распахнул дверь, но встретил на пороге не очередного крикливого и невыносимо тупого потенциального клиента, а смутно знакомого рыжеволосого мальчишку с внушительным на его же фоне грузом в тонких руках. Он промямлил что-то невнятное, а потом всучил свёрток в плотной тёмной ткани вместе с небольшим желтоватым конвертом и убежал с какой-то просто невероятной скоростью, практически растворившись в воздухе.       Джейс несколько мгновений смотрел ему вслед, но в итоге захлопнул дверь, положил свёрток на стол и очень долго думал. В конце концов, решил начать с конверта, просто потому что это казалось менее опасным выбором, а плохое предчувствие как раз отчаянно гудело в костях. В Пилтовере жёлтую бумагу встретить довольно сложно, а вот для Зауна это — дело вполне обычное. Потому, конечно, очевидно, от кого такое чуть эксцентричное послание, однако новое обстоятельство делало ситуацию лишь более неприятной. Обычно изящные, но острые буквы расплывались, теряли форму, да и в целом составляли собой что-то бессмысленное. Виктор просто процитировал стихотворение на древнешуримском, — должно быть, одно из тех, что когда-то давно узнал от Эзреаля, — а потом непростительно кратко и чётко дописал в нижнем правом углу: «Крыша Академии».       Тогда Джейс понял, что дело плохо. Виктор не имел привычки быть кратким, лаконичным, немногословным. Он говорил долго и запутанно, в каждом споре строя неприступную стену из аргументов, а каждую новую свою атаку проводя всё искуснее. Когда Виктор был краток, — это значило лишь, что быть беде; значило, что от слов он перешёл к действиям, и никакая сила в мире не способна его остановить. Джейс развернул свёрток осторожно, бережно, будто в самом деле боясь, что там могла быть бомба или что-то даже более опасное. Химическое оружие? Древний магический артефакт? У Виктора слишком богатая фантазия, а уж его жестокость никогда не знала границ. Но, откинув тёмную ткань, Джейс хотел молиться всем возможным богам, чтобы это всё-таки была бомба, химическое оружие или древний артефакт, но это была рука. Грёбанная отрубленная рука и, наверное, зная Виктора, это даже неудивительно. Только вот это была его рука.       Джейс замер, тупо уставившись на самый абсурдный и пугающий на свете подарок. Стихотворение о возрождении Шуримской Империи, о величии солнца и богоизбранного императора; о том, что за достижение своей цели каждому придётся отказаться от всего, что у него есть. О том, что человеку нужно добровольно отдать свой кров, свою плоть, своё сердце, свою душу, пожертвовав ими ради сотен других, что придут после него и приручат строптивые пески. Джейс шумно сглотнул, невесомо коснулся бледной холодной кожи. Тонкие острые кости, родинки, шрамы. Виктор всегда гордился своими шрамами, всегда был готов говорить о них часами. Он верил, что они значили, что он сильнее своей судьбы. Или, по крайней мере, нужен ей так сильно, что она просто не позволяла ему умереть. Иногда Джейс нежно проводил пальцами по тонкому шраму у мизинца, иногда целовал его, едва касаясь губами. Поднимая взгляд, он встречался с глазами цвета янтаря. Они всегда пугающе пусты.       Виктор всю жизнь был странным, всю жизнь был слегка не от мира сего и, должно быть, именно это Джейсу в нём и нравилось. Потому что они были молодыми и страстными, а все вокруг слишком тупыми и обычными. Джейс дерзил преподавателям, опускался до оскорблений однокурсников, в погоне за финансированием собственного проекта сломал нос парню, придумавшему машинку для стрижки собачек. Виктор же был отстранённым и замкнутым, он постоянно носил с собой нож и не стеснялся угрожать им каждому встречному, — хотя, конечно, его слова всегда в миллиарды раз острее ножа. Джейс хотел разбить ему лицо с той же силой, что и страстно поцеловать. Общение с ним — лотерея, постоянная игра с судьбой. То он был осторожен и нежен, трепетно прекрасен; то, казалось, мог без всякой жалости раздавить глотку голыми руками.       Джейс всегда знал, что Виктор способен на многое, потому что никто из знакомых никогда не говорил о смерти так легко, как говорил о ней он. А ещё, конечно, никто из знакомых когда-то в прошлом не убивал человека тем самым ножом, которым теперь невероятно уверенно всем угрожал. Джейса это пугало до трясущихся поджилок, но одновременно заставляло желать Виктора так, как он никогда никого не желал ни до него, ни после него. Порой Джейс чувствовал, что был готов бросить к ногам Виктора целый мир, одна лишь проблема — Виктору это не нужно. Он, казалось, наделён невероятной мощью и потому сам хотел завоевать бренный мир, а потом, похоже, сжечь его дотла. Виктор — воплощение всех бедствий, он — чистое безумие в самом ужасном его проявлении: в бесконечной борьбе животной ярости и самого искреннего на свете сочувствия; в борьбе того, чем его сделала жизнь с тем, чем он был на самом деле.       Несмотря на едкость, язвительность, наглость, Виктор глубоко внутри был самым большим гуманистом из всех, кого Джейс когда-либо знал. Да, он предпочитал любить людей только на расстоянии пушечного выстрела, — в противном случае, конечно, несчастные могли узнать о себе много нового и, вероятно, не очень приятного, — но он любил их исступлённо, почти отчаянно. И Джейс только со временем действительно осознал, сколько боли это ему приносило. Мир — несправедливое место, в нём много грязи, много смерти, много лжи. Они с Виктором оба, конечно, представляли реальное положение вещей, но оба мечтали однажды сделать это место чуть приятнее для жизни. Джейса мотивировали огромное эго, жгучая юношеская страсть и нежная первая влюблённость, тогда как Виктор просто одержим навязчивой идеей. Его полное сумасшествие, очевидно, было лишь вопросом времени, но Джейс надеялся, что этого всё-таки не произойдёт. Пожалуй, в их дуэте он всегда был глупым и наивным мечтателем, тогда как Виктор реалист до мозга костей. И, к несчастью для них обоих, его реальность являлась Зауном, тёмные улицы которого залиты алой кровью.       Академия была для Джейса местом почти священным, он вспоминал о ней только с нежной ностальгической тоской. Длинные коридоры, портреты учёных, заносчивые студентики, каждый из которых теперь смотрел на Джейса со смесью зависти и трепетного восторга. Выдающихся выпускников эти стены помнили ещё долго, а уж преподаватели, должно быть, до сих пор говорили о нём с лёгким раздражением. И хотелось бы побродить подольше, поддавшись воспоминаниям, но большую часть воспоминаний слишком уж навязчиво преследовали ассоциации с Виктором, а потому заставлять его ждать, пожалуй, не очень разумно. Дверь на крышу вскрыта, замок безжалостно разорван, будто был не металлом, а куском самой обычной влажной глины. Воспоминание, связанное с крышей Пилтоверской Академии Наук, было для Джейса, наверное, одним из самых приятных, и Виктор либо решил в очередной раз потоптаться на чужих чувствах, либо и для него это всё что-то значило. А Джейс, признаться, даже не представлял, какой из этих вариантов был хуже.       — Сердце пока предлагать не стану, — спокойно бросил Виктор, стоило Джейсу выйти на крышу.       За время совместной работы они, должно быть, научились узнавать друг друга лишь по звуку шагов. У Виктора шаги лёгкие, крадущиеся, такие, словно он только и ждал момента, чтобы на кого-то наброситься. У Джейса же шаги всегда громкие, уверенные, такие, чтобы каждая душа в округе знала, что идёт не кто-то там, а сам Джейс Талис. Сейчас дул ветерок, едва ощутимо забирался под рубашку, а небо полноценно зарумянилось, поддавшись медленно уходящему солнцу. Виктор сидел на черепице, лёгкий бриз играл с его растрёпанными волосами, заставляя седую прядь красиво блестеть под розоватым светом. Он как всегда бледен, задумчив и неуловимо прекрасен. Виктор — воплощение всех бедствий, он — навязчивая идея, что туманила собой разум, стоило ей появиться на горизонте. Мир переставал иметь значение, а собственное эго стыдливо пряталось в тени. Хотелось бы упасть на колени и просить прощения за все грехи человечества, но вместо этого Джейс ответил лишь:       — У тебя его нет, Виктор. — И опустился рядом, вытянув ноги и попытавшись расслабиться. Зацепился взглядом за напряжённый профиль собеседника, который словно хотел разглядеть что-то в закатном небе. Виктор сидел так, что не было видно его левой руки, — точнее, конечно, того, что от неё осталось, — и пусть любопытство сильно, вероятно, стоило просто проявить немного терпения. — Знаешь, в ту ночь, наверное, я и влюбился в тебя по-настоящему, — вдруг сказал Джейс почти мечтательно. Он никогда в жизни не говорил о своих чувствах так легко, но сейчас почему-то вдруг не нашлось места стеснению.       — Мы были знакомы от силы неделю, а тебе было двадцать и ты был пьян, — всё также удивительно спокойно ответил Виктор. Джейс же скупо усмехнулся.       — А днём пьян был ты, и я боялся, что ты полезешь в драку или выпрыгнешь из окна… — Он сделал невнятный жест рукой. — Или и то, и другое.       — Что ж, очень на меня похоже. — Повисло стойкое ощущение, что что-то не так. Виктор вёл себя странно и вместо обычных язвительности и угрозы излучал лишь спокойствие. Да такое, что свойственно только мертвецам или людям, которые смирились со своей скорой кончиной. От этого стало откровенно не по себе.       — Так где ты отрыл традицию, что отрубленная рука — лучшее приглашение на свидание? Опять ноксианцы постарались? — Хотелось коснуться, но Виктор музейный экспонат или мираж, — можно смотреть, но никогда не трогать.       — Это не традиция, Джейс. — Он наконец перевёл взгляд на собеседника, но глубокие глаза были безразличны как-то по-особенному. От них едва не пробежали мурашки по коже. — Это прогресс.       И вот вознаграждение, достойное джейсова терпения. Виктор отрубил себе руку почти по локоть, и Джейс многое ожидал увидеть, но не собранный на коленке протез. Виктор гениален, он умел обращаться с металлом и механизмами так, как никто никогда не умел; любое его изобретение изящно в той же степени, что и эффективно, потому эта вещица была словно и не его творением. Грубая четырёхпалая ручища, припаянная прямо к мясу, едва в него не вросшая. Столь варварский симбиоз металла и кожи Джейс видел только в Зауне, где были иные представления об эстетике, и Виктор, даже будучи заунитом, их обычно не разделял. Следовательно, его решение было поспешным. От такого вывода легче не стало, а кривоватый металл всё также спокойно отражал лучи закатного солнца, оставляя бледные блики на черепице. Эта рука Виктору банально не шла, была чем-то для него чужеродным. Он тонкий и острый, почти аристократичный в своих элегантных чертах. Механизм кривой, громоздкий, но, вопреки всему, успешно работающий. Поразителен в той же степени, что и уродлив.       — Виктор… — Джейс только и смог, что восхищённо прошептать. Внутренний учёный отодвинул все глупые сожаления, глупую подростковую неловкость и не менее глупую влюблённость, чтобы протянуть ладонь и дотронуться до холодной металлической конечности. Каждое касание обычно преследовал страх, что Виктор банально оттолкнёт, а то и вовсе ударит, но он был всё также невозмутим, потому что, вероятно, сейчас только этого и хотел. — А как… А источник энергии? — Джейс слишком привык, что обычно подобные протезы сияли голубым светом, источником которого становились питающие их хекс-кристаллы или были опутаны светящимися трубками с ядовитой зелёной жижей; однако рука была просто рукой, просто чистым механизмом без примесей, и, пожалуй, это поражало лишь сильнее.       — А это останется моим маленьким секретом, — сказал Виктор и демонстративно сжал-разжал пальцы. Внутренний учёный взвыл от восторга, захотелось в срочном порядке разобрать механизм и изучить каждую его деталь. Но это уже не просто механизм, очевидно, это уже неотъемлемая часть Виктора, что невозможно отделить от него, не причинив невыносимых страданий. Взгляд сам собой упал на новые шрамы, что ползли по бледной коже чуть выше стыка с металлом. Ожоги от сварки и тонкие следы от аккуратных швов. Внутренний учёный едва не захлебнулся от волны сожаления.       — Я не собираюсь присваивать твоё изобретение, Виктор, — ладонь отчаянно желала переместиться выше, коснуться грубой от новых шрамов кожи, но Джейс сдержался, подняв взгляд на всё такого же неестественно спокойного собеседника.       — Раньше тебе ничего не мешало, — не звучало упрёком, хотя, очевидно, могло быть только им. Конечность осторожно выпуталась из чужих пальцев и вновь оказалась вне поля зрения.       Джейс едва не скрипнул зубами от застарелой ярости. С Виктором всегда так, он пробуждал в душе всё самое лучшее и самое худшее одновременно, заставлял ненавидеть себя и его с невероятной силой. Но времена несдержанности в прошлом, потому Джейс просто осмотрел Виктора внимательно, пытаясь найти ответ на все свои вопросы. И, кажется, он нашёл, а потому аккуратно дотронулся до чужой шеи, убрав мешающие обзору волосы. Вздох вырвался не удивлённый, а скорее обречённый, Джейс же, в конце концов, всегда знал, что Виктор способен на многое. Острые позвонки, бледная кожа и вновь шрамы, и вновь металл, но уже не такой грубый. Элегантное устройство будто взгрызлось в живую плоть, а потом приросло к Виктору, словно паразит. Небольшое, изящное, поблёскивающее едким оранжевым. Джейс на этот раз не сдерживал себя, — коснулся и металла, и шрамов, — но Виктор продолжал позволять ему эти почти оскорбительные вольности.       — Что ты сделал с собой, чёрт подери? — наконец спросил Джейс, попытавшись заглянуть в чужие глаза, но Виктор упорно смотрел куда-то на черепицу.       — Я нашёл лекарство от своих демонов. — Он пожал плечами, отчего мясо и мышцы пришли в движение, но металл под пальцами остался также недвижим. Он крепился не к коже. Джейсу стало ещё неприятнее. — Ты всегда лучше разбирался в механизмах, чем в людях, а я всегда говорил, что у них очень много общего. — Теперь Виктор, пожалуй, звучал почти зловеще. — Чтобы починить механизм или человека, достаточно просто найти сломанную деталь. Я наконец её нашёл и починил себя.       — Человека нельзя починить… вот так. — Виктор — воплощение всех бедствий, он — чума, морок, он медленно уничтожал всё, чего касались его тонкие пальцы.       В бесконечной борьбе со своими демонами он отчаянно и методично разрушал себя, по крупице убивая в себе всё человеческое, а эхо его войны разрушало всё остальное. Он убивал и Джейса, медленно изводил его, сжимал горло в холодных руках. Его тихие всхлипы приносили боль, его истерики, его панические атаки, его одержимость, его навязчивые идеи, его безразличие; он весь, — каждый его шрам, каждая его родинка, каждый его долгий взгляд в пустоту и больная голова, полная больных мыслей, — приносили боль. Но такой Виктор не принёс ничего, кроме глухого отчаяния. Раньше Джейс знал, что где-то там, внутри него, были чувства, которые он отвергал, потому что они бесконечно ранили. Потому что пустое бескрайнее сочувствие ранило, потому что забота о ближнем никогда не оправдывалась, потому что каждый человек в высокомерном Пилтовере относился к нему, как к мусору, а каждый человек в хищном Зауне хотел его убить. Джейс готов был прощать его за это. Виктор был худшим и лучшим из всех людей, что Джейс когда-либо встречал, и потому он не готов простить его за самоубийство.       — Но у меня ведь получилось. — И он наконец посмотрел на собеседника, но был всё также мертвецки спокоен. — Я избавил себя от боли, от чувств, от всех слабостей, присущих смертной плоти. Теперь ничто не помешает мне исполнить своё предназначение, ничто не помешает мне спасти людей от самих себя.       — Превратив их в пустые металлические оболочки без чувств и всего остального, что делает людей людьми. — Джейс устало покачал головой, отвёл взгляд к небесам, провожая медленно тонущее за крышами солнце. — Годы идут, а ничего не меняется.       — Могу сказать о тебе то же самое, Джейс Талис. Ты как был самым гениальным на свете идиотом, так им и остался. — Виктор положил живую руку на плечо в почти утешающем жесте. Стало тошно, совершенно невыносимо, но ладонь всё равно была тёплой, а осторожное касание задело что-то глубоко в душе.       — Ты ведь пришёл не хвастаться, да и сомневаюсь, что это всё-таки свидание. — Джейс вздохнул и резким движением сбросил чужую руку, чтобы вместе с ней отогнать все лишние чувства. Эта вечная неловкость и дурацкая влюблённость ничего для них не значили. Не теперь, по крайней мере. Так что не было смысла пытаться быть тем самым трепетным мальчишкой, что с горящими глазами прибегал к напарнику, чтобы в очередной раз поделиться своей огромной радостью и в очередной раз столкнуться с злобной язвительностью. У Джейса в Академии была репутация самого большого мудака на свете; жаль, конечно, что для всех, кроме Виктора. Но время шло, и теперь у Джейса репутация где-то между самым гениальным изобретателем в Пилтовере, и, — для тех, кто имел неудовольствие быть знакомым с ним лично, — всё тем же самым большим мудаком на свете. — Так какого хера ты вдруг вылез из своей дыры?       — Хочу вернуть. — Виктор неизящно полез в карман брюк, а потом вытащил раскладной нож, что Джейс бескорыстно подарил ему когда-то взамен старого. А он всё время как заведённый повторял, что в Зауне всё покупается и всё продаётся, потому каждый товар и, в особенности, каждая услуга обязаны быть оплачены, из-за чего этот подарок всегда значил для него пугающе много. Больная голова с больными мыслями решила, что за какой-то проклятый нож Виктор обязан отдать Джейсу всю свою жизнь, так что, каждый раз пытаясь оградиться или сбежать, он порывался вернуть подарок. И каждый раз Джейс его не принимал. До сегодняшнего дня.       — Ты опять сбегаешь? — Нож блестел всё также, как и в тот день, когда Джейс его сделал, — Виктор умел ценить то, что имел. Тёплый металл, тонкие рисунки, что были результатом долгой и кропотливой работы. Джейс же умел ценить людей и всегда искренне считал, что именно Виктор заслужил этот подарок, даже если он упорно продолжал это отрицать. И даже в самые худшие дни не мог поддаться порыву забрать этот нож.       — Да, — скупо бросил Виктор и вновь задумчиво посмотрел в небеса.       — И я не смогу заставить тебя передумать? — «Как сотни раз до этого» — осталось висеть в воздухе, просто потому что Джейс вдруг понял, что ему уже плевать.       — Нет. — В ответ оставалось лишь глубоко вздохнуть. Виктор невыносимый, отвратительный, мерзкий, высокомерный и заносчивый кусок дерьма, но за это, должно быть, Джейс его и полюбил.       — И ты не вернёшься? — Теперь его черёд класть руку на чужое плечо, но это жест скорее для себя, чем для собеседника. Казалось, вот он, совсем рядом, однако, похоже, это больше не он.       — Уж точно не к тебе. — Джейс должен был обидиться на это, но, пожалуй, как-нибудь в другой раз. Их отношения слишком долгие и выматывающие, а Виктор вдруг перестал быть человеком, которого Джейс когда-то так отчаянно полюбил. Должно быть, пришла пора времени помимо терпения научить его ещё и смирению. Потому что нет смысла держать тяжелобольных возле себя, заставляя страдать всех участников пьесы в изнывании от ожидания чужой скорой кончины. Нужно уметь отпускать. — Вынужден предупредить, кстати, что на этом ноже теперь моя кровь. Ты просто обычно чрезмерно чувствителен к подобным вещам.       — Ты отпилил себе руку ножом? — Джейс опустил взгляд на блестящую сталь в своей ладони, а потом истерично расхохотался. — Боги, ты просто грёбанный псих, Виктор.       — Можно подумать, ты об этом не знал. — Собеседник издал скупую усмешку не от искренних чувств, конечно, но просто как реакцию на чужую реакцию. Должно быть, он сделал это просто по привычке. И пришлось вдруг задуматься, а сколько всего он вообще сделал просто по привычке? Насколько он вообще был искренен и был ли искренен хоть день в своей поганой жизни? Порой казалось, что даже спали они по привычке, потому что после Виктор всегда оставался неизменно безразличен.       — Знаешь, пока ты не ушёл, скажи мне правду, — уверенно начал Джейс, скосив взгляд на собеседника и готовясь, в случае чего, просто сжать его в руках и не отпускать до победного. — Я хоть что-то для тебя значил? Наше партнёрство, наша работа, наши отношения? Хоть что-нибудь?       Виктор в ответ, похоже, глубоко задумался, пусть на спокойном лице так и не отразилось ни единой эмоции, но в глазах застыло что-то глубокое и всеобъемлющее. Раньше он избегал ответов на подобные вопросы, просто отшучивался своими гадкими язвительными остротами, в очередной раз раня Джейса с такой лёгкостью, с какой никто никогда не мог. Но они всё равно оставались рядом, просто потому что это было чем-то сравни потребности, — потребности, похоже, в саморазрушении. Хотя, конечно, когда Виктор не вёл себя как последний кусок дерьма, он бывал самым поразительно нежным и трепетным созданием на свете. На этой самой крыше когда-то давно они также сидели и смотрели на салюты на День Прогресса. Джейс видел их, кажется, миллионы раз до этого, но Виктор просто замер, поражённый до глубины души, и не смог даже подобрать слов, чтобы выразить свой восторг. Он просто рассмеялся, — искренне, так чертовски искренне, как Джейс ни разу до этого не слышал, — и тогда сердце предательски сжалось на бесконечно долгое мгновение. Виктор был слишком прекрасен в тот короткий миг.       — Знаешь, Синджед был для меня кем-то вроде отца. Он научил меня практически всему, что я знаю и умею; он, полагаю, привил мне именно тот взгляд на жизнь, что я имею сейчас. И он постоянно вытирал ноги о мои чувства, потому что был лишён собственных, и всё, что он когда-либо делал для меня — было просто дежурной заботой старшего о младшем. Он зашивал мои раны, он выхаживал меня после отравления, он слушал мои бредовые мысли и помогал превратить их во что-то материальное, но по дороге он не ощущал, что что-то мне должен. Он просто бросал меня в одиночестве. Не предупредил о том, что поедет на войну, с которой может даже не вернуться; не предупредил о том, что вдруг решил перейти на эксперименты на живых подопытных. Ему было плевать, а потом он окончательно спятил и чуть не убил меня. — Виктор сделал паузу, а свет уходящего солнца красиво играл в его глазах, заставляя их блестеть золотом. — И, как ты помнишь, я планировал убить его. Но не стал. Потому что, знаешь, Синджед был всем, что я имею сейчас, он был отцом не только мне, но и каждому моему достижению. А ты, Джейс, всё, чего у меня никогда не будет.       — Потому что ты опять решил, что недостоин этого? — поинтересовался Джейс, смутно припоминая всю эту неоднозначную историю с Синджедом. Тогда он правда боялся, что Виктор всё-таки его убьёт, но теперь, пожалуй, не осталось вещи, что способна вызвать в нём подобные чувства.       — Раньше — да, вполне возможно. Сейчас же мне это больше не нужно. Я должен работать, чтобы сделать этот мир лучше, так что, пожалуй, когда мы встретимся в следующий раз — я убью тебя, — всё с той же невозмутимостью ответил собеседник. — Потому, лишь из глубокого уважения к тебе и твоей гениальности, я решил дать тебе шанс сделать это первым.       — Ты хочешь, чтобы я самоубился собственным ножом? — Конечно, он понял, к чему Виктор вёл, но всегда проще отшутиться, потому что, ладно, похоже, вот она — та самая вещь.       — Убей меня, Джейс Талис. Пока я и судьба позволяем тебе сделать это. — И ветер на мгновение будто стал чуть сильнее, а небо из малинового превратилось в ярко-алое. Ну почему Виктор всегда такой? Почему с ним всегда так? С другой стороны, должно быть, странно обвинять его в чём-то. Джейс сам когда-то согласился с ним общаться. И этот проклятый день был лучшим и худшим в его жизни.       — Ты знаешь, что я не стану этого делать. Я ещё в своём уме. — В ответ на это собеседник хмыкнул и пожал плечами, — мол, дело твоё.       И вроде бы хотелось воспринять всю эту ситуацию как шутку, но шуткой, к несчастью, она не была. Когда-то давно, должно быть, Джейс затрясся бы от страха или ярости, или и того, и другого, но сейчас он просто повторил викторов жест и, позабыв обо всех приличиях, поддался желанию коснуться впалой щеки. Он всегда неизменно прекрасен, — и когда насмехался, и когда плакал, и когда покрывал длинными витиеватыми оскорблениями; и после трёх дней без сна, и с синяками-укусами на бледной шее, и со всеми этими бесконечными шрамами. Джейс, казалось, хотел подарить ему совсем не нож, а хотел подарить всего себя. Каждый свой поцелуй, каждую иступлённую ласку, каждый чертёж и каждое открытие. Но, опять же, Виктору это просто не нужно. После их первого секса он всё также неизменно безралично сказал: «Не знаю, чего ты хотел добиться, но, думаю, как минимум в первую десятку у тебя попасть получилось, — потом он ненадолго прервался, застёгивая пуговицы рубашки, — Техника слабовата». В тот момент Джейс захотел вскрыть себе череп, чтобы стереть из памяти эти грёбанные слова. Стереть из памяти этого грёбанного Виктора.       Сейчас же он хотел запомнить его таким, пока ещё был шанс, пока он ещё хоть отдалённо был похож на живого человека. Просто отпечатать в памяти его изящные черты, его бледную кожу, его родинки на лице, — под глазом и над губой, — его вечно кошмарно растрёпанные волосы и золотисто-янтарные глаза. Убедиться, что его тонкие губы всё такие же мягкие, а рёбра всё такие же острые. И Виктор не оттолкнул, не разорвал поцелуй, но и не отвечал. Он просто ждал, когда это кончится, просто позволял Джейсу то, чего тот хотел. Высокомерный маленький выскочка, который всегда знал больше всех на свете. У него в Академии была репутация самого нелюдимого студента, а все смотрели на него надменно, просто потому, что он родился в Зауне, а не в Пилтовере. И иногда Джейс хотел сломать несколько носов, хотел устроить скандал и доказать всем, что они неправы, а Виктор был лучше их всех вместе взятых. Только вот Виктор этого не хотел.       Разорвав поцелуй, Джейс просто обхватил лицо своими слишком грубыми для учёного руками, а потом прижался лбом к чужому лбу. Он молчал, слушал спокойное дыхание Виктора и надеялся на какое-то чудо. Но даже в магии не было никакого чуда, даже в Викторе не было никакого чуда. Мир слишком давно сошёл с ума и теперь, подобно уроборосу, жрал сам себя, а они просто сидели на крыше и любовались закатом, пока земля под ногами горела и медленно плавилась. В конце концов, Джейс наконец принял окончательно решение отпустить Виктора, — как физически, так и морально. Он уже давно взрослый мальчик и сам в состоянии справиться с ударами судьбы. Хочет «исполнить своё предназначение»? Пусть исполняет и, желательно, так далеко от Джейса, насколько это вообще возможно. Но если его предназначение принесёт людям вред, — Джейс остановит его ценой всего. И он готов отдать свой кров, свою плоть, своё сердце, свою душу, просто потому, что больше некому. Просто потому, что больше никто не знал Виктора так, как знал его он.