Тень и свечи

      «Чёрные рукописи никогда не умрут, не потеряются и не сгорят. Не утонут, не спрячутся и не сгниют.»

      Наконец-то никому не нужен. Совсем-совсем.       Нет больше никого, никто не трогает и не будет никогда. Шторы теперь можно не распахивать утром ради навязанного счастья. Солнечный свет для Михелля никогда не был подарком. Агрессивный, недружелюбный, слишком яркий днем и цветной вечером — ну разве это повод для радости? Тьма, ночь, тихое звездное свечение — ради этого Михелль был готов жить. Окружающие почему-то поголовно были этим недовольны: и родители, и сестра, и сосед в общежитии… Но что теперь? Кто теперь эти окружающие? Бывшая хозяйка квартиры, которая решила, что они теперь «друзьяшки», и старается наведаться при любом удобном случае? Вечно пьяный сосед по лестничной клетке? Смешные окружающие.       И пахнет вокруг теперь прекрасно. Нет больше вони от мусора и дешевых спиртовых духов сестры.       Да, часть накоплений ушла на ароматические свечи и диффузоры. Нет, он совершенно не жалеет. Совсем-совсем.       Идиллия. Совершенная тишина. Совершенная темнота. Совершенный аромат вокруг. Жаль только, что дешевые спички дымят, пахнут ядовитой горечью. И ароматные свечи тоже, стоит только их погасить. Михелль даже плачет внутри своей комнатушки раз или два — так ему разъедает глаза дымом. И всё равно стоит того и переезд, и начало фриланса. Ради подработки почистил старенький ноутбук и обложился справочниками. Две коробки с вещами если и открыл, то раскладывать ничего никуда не стал. И так отлично. Удобно.       Он не умеет жить с людьми, но работать сможет, он уверен. Переписка — не личная встреча.

***

      Итак, он ошибался.       Переписка ничем не лучше! Нет! Совершенное твердое нет! И вещи зря не распаковал. Часть нужной литературы лежит на дне коробки. В браузере такую информацию не найти, слишком специфическая, а ответ заказчику нужен прямо сейчас.       Мужик этот какой-то весь торопливый, дерганный. Третий на очереди, а требует, как от личного раба.       Михелль нервничает, грызёт ноготь на мизинце, часто моргает. Чтобы успокоиться хоть немного, зажигает свечу с шоколадным ароматом. Теперь в комнатушке пахнет сладко, терпко. Тяжелый запах обволакивает и понемногу успокаивает расшатанные чувства. Пряный. Кажется, что с кофейными тягучими нотами.       Становится немного легче. Михелль заставляет себя замедлить дыхание, вдыхает и выдыхает так глубоко, как может. Он подтаскивает одну из коробок к себе и неаккуратно выдергивает оттуда содержимое: куртка, колючий свитер, драная любимая кофта, носки на зиму… Нет, книги и тетради не в этой, здесь одежда и всё в неё укутанное, что легко бьётся. Михелль бросает взгляд на экран в мелких трещинках:

      «— Мистер Пубель, у меня сейчас на руках нет данной информации, чтобы отправить Вам. Мне нужно время, чтобы найти её.       — Как это нет???! Да за такие деньги ты мне должен прямо сейчас всё отправить! — и три нелепых злых смайлика.       — Простите меня, но никак, Мистер, пятнадцать минут, — и всё будет у Вас, — подождите, пожалуйста, больше времени это не займёт, клянусь».

      Михелль отправляет сообщение и горестно выдыхает. Шоколад все ещё не помог настолько, насколько мог бы. Гарь щекочет нос. По спине пробегает легкая дрожь, но с чего бы? Окно захлопнуто. Шторы задернуты дочерна. Пламя свечи танцует. Тени пляшут за ним. Михелль точно один.       Но как будто бы нет.       На дне второй коробки парень без особого труда находит тот справочник, который ему нужен, и бегло просматривает информацию. Пубель получает своё даже не за пятнадцать минут, за десять, и всё равно остается недовольным. Чаевых Михелль не получает.       Ну вот, теперь ему ещё и раскладывать всё нужно. Он был счастлив переезду всего день назад, а сейчас выжат: с людьми невозможно работать; новое место непривычное и несколько чуждое. Зато своё.

***

      В комнате подозрительно сильно тянет гарью. Свечи молчат, всё в неподвижной тени. Бардак. Одежда валяется кучей, другая утварь раскидана кое-как. Часть книг разбросана на полу, часть стоит кривыми неровными столбами, толстые тетради дополняют общий хаос. Как в кругу жертвоприношения, Михелль сидит в пустом центре комнаты и доедает обед. Покупной. Он никогда не умел и до сих пор не умеет готовить; легкомысленно и не пытается научиться, надеясь на цены за готовую еду. Пахнет она неплохо, на вкус тоже ничего, хотя бывает островата.       Раковина скоро забьётся посудой, как забилась столешница свечами. Ни одного диффузора он ещё не использовал и, кажется, не собирается. Теперь чаще пахнет гарью, чем ароматами масел, цветов и сладостей. Жжение, копоть, смола и терпкий кислый запашок наполняют собой всё крохотное помещение. А должно бы воском и чем-нибудь приятным. Михелль практически ни одну свечу в последнее время не зажигает. Не проветривает из принципа, и, может, поэтому. Шторы круглосуточно закрыты. Он даже не знал бы день недели, не имей при себе техники. Погоду не смотрит. Ну куда ему эти прогнозы?       Глаза жжёт. Еда настолько острая или весь кислород выжгло? Отравился продуктами горения? Всё, в больничку пора? К людям? Наружу?       Нет, нет, ни за что, никаких людей!       Михелль доедает своё жареное мясо и выбрасывает пластиковый одноразовый контейнер. Вилка летит в раковину и гремит, ударившись о её поверхность, а затем стучит об оставленную там тарелку. С уставшим и слезливым взглядом парень смотрит на неё и уходит к левой стене. Здесь матрас, заваленный тщедушной подушкой, куцым шерстяным одеялом и тетрадями. Выключенный ноутбук возвышается над горой, как архитектурный остаток вымершей цивилизации. Пора хорошенько поработать: дедлайн одного из заказов готов сгореть. Деньги тоже постепенно заканчиваются. Это беспокоит. И кажется, что Михелль скоро свалится в беспамятстве или, чего хуже, будет бредить. Он ест «достаточно», режим сбит. Парень почти не спит, и круги под глазами видно даже в черном экране монитора. Волосы давно отросли больше нужного. Раньше Михелль старался их прочесать. Он быстро бросил это дело; расческа потерялась в горах хлама. От ярко пахнущего хвоей геля для душа волосы ссохлись, и всё теперь совсем плохо. Колтуны появились далеко не «вчера».       На рабочий аккаунт приходит сообщение от новой заказчицы. Они списались сегодняшней ночью (для Михелля это было раннее утро, уведомление на телефоне его разбудило). Девушка хочет информацию о своём бывшем, «главном мудаке её жизни». Мужчина — некто зажиточный, и всё грязное о нём подтерто.       Почти всё грязное.       Старые книги хранят многое. Старые записные книжки хранят ещё больше.       В толстых потертых тетрадях, бывших ранее на матрасе, Михелль ищет имя. А с именем — чужую память.       Люди отвратительны, невозможны, скрытны, мелочны. И Михелль это знает, как никто другой.

***

      Проходит время, и бывшая хозяйка квартиры больше не докучает, а вечно бухой сосед умирает от отравления алкоголем. Парень узнаёт об этом, когда выходит, чтобы выкинуть пакет с гарью и пластиковой посудой в мусоропровод и случайно подслушивает чей-то тихий разговор. Старушечьи голоса будто стараются быть тише, незаметнее, и это даже смешит затворника: куда уж незаметнее в полупустом многоквартирном доме?       Проходит время, и Михелль окончательно признаётся себе, что мертвые люди приятнее живых. Гораздо, гораздо приятнее. Они уже ничего не сделают, и их точно уже нигде нет, тем более рядом с ним. Финита ля комедия, точка, реквием и эпитафия.       Михелль проветривает всего раз, и то потому что в какой-то момент запах гари становится не просто душным и не просто жжёт. Он сжигает, душит, убивает.       Новенькая свечка с запахом лаванды хорошо освежает закрытую со всех сторон комнату. Аромат резковат, но все ещё легок. Кислая нотка лишь дополняет общее впечатление и вносит толику уюта. Дверь заперта на все замки. Окно вновь захлопнуто. Шторы задернуты дочерна. Пламя свечи танцует. Тени пляшут за ним. Михелль точно один.       Но как будто бы нет.       Пламя немного дымит, дергается как в исступлении. Гарь щекочет нос. От огня поднимается легкий дымок. Его точно не должно здесь быть.       Парень тянется к свече и старается аккуратно её приподнять, чтобы понять, что не так. Обжигает руку. Огонь, словно испуганный зверёк, тут же успокаивается. Не шевелится вовсе. Даже дымить перестаёт. Ждёт.       — Ну и чего теперь молчишь? — Михелль не произносил ничего вслух долгое время. От сухости в глотке он хрипло закашливается и чуть не роняет свечу. Возвращает её туда же, где и стояла.       Свеча обиженно начинает чадить, и Михелль начинает кашлять ещё пуще прежнего. Он задувает пламя, хотя давно по опыту знает, что так делать не стоит. Запах гари дикий. Повсюду черный, прогорклый, тяжелый дым.       Парень бросается к окну, распахивает шторы, открывает створку нараспашку и вдыхает так глубоко, как может, от чего кашляет всё сильнее и сильнее. Его морозит: растянувшаяся тонкая футболка не помощник против холода летней ночи. Июнь как-то больше похож на конец апреля, но Михелль не разбирает этого. Ему наплевать сейчас на всё: он наконец чувствует свежий воздух, его голова кружится, а в теле усиливается слабость. Михелль падает в забытье и громко ударяется об пол.

***

      Дерьяр совсем никому не нужен. Совсем-совсем.       Нет больше никого, никто не трогает и не сможет никогда. Ему безумно одиноко. Он не помнит, где он находится и сколько времени он здесь. События сменяются калейдоскопом: дом пустует, дом ремонтируют; квартира пустует, в квартире в семья, в квартире одинокая старуха; бесконечные пьянки, одинокая студентка, смешливая взрослая женщина, и иногда она не одна.       В квартире пахнет дымом, как тогда, в его призрачном и неизвестном прошлом. Тут одиноко, сухо, слишком жарко и темно. Пыльно. Макулатура везде, и странно, что новый житель до сих пор ничего не сжёг. Он никуда никогда не девается, всегда рядом. Выглядит зловеще, окруженный свечами. Дерьяр даже пугается, когда впервые видит на истощенном лице черные контурные тени.       Калейдоскоп сменяется статикой, и призраку теперь спокойнее. «Здесь не жарко, а тепло», — начинает он думать через месяц, а через два окончательно перестаёт замечать пыль и бардак. Жилец молчит, иногда фыркает, иногда горестно усмехается. Улыбается, только одурманенный своими свечами. От них не исходит дыма. Они горят мягко и безобидно. Дерьяру теперь не страшно в свете огня, но тогда — было смертельно, и он помнит это оглушающее чувство. Помнит и начинает паниковать, когда квартирант без всякого страха наклоняется над огнём или когда свеча стоит слишком близко к бумагам. Задушенный страхом, Дерьяр в такие моменты хочет сбежать из этого места. Сбежать, спрятаться, спастись…       Увы, он не может. Ничего, кроме квартиры, не существует. Невидимый барьер не пускает за бетонные стены.       Вслед за метаниями трепещет всё вокруг: шторы, страницы, утварь, одежда. Пламя свечей дёргается. Тени танцуют. Пространство полностью заперто. Дерьяр был одинок. И ныне он не останется один.       Будто бы нет.

***

      Дерьяр смущен собой и своими желаниями, но ими же искушён. Многие годы он не имел и шанса на общение: все предыдущие жители куда-то уходили, девались, пропадали. Но этот, новый, какой-то другой. Постоянный. Бесконечно увядающий. Вечный.       Для Дерьяра нет дня и ночи. У людей есть какие-то распорядки, он догадывается. Предыдущие жильцы исчезали бесследно. Этот другой. Почти не разлеживается. Почти не ест. Почти не двигается. Не пропадает. Весь в работе: в поисках и анализе. Дерьяр несколько раз пытается осознать, что же квартирант вообще делает, но не может. Тот набирает буквы в какой-то светящейся машине, читает текст в книжках, ищет что-то в тетрадях, тычет в мигающий экран. Странный какой. Интересный. Интригующий.       Призрак присматривается и не пытается поговорить. Летает бесплотно по комнате, колышет пламя, ткани, страницы распахнутых книг. Сконцентрированный и вымотанный, жилец его не замечает в упор. Дерьяр даже подлетает вплотную, вглядывается в худое лицо, освещенное экраном машины. Он осматривает пальцы в саже, которые выстукивают что-то своё. Призрак оборачивается, всматривается в монитор:

«— Да, Миссис, совсем немного осталось найти, сейчас отправлю», — появляется будто само собой в белом прямоугольнике, а затем перемещается в серый.

      Свеча почему-то голубоватая. На коробке, что валяется чуть поодаль, Дерьяр читает: «С запахом лаванды».       Он не помнит, почему вообще может читать и что значат слова. Припоминает, что лаванда — это цветок, но как он выглядит? Наверное, такой же голубой, как и свеча? Или иной? А что такое «запах»?..       Дерьяр приближается к свече вплотную. Ему интересно, от восторга и предвкушения чего-то нового он дымиться готов. Пламя дрожит вместе с ним, и тени танцуют, соглашаясь: человек здесь поселился воистину необычный.       — Ну и чего теперь молчишь? — неожиданно раздаётся чуть сверху. Голос едва различим, хрупок — почти хрип. Тут же слышен кашель. Дерьяр дёргается вверх и видит, как квартирант распахивает гардины и чуть не вываливается на ночную улицу. Призрак выглядывает наружу, насколько может.       Умей говорить — онемел бы. Всё одновременно во тьме и ярко сияет множеством мелких и огромных ламп, цветов, переливов, изменений. Мог бы летать — больше не остался бы в квартире. Ни за что. Но Дерьяр не умеет говорить и летать. Он способен только эфемерно парить вокруг. Ему хочется плакать. Горько, больно. Безнадёжно. Он впервые осознаёт, что заперт, закрыт навечно.       Как же хорошо, что вечен и новый житель квартиры! Дерьян не одинок в своей судьбе!       Будто бы нет.

***

      Михелль просыпается и понимает, что замёрз. Просто дико, невероятно замёрз. А ещё окно нараспашку. Рассветное белое солнце светит прямиком на него. Слепит. Пыль летает вокруг, ложится комьями рядом. Кружится, как листопад. Парень приподнимается и чувствует боль в затылке. Режет глаза, и они слезятся от яркого, внезапного, неожиданного после постоянной темноты и тусклых свечей. Сколько он так лежал?.. А в темноте провёл сколько?       Шторы колышутся, будто в лёгком испуге прячется кто-то. Ребёнок, который не понимает, что его видно.       Михелль не видит, но чувствует, как чувствовал с детства, запах смерти. Только вместо затхлости, гнили, крови — жжённая плоть и гарь. Кто-то с надеждой и неловкостью пытается общаться. Или хотел бы, но всё не решался. Присматривался чёрт знает сколько времени и продолжает до сих пор. Робкий, тихий, слабый. Одинокий, должно быть?       Дерьяр пытается дёрнуться, уйти от взгляда, но Михелль всё поворачивается и поворачивается за ним: делает практически полный круг. Призрак полностью невидим, от него есть лишь запах и какой-то особеннол теплый, теплее всей комнаты, след.       Затылок ноет, глаза режет: комната в пыли, свечах и беспорядке. Пахнет теперь не лавандовой кислинкой — пыльцой и травами. И приевшейся уже за столько-то времени гарью. Ну что за ужас, в самом деле, никуда теперь от неё…       Дерьяр понимает, что квартирант отвлёкся на что-то ещё, и старается отлететь от того подальше. Он всё ещё в шоке, всё ещё обижен. Больно чувствовать, что заперт навечно. Хочется в то недостижимое, свободное, открытое пространство. А ещё хочется понять квартиранта побольше. Почему тот живёт так, почему запер себя сам? Он что же, и правда может составить компанию Дерьяру, как не мог никто до этого?!       Это так замечательно.