Стать настоящим

Я рад, что тебя тут нет и ты не видишь, кем я стал.

Говорят, что он родился таким — странным. Хилым, больным, с неестественно бледной кожей даже для их северных широт. В замке часто шепчутся слуги, да только правды в этих словах немного. О проклятии даже мать родная мало что знает, а уж других спрашивать — точно бесполезно. Говорят, проклял их братский наставник за смерть оного; да только случилось это после рождения Валентина. Так и неясна была причина странностей его. Кожа с годами зеленела почему-то, сохла и требовала влаги постоянно. Сколько мазей и бальзамов извели — ужасно! А потом и вовсе пришлось носить пять слоев одежды да перчатки — холодеть начал, словно труп. И лицо пудрить, чтоб для чужих мертвецом не казался. Людей Валентин избегал, окромя семьи своей, да и с той не слишком откровенен был. Сбегал в книги, воображая себя нормальным. Да только не стать ему таким никогда. Видел сны зелёные, блуждал по тропам неизведанным, да только от обязанностей не уклонишься. Фехтование, учёба — пусть и больной, а все же наследник. Серыми, неживыми глазами, пробегается по письму отцовскому из столицы. Так и так, в загон жеребячий тебе пора, к таким же, да другим. И не вздумай там с кем тайной своей делиться — опозорят сразу, ещё и убьют ненароком. Да только не все отцовские наставления исполнить получается. Лаик — монастырь этот — будто силой волшебной наделён. Не зря говорят, древняя святыня. Отпускает болезнь странная — и кожа теплеет, и к воде так не тянет. И даже сердце кровью и жизнью наполняется. А впредь всех этих чудес — однокорытник солнечный. Пока все остальные сторонятся, он и говорит открыто, и улыбается так, что солнце кажется тусклым на фоне губ его. Имя на языке соком сладким растекается, что аж губы не могут прекратить шептать «Ар-но». Ночью поздней пробираются по коридорам; портреты портят, записки пишут; прижимаются к стенам холодным, оставляя друг другу жаркие поцелуи. Да только срок им отпущен — всего полгода. А потом — как решит судьба. Разбирают их на дне Фабиановом, разводят по сторонам разным. Тут-то и тухнет жизнь Валентина окончательно. Нет больше того тепла, нет жара греющего. Вновь кожа зеленеет да холодит, а вода так и тянет к себе. Пишет Арно ему исправно, где воюет, как стрелки его идут. Да только больнее от этого становится. Тяжелеют руки, глаза все больше лужи напоминают, а руки странной слизью покрываться начинают. Оттирай, не оттирай — толку никакого. И зачем Арно он такой нужен — отвратительный, мерзкий, превращающийся в нечто? Тот счастлив, жить должен дальше, нечего ему себя моллюсками марать. Нечего ему любить тварь, что любви недостойна. С горечью письмо последнее пишется. Нет, не скажет он тайну свою ужасную, не посмеет испугать. Просто объяснит, что не могут они быть вместе; пусть считает, что любви вовсе нет, чем поймет, что тот монстром родился. Мокрой рукой письмо запечатывает, да и без перчаток уходит куда глаза глядят и сердце чует. А сердце к воде тянется, словно магнитом ведёт. Опускается он пред озером, протягивает руки, а те в щупальца обращаются. Голос братский слышит, тот зовет его к себе. Окунается в пену прохладную да и пропадает навсегда, отпуская все чувства. Арно он такой не нужен, как и людям другим, пусть хоть вода примет его настоящего.