Владыка морозногорья

       — Я мчался сквозь лес со своей драгоценной ношей, едва касаясь земли, перепрыгивал чрез терпкий хвойный бурелом, петлял меж сугробами. Болел простреленный бок. Метель бросала мне в морду снежинки пополам с ледяным ветром. Шерсть моя вымокла в реке и смёрзлась кольями, от боков валил пар, а снег порой доставал мне до самой груди. Куда уж пройти тут двуногому, коли не справляется зверь?        — Шемленская Хранительница не добралась бы до своих охотников, оставь ты её тогда?        — Куда там! Она не отбилась бы даже от рыцарей-с-запада. Они столпились на берегу реки, не решаясь следовать за мною, но вслед нам сквозь рёв ветра долго неслось слитное, гневное, полное суеверного ужаса: «La bête! La damné bête des montagnes de Givre»!        — Они говорили, как Инквизитор?        — Да, как он. Он ведь, чай, тоже тамошний. Воины-с-запада кричали что-то ещё — чужеземное, свистящее, злое, они спорили и ругались на берегу, они требовали и отказывались, огрызались и обвиняли. Я слышал их чаровским звериным чутьём и понимал через три слова, да и понимать тут не требовалось: ночь была темна, лёд — тонок, их доспехи — тяжелы, а скрывшийся с их трофеем исполинский полосатый зверь — страшен и голоден. Недозревшая луна Андруил светила сквозь полог нависших туч, знаменуя час великой охоты. Моей, не их. И воины-с-запада признали поражение, ушли прочь, переговариваясь, унося с собою не голову шемленской Хранительницы, но лишь её шлем.        — А что же она сама?        — Она пришла в чувство, лишь когда я бережно ссадил её на пол заброшенной медвежьей берлоги, укрытой меж сосновых корней.        — А я думал, что ты вернёшься к прежнему своему тайнику с дичью!        — Тайник остался по ту сторону реки. Я опасался возвращаться туда, ведь близился рассвет — время шемов, и там бы они нашли нас скорее, ежели решились бы искать. Да и потом, та расселина едва ли спасла бы нас от бури. Однако ты опять перебиваешь! Видят Творцы, я не могу так сказывать!        — Нет, скажи дальше, дедушка, я более не стану перебивать!        — Так вот, шемленская Хранительница смотрела прямо на меня, но едва ли видела взаправду — глаза её были подёрнуты пеленою, а лицо стало землисто-серым, не светлее старых древесных корней, нависших над нашими головами. Раны её были тяжелы, а ледяная вода и бег сквозь метель принесли за собою лихорадку. «Мэрик, Мэрик, Мэрик», — бессвязно шептала она, протянувши ко мне слабые руки, и голос её терялся и таял, будто малая лучина на открытом ветру. Вьюга за земляной стеною плакала горестно и страшно, как погибающая зверица плачет по слепым детёнышам, и мне сделалось нехорошо. «Рано тебе с жизнью прощаться, глупая», — проворчал я и нахмурился, оглядывая наше убежище. Не старое звериное логово бы ей сейчас, но тёплый аравель да медовый взвар, но я возблагодарил Творцов даже за такое укрытие. Развел я на полу берлоги пламя, подтащил раненую ближе к огню, укрыв своей курткой. Поискал по карманам мантии. Я всегда держал при себе тряпицу с сушёными ягодами лимонника пополам с веретёнкой — доброе зелье получится, коли вскипятить их в снежной воде. Поставив варево на огонь, я взмолился милосердной Силейз да господину моему Эльгарнану, я просил их сделать пламя в моих ладонях не гибельным, но врачующим, даровать шемленской женщине то исцеление, какое они даровали бы сыновьям и дочерям Народа.        — И Творцы ответили тебе?        — Ответили. Вскоре раны её затворились, к лицу вернулись краски, а дыхание ровным стало, будто у спящей. Она и вправду заснула — сном не исцеления, но предвестника его. Спи и ты, дален.        — Нет, я не хочу спать! Сказывай, что было дальше!        — Я решил ненадолго оставить её, поискать какую-никакую дичь, а когда вернулся, держа в зубах тощую заячью тушку — она встретила меня с оружием. Меча при ней не было — он остался там, у реки — но, клянусь, острой оленьей костью она сражалась бы не хуже. Но она не двигалась с места, уставившись на меня пронзительными карими глазами, будто в душу самую заглядывала. Замер и я у входа в логово, против воли залюбовавшись ею. А после поднялся на задние лапы, возвращаясь в двуногое обличье. Личина зверя ведь даже для иных наших кланов диковина, чего уж говорить о шемленке, лживый бог которой клеймит чародеев подлыми грешниками да злодеями! И особливо — чародеев Народа, не покорившихся ему. Я уж придумал было целую отповедь, дабы обратить её попрёки в гнилую труху, но она лишь отбросила кость, склонивши гордую голову: «Спасибо тебе, храбрый оборотень. Сегодня ты спас мне жизнь». Она говорила со мною без страха иль презренья, а вот как сестра говорит с братом, и оттого глупый гнев в моём сердце погас так же скоро, как и загорелся. «Та битва была бесчестной», — вздохнул я, подходя ближе к костру и принимаясь потрошить дичь. — «А ещё у нас общий враг». Она горько усмехнулась и тоже села к огню, плотнее закутавшись в мою куртку. Кажется, лихорадка ещё не совсем оставила её. «Не знала, что тут, в глуши, кто-то живёт». Голос у неё был сильным, хоть и простуженным. «Не знать бы тебе и дальше». Она вновь понимающе кивнула, убирая со лба налипшие рыжие пряди: «Мойра Тейрин не из тех, кто платит злом за добро. Чародей ты долийского клана иль отступник — видит Создатель, вернувши трон, я щедро вознагражу тебя». Я поднял голову и прищурился. Я понимал уж, ясно дело, что не простую охотницу вырвал из когтей врагов, но чтобы так…        — Это имя было тебе знакомо?        — А то как же! Даже мы слышали о Мойре Тейрин, шемленской Первой — принцессе по-ихнему, дочери слабого Хранителя, которого прогнали воины-с-запада. Он так и прозывался у них — Побеждённым. А дочь его, вишь, не смирилась. «Шемы-с-запада назначили за твою голову большую награду», — сказал я наконец. По пальцам моим текла звериная кровь, исчезая в жадной пасти костра.— «Зачем называешь ты своё имя незнакомцу, который в глупости да жадности своей может польститься на неё»? Мойра лишь усмехнулась: «На награду от тех, чьих воинов он погубил? От тех, кто мнит саму жизнь его противной Создателю? Едва ли ты столь жаден и столь глуп, мой неведомый спаситель. Ты наговариваешь на себя». Я не видел смысла спорить с нею, а после, поразмыслив, раздражённо дёрнул плечом: «Малх, Первый клана Боранен». Она засмеялась — хрипло, заразительно, от всей души: «Знаешь, а мы ведь с тобою одной породы».        — Неправда! Шемы не одной крови с нами!        — Не одной. Но всё же… Мы вместе разделывали с нею заячью тушку, вместе глядели на пламя, похожее на брызги солнечной крови, говорили, как говорят не извечные враги, но Хранители на арлатвене. «Отчего зверь?» — спросила она, а услыхав давешнюю легенду, печально усмехнулась: «Сказка то. Красивая, но сказка. С той стороны не возвращаются, это всем ведомо. Взаправду не было того, о чём ты сказывал, а если и было, то не так».        — Она не поверила всемогуществу Творцов?        — Нет. Впрочем, мне она тоже не смогла втолковать, отчего прах одной мёртвой женщины ценнее праха прочих, и отчего жестокий да несправедливый бог её зовётся милосердным. На том и порешили да закончили спор миром, как и подобает Хранителям, а после долго молчали, вслушиваясь в рёв вьюги снаружи. Я смотрел на неё и думал о моей Маллт. О том, что моя наречённая едва ли успела принести добычу к условленному месту и тоже сейчас пережидает бурю где-то в пещере или логове. О том, что всем сердцем желал бы сейчас оказаться рядом с нею и не расставаться более никогда. О том, что у меня нет и не будет тайн от моей невесты, от продолжения моей души, но я никогда не осмелюсь сказать ей, что видел черты её в шемленке, да только вот шемленка та — если б довелось ей родиться средь Народа — не пошла бы путями Великой Охотницы, но, подобно мне, открыла б сердце пламени Эльгарнана. И тот, кого ей случилось бы назвать супругом, был бы счастлив и бесконечно несчастен разом, ибо сильному такое пламя не покорится, а слабого — сожжёт без остатка, до чёрных углей и сизой костной золы. Впрочем, Мойре я о том сообщать не стал — иное спросил: «Давеча в бреду ты всё металась да звала кого-то, себя не помня. Кто тебе Мэрик тот — законный супруг пред твоим богом? Иль только сбирается принесть тебе звериную шкуру?» Так сказал я и тут же опечалился, что, быть может, ранил её ненароком, напомнивши о дорогом мертвеце, но она улыбнулась ласково и вместе с тем гордо. Мертвецам так не улыбаются. «То моё дитя, что ждёт меня в лагере», — молвила она. — «Мой маленький сын, который покуда ещё не знает, каково это — без страха ступать по родной земле и быть на ней полновластным владыкой».        — А она, выходит, знала?        — Никто из нас того не знал. «Так покажи ему», — ответил я, оборотившись к выходу. — «Покажи всем нам». Я не глядел на неё, но знал, что она улыбается. Буря больше не выла, не валила с ног, не рвала лицо ледяными когтями, а бледное зимнее солнце едва касалась горных пиков, похожих на навершия диковинных морозных посохов хасиндской работы. И, видят Творцы, впервые за много дней на моём сердце было покойно. «Пора идти», — наконец сказал я. — «Твои охотники стоят лагерем у большого льда. Я отведу».        — Тебе не было жаль прощаться с нею?        — Было. Но нас ждали наши кланы и здесь наши тропы должны были разойтись. «Став королевой, я не забуду тебя», — серьёзно сказала она, когда мы были уж на средине пути. — «Проси, чего пожелаешь!» А мне, знаешь, смешно сделалось, и я возрадовался, что звери смеяться не научены.        — Что ж тут смешного?        — Сам подумай — чего могла предложить мне смертная женщина, а пусть даже и Хранительница, о которой впору легенды складывать?! Морозные горы, что были нашими задолго до шемов? Жизнь, что даровали мне сами Творцы? Дружбу, которую, равно как и любовь, негоже оскорблять торгом? «Бейся за свой дом, Мойра из клана Тейрин, а морозногорье оставь Народу. Золотому льву эти леса не по зубам», — ответил я после, пожимая её всё ещё слабую после болезни руку. — «И не забывай, каково это — быть изгнанным со своих земель». Она улыбнулась одними глазами — поняла. А после ответила: «Клянусь, мы увидим свободный Ферелден». И зашагала к своему лагерю, в запах костров, старой каши и конского пота. Я долго смотрел на неё из-за деревьев. Я видел, как переменились смурные лица её охотников и как зажглись их глаза — будто и правда узрели они пред собою победительное пламя Эльгарнана. Они потянулись к ней, как кедры по весне тянутся к горячему рыжему солнцу, они тормошили её и смеялись, и говорили-говорили-говорили. Будто страшились, что у них снова не станет надежды, и что растает она неверным лесным призраком, лишь стоит только им замолчать. Кто-то помог ей сесть. Кто-то — поднёс кубок с брагой. Она не успела сделать и пары глотков, как из самого большого шатра, расшитого псами, выскочил мальчонка лет восьми и бросился к ней на шею с радостным воплем.        — То был её сын?        — Верно. Она обнимала его крепко-крепко, гладила по волосам, шептала что-то ласковое и глупое, что всякая мать шепчет своим детёнышам. Ну а я воротился к добыче, разыскал Маллт и мы вместе с нею вернулись в клан, а после…        — … вы соединились перед ликами Творцов, а ещё через год у вас родился мой дядя! Знаю, ты рассказывал! Но что сталось с Шемленской Хранительницей? Она сдержала свою клятву? Она увидела свободный Ферелден?        — Нет, дален, не увидела. Спустя почти десять зим шемы-с-запада наконец выследили и убили её, будто диковинного зверя, а голову её для устрашенья показывали в своей столице. Но подросший сын подхватил её знамя. Он прогнал воинов императора и стал владыкой своей земли, а шемы прозвали его Освободителем. Мне не довелось знать его, но отчего-то я думаю, что шемленская Хранительница гордилась бы им.        — А более ты не встречал её?        — Нет, дален, лишь единожды довелось нам биться бок о бок, но твои мать и отец сражались за Форт Драккон рядом с сыном её сына. Они помогли одолеть крылатую погибель с небес, и в стране шемов снова воцарился мир.        — Хагрен говорит, что дракон тот был куда злее всех воинов-с-запада разом! Но они всё равно гадкие и плохие.        — Не зарекайся, дален. Тейвел-покойник, верно, посмеялся бы тому, да только ведь и воинов-с-запада нам придётся ныне соратниками величать — Волк, он, слышь-ко, за каждым шемом придёт, не станет разбирать, кто пред ним, император иль Инквизитор. Ты ведь помнишь Инквизитора?        — Он так смешно ругался на своих охотников! «Блэкволл, Сэра, чего стоите, gardez le chien! Не дайте le garçon истечь кровью! Может, хотя бы он знает, как добраться до оплота! Где этот проклятый Солас, когда он так нужен! Ca me fait chier! Отойдите! Почему всегда я?! Я Вестник Андрасте, а не damné целитель»! Инквизитор важный и глупый — разве ж в Морозных горах можно заблудиться?        — Глупый не глупый, однако ж в лесу тебя, неразумного, кровью истекать не оставил, исцелил-накормил да в клан принёс. Из правильного теста он сделан, хоть и шем, хоть и с запада. И собака ли его повинна в том, что ты пошёл, куда не след?        — Инквизитор прогонит Волка, как прогнал морового магистра? Мы расскажем ему, что грядёт беда?        — Да как нам к нему прийти — высоко он сидит и далеко, в белокаменном дворце, сотней важных рыцарей окружённый! А вот шемский король — он теперича скажет. Инквизитору, императору, королю-под-горою. Всем скажет.        — А они послушают его?        — Послушают, коли не глупцы. Нам-то, потомкам древних, Волк жить дозволил, ежели послушными будем, а вот шемов, дургенлен да рогатых и вовсе в бездну определил — не годятся они, вишь, для нового его мира, мешают, рожей не вышли! Да вот только негоже одному безумцу, будь он хоть тысячу раз богом, за цельных четыре народа самолично решать! Не было такого отродясь и сейчас не будет!        — А мы правда-правда победим?        — А разве ж можно иначе, дален? Мы не испугались золотого льва. Мы сберегли наших детей от чёрных моровых орд. Мы выстояли, когда небо над Морозными горами обратилось в ядовитую зелёную Брешь. Одолеем и Ужасного Волка.