Ante Lucem

      Вечерний звон, вечерний звон!.. Трам-пам-пам… Как много дум наводит он… Трам-там... Звонок прозвучал трубным гласом сирены и колокольным ревом набата.       Нет, конечно все было не так. И дум колокольный звон, которого не было, не наводил, и набатом звонок не звучал — в голове Шуры это дорисовалось само. Так сказать, для полноты картины и остроты зрелища. А звонок был звонком, ничего больше. Он звучал как и все звонки — раскатистой трелью, мягко, но пафосно. Опять же, не так, но теперь уже близко. А как именно — Шура не разбирался.       Ему разом стало не до того.       В первую секунду он просто подскочил как ужаленный, во вторую — проверил телефон на предмет пропущенных смс и звонков, в третью — покрыл матом подвернувшуюся на пути тумбочку (содрал колено об угол, не критично, но стоило залечить) и ринулся в коридор, к двери. Ключи отыскал даже без света — сказалась педантичная аккуратность и привычка не разбрасывать вещи. Сколько раз он говорил Леве поступать так же, но об того увещевания разумных людей бились как об стенку горох. Результат был что и в поговорке — практически нулевой.       Перед тем как открыть, Шура поглядел на часы, те как раз висели через коридор, над аркой, круглые и блестящие, с отливающими серебром, тонкими стрелками. Часы показывали два часа ночи.       Шура выругался сквозь крепко сжатые зубы, потёр рукой лицо и прильнул к дверному глазку. На лестничной клетке радостно подпрыгивал его личный ужас на крыльях ночи — встрепанный, депрессивно-измученный, страшный от недосыпа як черт — и спасибо тебе, Господь Милосердный! — что все ещё трезвый. Шура за свою жизнь повидал Леву во всех состояниях и ипостасях, но трезвым и выспавшимся он ему нравился особенно сильно. А уже если идеала не существует, то хотя бы ограничиться меньшим из зол и уложить спать дурного, но трезвого. Ночлежкой — ещё куда не шло, но вот вытрезвителем подрабатывать Шура не собирался.       А звонок бодро надрывался в ночи, прорезая ее бескрайнюю тишину, орал так, что голове было больно. Шура поморщился. Давно миновали те годы, когда он шутки ради мог сперва предложить Леве ночевать у порожка на коврике. Да и когда бы Леву и его ворох проблем это по-серьезному останавливалю?       — Шур, это я, — неуверенно произнес Лёва, прижимаясь вплотную к двери.       Шура нахмурился, отвел взгляд от глазка и забарабанил пальцами по шершавой поверхности двери. Определенно, в голосе Бортника ему что-то не нравилось. Годами накопленный опыт подсказывал: у Левы что-то стряслось. Причем не обязательно что-то одно, скорее, он доведен до предела всем сразу.       — Что случилось? — сразу же спросил он, широко раскрывая дверь и обеспокоенно заглядывая в мутные глаза друга.       Лёва сдавленно, как через силу, хихикнул.       — Меня так мать в незабвенной памяти восьмидесятых встречала, — сказал он. — а я стоял бухущий, прокуренный, едва ли не за стену держался... От тебя, кстати, вываливался!.. Так вот, стоял и пиздел свое, беззаветное.       Шура поднял брови.       — Да ты что говоришь, Левчик, — нараспев произнес он. — ну надо же!.. А ну живо домой! Ты часы видел?       Лёва улыбнулся бледно, но осмысленно, как человек, выдернутый из неглубокого сна. Шура тоже улыбнулся, от чего от уголков глаз растянулись сети морщинок, и лицо стало добрее.       — Что тебя так? — участливо спросил он, прикрывая дверь и похлопывая Леву по плечам и спине.       Тот отвёл взгляд, затем вздохнул и посмотрел на Шуру как-то бессмысленно, пробормотав невнятное: «жизнь и муки искусства», а затем безвольно и опасно пошатнулся. Спустя секунду, он уже оседал на пол, стремясь лицом к оттенку шуриной белой футболки (с серым пятном неизвестного происхождения в центре). Лева был истощен и вымучен до предела.       Шура перепугался.        — Вставай, давай, — грубовато, но по-своему заботливо и испуганно приговаривал он, более-менее приводя Леву в чувство, отрывая от пола и волоча за собой вглубь квартиры, стараясь провернуть эту манипуляцию осторожно и бережно, но Лёве было не тринадцать, а Шура уже больше двадцати лет не практиковал трудовую разгрузку вагонов. Общими усилиями они пришли к результату, равному движению мешка с картошкой по нескользкой поверхности, при условии, что у "мешка" были вполне дееспособные ноги.       — Какого черта ты весь мокрый и холодный, Егор, а, Михайлович? — вопрошал Шура.       Строго говоря, он по-возможности старался молчать и работать руками. Лёва был помощником неважнецким — мало что помнил, равнодушно сидел как сажали, и только что смотрел виновато, исподлобья, жалобными глазами побитой собаки. И его было жалко. Но будь Шура хоть тысячу раз хорош в управлении чувствами, с Левой этот хитрый трюк не прокатывал. Лёва и сам не умел рядом с Шурой выебываться как на сцене, носить маски и держать при себе слабости и порывы — они рвались наружу снопами огненных искр, и жалили, жалили, жалили. И хотя Шура умел подчинять их себе, сейчас он сам, наплевав на дурацкие принципы, готов был плеваться огнем. Его пожирали эмоции.       Для начала проснулось недоумение — вполне нормальная реакция на друга, который неделю пропадал черти-где, не звонил, не писал, вроде как собирался к семье, но, по всей видимости, не поехал. На друга, который вдруг обнаружился на пороге квартиры в состоянии умирающего лебедя. Следом, когда вышеуказанный факт немного уложился, горло сдавил страх, а язык искололи вопросы по типу: «Где ты был?», «Что случилось?», «Тебе что, вломили?», «Ты почему в таком состоянии?». Действительно выходило по-матерински. Как отвратительно! Лева-Лева, да что ж ты...       Но Лева был явно не способен вести вдумчивую беседу. Он сидел в кресле с покорностью куклы и глядел прямо перед собой отсутствующим, тусклым взглядом, время от времени начиная что-то бромотать себе под нос и давиться болезненной полуулыбкой. Пару раз Шура заметил, как невротически дрогнуло напряжённое до предела плечо (Лёва тут же сжал его ладонью другой руки, весь зажался, закрылся, умолк, свернувшись в колючий комок). Леве явно было не хорошо, с ним явно был непорядок. Шура молчал. Он понимал, что ему ничего больше не остаётся, кроме как в срочном порядке оказывать посильную помощь блудному другу, и от того отчаянно злился.       Злость его была тяжёлой, отчаянной, знакомой оттенком вины. Это была та злость, что поедом ела его в первой десятке нового века, в постсовковой России, когда Лева, разбитый и бесконтрольный, убивал себя алкоголем, наркотиками и деньгами, а он сам, Шура, умывал руки, пока цвет плаща не стал как у прокуратора Иудеи: белым — (не) праведным, с красным от чужих слез, чужой любви и собственного самоустранения подбоем. Вот и теперь, Шура злился, но злился сам на себя. Злился, что не решился побеспокоиться о самочувствии друга раньше.       Он злился и на ребят из группы, которые возможно что-то знали. Злился на Асю, которой, казалось, было до одного места душевное состояние мужа. Наконец, он злился и на самого Леву, который опять куда-то и как-то влип, не удосужившись проинформировать окружающих.       А пока Шура предавался строгому подобию самоанализа, слепленному из усталости и испуга, Лева выдавил из себя последний черепок больной полугримасы, и улыбнувшись нормально, попытался сползти с кресла на пол. Выглядел он по-прежнему не ахти, но на щеках уже проступил лёгкий румянец, а взгляд стал более-менее осознанным.       — Далеко собрался? — Шура навис над другом, угрожающе скрестив руки на груди. — А сказать ничего не хочешь?       Лева с минуту потерянно хлопал ресницами, отупело глядя на встревоженного друга.       — Что сказать? — уточнил он.       — Где был, что делал и почему вывалился только теперь, посреди ночи и как из жопы ежа? — тут же нашелся Шура.       Лёва икнул.       — Я написал песню,— тихо сказал он. — хорошую. Только она меня доконала.       Шура моргнул. Он ожидал услышать все, что угодно, но только не это. Хотя ему неожиданно полегчало. Камень с души свалился. На пару минут повисла невнятная пауза. Каждый молчал, видимо, пытаясь собраться с мыслями и выстроить последовательную цепочку событий.       — Почему ты... такой? — наконец поинтересовался Шура, осторожно присаживаясь рядом.       Лева неопределенно махнул рукой.       — Это она все…       Шура нахмурился:       — Кто она? Ася?       — Нет, песня, — в голосе Левы мелькнуло удивление, но потом оно вновь сменилось усталостью. И тихой грустью.       Шура покачал головой. Впервые, наверное, он чувствовал себя настолько беспомощно. Не знал даже, что сказать. Как поступить. А будет ли от этого толк?       — Все настолько плохо? — осторожно поинтересовался он.       Лева качнул отрицательно головой и вдруг улыбнулся.       — Нет, конечно, — его голос зазвучал более живо. — Уже все прошло. Практически прошло. Еще немного и станет просто расплывчатом сном, понимаешь? Я хочу есть.       Шура покачал головой, позволяя себе весело улыбнуться одними глазами.       — Кажется, у меня оставалось что-то пожевать. Сейчас сообразим. Ну или бутерброды сделаю.       — Давай бутерброды, — улыбка Левы стала чуть шире, — а выпить есть?       Шура вновь покачал головой.       — И все-таки ты бессовестный, Бортник, — с чувством воскликнул он. — Ввалился, понимаешь ли, чуть не помер на половичке в прихожей, а теперь его еще и кормить надо.       — И спаивать.       — Вот именно!       Глаза Левы смеялись.       Шура невольно вздохнул, отметив про себя, что это очень неплохой знак. Во всяком случае, ничего серьезного.       — Я покурю, ты не против? — Лева подпер щеку кулаком и поежился. — Я скучал по тебе.       — Пиво пойдет? — деловито осведомился Шура, заглядывая в холодильник. — Я по тебе тоже.       Лева улыбнулся, в бесчетный раз за последнюю пару минут, и подошел к другу.       — Вполне, — он приобнял Шуру и уткнулся лицом тому в плечо. — Как же хорошо... знал бы ты, как хорошо...       — Как? — охотно улыбнулся Шура краешком губ.       — Как дома, — просто ответил Лева, щурясь. — по-настоящему.       Шура хмыкнул.       — Отвратительная песня, — вдруг страстно признался солист. — Может ты и сам поймешь. Когда… ну, когда услышишь. Я не помню, как она появилась. Но было плохо. Будто душу огнем выжгли. Адским пламенем. А она осыпалась пеплом на бумагу.       Шура сочувственно посмотрел на друга и не удержался — провел ладонью по колючей, небритой щеке.       — А сейчас? — мягко поинтересовался он.       — А сейчас я проснулся, — губы Левы дрогнули, лицо прорезала тонкая сетка морщин. — И в моей реальности нет высасывающей жизнь бездны. И нет лживого притворства. И алчных женщин тоже нет... никого нет. Звонко и пусто. Очень красиво.       Шура тихонько рассмеялся.        — А тебе не скучно там, в твоей пустой реальности?       — Почему там? — обиделся Лева, — она здесь. На этой теплой прокуренной кухне. И тут есть ты. И пиво. И твои бутерброды. Как в восемьдесят каком-то — каком?.. Ещё до Могилёва и знакомства с Карасем. Ещё до... Ну помнишь, Шур? Ну вот. А большего мне и не надо.       — Подлиза.       Шура смеялся как-то особенно. Тепло и ласково. Со свойственным ему ироничным снисхождением и добродушной искренностью. В такие минуты он был, постоянно, всегда — искрящийся сгусток света, к которому хочется прикоснуться, обнять, прижаться всем существом и дать страху уйти навек.        — А ты знал? Я тебя люблю, — Лева скорчил злодейскую гримасу, нагнулся и быстро мазнул губами по сухим, теплым губам Шуры.       Шура довольно усмехнулся.       — Рад это слышать. Иди кури, что время теряешь-то? И вдруг высунул язык, глупо, совершенно по-бортникoвски, ломая себя и свою маску, на секунду демонстрируя юркого царька «Изменников Родины» из-под личины Шуры Би-2.       Лева улыбнулся и отошел к окну.        Шура, все еще тихонько посмеиваясь, полез в холодильник. А Лева неспеша закурил. Радостный и окрыленный.

***       — Эти — просто с сыром, эти — еще и с колбасой, а эти — с ореховой пастой, — любезно проинформировал Шура и воодрузил перед Левой целую тарелку еще теплых бутербродов.       Лева моментально протянул загребущие лапы и через секунду с наслаждением вгрызся в ароматную плоть поджаренного хлеба.        Шура фыркнул.       — Фто? — Лева поднял брови и даже почти прекратил жевать. Шура покачал головой и неспеша отхлебнул пива из банки.       — Вкусно? — спустя секунду поинтересовался он.       Лева сделал титаническое усилие, проглотил содержимое своего рта и пафосно отрапортовал:        — Заебись, ахуенно, пища богов!       Бутерброды подозрительно таяли, но Лева расцветал на глазах. Видимо, это было как-то связанно, хотя утверждать никто не берется.       Вдруг Лева замер, не донеся кусок до рта и осторожно спросил:       — Я же тебя не разбудил, верно?        Ответом ему послужил взрыв хохота.        — Очень своевременно, Левчик, но нет, спасибо за заботу.       Лева надулся и на пару минут затих.       — Я серьезно, — вдруг тихо произнес он. — А то я как-то не подумал, что уже поздно, и ты спать можешь, и все такое... Я как обычно: захотел и пришел. Пешком. Через пол-Москвы. И не спрашивай откуда. Я не помню, кажется... Нет, точно не помню.       — Дурень, — добродушно ухмыльнулся Шура, — еблан. Неисправимый еблан. Или просто поэт. Кто тебя знает?       Но это бортниковское «пешком-через-пол-Москвы» его тронуло.       Лева задумчиво дожевал бутерброд, отставил в сторону опустевшую жестянку, прикрыл глаза и задумался.       — Дай мне гитару, — вдруг громко потребовал он, вывалившись из задумчивости.       Весь Лева целиком состоял из лоскутков противоречий и неожиданных желаний. Для него в порядке вещей было громко возмущаться, просить оставить его в покое, требовать того или иного, высказывать вслух свои самые бредовые мысли. Этим он на первых порах повергал в шок любую свою избранницу, которая тотчас пыталась его исправить, тем самым приближая момент разочарования и новой измены. За все время, общаться с ним научился только Шура. Как это случилось, не знал никто: секретов не выдают. А сам гитарист держал язык на замке, хотя сто раз порывался ответить: «Да, блядь, нет тут никакой тайны! Понимать его надо, понимать, а не пытаться как-то улучшить».       Лева пару секунд молчал, задумчиво поглаживая струны пальцами. Затем, как бы решившись, он взял гитару удобнее и тут же как-то неестественно выпрямился. Замер. Затем покачал головой и отложил ее в сторону. Помолчал, теребя рукава свитера, прикусил губу, всхлипнул, откинул назад голову и громко, истерически захохотал. Шура похолодел.        — Хри-стос про-зя-ба-ет под сле-дствием, ждет вер-дикта две тыся-чи лет, — глубокий тяжелый голос Левы заполнил всю комнату целиком.       Шуре показалось, что вечность нескончаемой тьмы туго сгустилась вокруг его квартиры, наступила на горло. Тяжелое оцепенение не отпускало до самого конца. Раз или два в сознании Шуры шевельнулась недовольная мысль, что Лева опять коснулся политики, вылез все-таки этот подтекст. Хотя, вряд ли это так уж ужасно. Скорее, наоборот. Облегчение пришло неожиданно, вернулось с надрывно звякнувшим и оборвавшимся смешком. Неприятно горчило на губах и языке терпкой смолой, тоненькой стружкой пепла. Но спокойствие теперь казалось куда слаще. А это действительно хорошая вещь.        Шура дернулся и обнял Леву за плечи. Поддался порыву. Просто. И искренне. Лева охотно откликнулся, прижался к лучшему другу, как в старые добрые, под жгучими небесами Мельбурна. Они просидели вот так какое-то время — долго или нет, сказать трудно. Они улыбались странными горькими улыбками, их пальцы переплетались с какой-то нервной стремительностью. Но это было правильно. Удивительно, непривычно, но правильно. То самое «больше не будет дороги иной» наконец-то сбылось. Оно наступило. Оно было понято.       — Если ты в пекло, то я за тобой, — на выдохе шепнул Лева в ухо гитаристу с каким-то особенным выражением.        — Звучит как приговор, — лениво заметил Шура. — Или как итог.       Лева приоткрыл один глаз.       — Это настолько серьезно? — поинтересовался он.       — Не думаю, — Шура лукаво усмехнулся. — Ну итог и итог. Сколько их еще будет? А петь мы будем до последнего вздоха. Долгую-долгую жизнь. И всегда вместе.       — Вот это мне нравится больше, — Лева широко зевнул, зажмурился, мотнул головой — убрал лезущую в глаза прядь. — Заебись идея, договорились.       Он прислонился щекой к родному плечу и через пару минут засопел. Шура осторожно потянулся, стараясь его не тревожить. На лицо Бортника упал бледный луч света — теперь он казался измученным, задерганным, больным. Бедный он бедный. Ну пускай теперь спит. — Давай снимем клип? — вдруг спросил Лева.       — Что? — Шура вздрогнул и вновь поглядел на друга — из-под его пушистых ресниц поблескивали две синие искры.       — Я писал, кажется, Максу, за час или два, случайно так вышло. Предложил. Теперь тебе предлагаю. Хочу сумасшедший клип по моему «Пеклу», — нетерпеливо откликнулся Лева.        — Сумасшедший?        — Макс сказал, что можно пробовать. Если сумасшедший и чтобы по душе, то — с дьяволом, кровью, смолой, козлами, насекомыми и жуткими манекенами, — намеренно чеканя каждое слово, объяснил Бортник.       Шура хмыкнул, поддаваясь азарту.       — Как у Marilyn Manson, ну? Я понял.       Лева распахнул глаза, и его лицо осветилось самодовольной улыбочкой.       — Мэнсон — девственник по сравнению с нами! — громогласно заявил он, ударяя себя кулаком в грудь, и в этом шутливом, дурашливом жесте было что-то ужасно знакомое, что-то ещё минское, что-то от того глупого, малолетнего Левы, который заявлял, что он круче всех, писал припанковатые тексты, улыбаясь сверкал щербинкой в зубах, и по журналам собирал первую часть постмодернистского романа «Колыбель для кошки».        Шура присвистнул и потянулся за телефоном.        — Что ж, думаю, будет неплохо, — ухмыльнулся он, в то время, как его пальцы уже вовсю бегали по бледному тоненькому экранчику.       Лева сделал страшные глаза и отнял у товарища телефон.       — Заткнись и поспи, — ласково заявил он. — Давай всё-таки спать. Прямо тут, на диване. Вместе со мной. Отложи все до завтра. Все. И ребятам завтра позвонишь, и песню откорректируем. А сейчас — имей совесть, бля. Я неделю не спал.