Нам не стать королями.

       Трава была влажной, когда Донхёк разлегся на ней, моментально чувствуя утреннюю свежесть воздуха. Его льняная рубашка пахнет домом, и он утыкается в нее носом, глубоко дышит, стараясь вдруг вспомнить все свое детство разом. Ему не хочется размыкать век, когда его зовут откуда-то со стороны пастбища, но чужой голос такой громкий и настойчивый, что Донхёк все же привстает, чтобы осмотреться. Родная деревня готовилась встречать осень, откуда-то тянулся дым, видимо, сжигают всякий мусор и август показался таким теплым-теплым, Донхёк осторожно улыбнулся. Не то, чтобы он был сыт и счастлив, но он был дома.        Когда он все-таки подбегает ближе к человеку, что так настойчиво кричал его имя, непонимающе хмурится — пекарь, которому они продают молоко, выглядит слишком недовольным. Добираясь до него босыми ногами, когда в пятки впиваются и камни, и грязь, Донхёк осторожно осматривается, предчувствуя что-то неладное. Пыльный воздух уходящего лета до ужаса душный, Донхёку казалось, что потеет он именно по этой причине, а не из-за пробирающего до костей страха или слабости, что волной обрушилась на него, стоило ему встать. — Я слушаю, — выдыхает Донхёк. — Что случилось? — Вы обещали мне молоко под конец этой недели, — пекарь выглядит исхудавшим и измученным, сначала Донхёк не совсем понимает, почему. — Твои родители подлые лжецы и обманщики! Наелись моего хлеба вдоволь, а платы не было!        Семья Донхёка занималась молочными продуктами, а в лучшие времена даже продавала мясо, когда у отца получалось охотиться. С пекарем они были в хороших отношениях, которые держались на взаимном обмене — молоко на хлеб. Денег, чтобы расплачиваться, не было, а если и появлялись (благодаря работе отца на пастбище) то были гроши, необходимые для важных покупок с рынка. Донхёк пытался охотиться в лесу неподалеку, но основную часть времени работал со скотом. И именно он постоянно обменивался с пекарем, так уж сложилось, именно поэтому, стоя сейчас напротив изголодавшего мужчины, он чувствует необъятное чувство вины… — Сейчас трудные времена, — вдруг вспоминает Донхёк, а когда смотрит на свои ладони, пугается — искровавленные, грязные. — Мы продали весь скот тем летом… Начался голод, деревня едва справлялась с потерями, это ведь было лет десять назад… — Что ты мелишь, — мужчина напротив показался таким отчаянным, вдруг с его глаз потекли слезы, а сам он раскраснелся, будто от боли и настоящих мучений.        Донхёк смотрит на него жалостливо, но искренне не понимает, что происходит. В памяти всплывают обрывки с того лета — голод, безуспешные попытки восстания народа, настоящая бедность, они с семьей продали большую часть скота, когда уже не оставалось выхода. Миротворцы не давали разрешения на былой обмен и поддерживали настоящий тоталитарный строй простым своим присутствием. Воротили нос от запаха деревни, не терпели любого неповиновения, наслаждались этим неравенством. Это был самый тяжелый, но, к сожалению, не последний схожий год для их деревни. От болезней мучались кормильцы, а от голода умирали, по-настоящему умирали. Донхёк помнит, помнит ясно и четко: замершее в холоде тело на деревянном паркете, совершенно измученный взгляд жены, за чьей ногой пряталась маленькая девчушка, рыжая, будто закатное солнце. Через какое-то время миротворцы отправили их куда-то, ведь те остались без кормильца, с тех пор ни разу не приходило никаких известий… — Что ты мелишь, в конце то концов! — пекарь внезапно хватает его за шиворот своими сильными руками, от чего исхудавший мальчишка совсем пугается, едва ли сдерживаясь, чтобы не упасть в обморок, — У нас был честный уговор! — Оставьте меня, прошу, — задыхаясь, проговаривает Донхёк. — Если это заметят миротворцы… нас… уже ничего… не спасет…        Правительство никогда не признавало голод. Сеул расцветал, а его жители не ведали, что происходило в других городах и населенных пунктах, какой ужас происходил за границами столицы. Никому не было дела до умирающих в мучениях бедняков, выходцев провинций, простого и работающего народа. Донхёк рос в этой бедности, в этом страхе, в голоде, даже если его родители со временем перестали винить короля, забывая все, когда дела шли нормально, для Донхёка это никогда не заканчивалось. И сейчас, находясь в душащих руках сильного пекаря, медленно теряя сознание от голода, он больше всего на свете желал смерти всей Королевской семье, которая никогда не задумывалась о его маленькой жизни. О маленькой деревне за пределами Сеула. О настоящем голоде. — Отпустите его, — вдруг, рядом слышится родной голос мамы, а затем ее теплые ладони касаются его предплечья и Донхёк все так же испуганно смотрит на нее. — Вы ведь убьете моего сына!       Поздно. Неподалеку возникают миротворцы, доставая свои железные палки, которыми усмиряли народ, уже направляясь в их сторону. Донхёк кидает взгляд на свою маму еще раз и пытается прошептать: — Уходи… — выходит так тихо и хрипло, что Донхёк начинает плакать от отчаяния. — Пожалуйста… беги…        Взмах. Последнее, что помнит Донхёк — как ему стало страшно. Он внезапно открывает глаза и какое-то время находится в самом настоящем ужасе, не понимая, где он. Он старается прощупать мягкую поверхность, на которой лежал, ведь единственное, чем он мог шевелить, это пальцы. И вдруг весь ужас сменяется обычной тревогой — Донхёк в своих покоях, под плотным покрывалом, в замке Королевской семьи. У него получается взглянуть на часы и он понимает, что Марк должен был проснуться и готовиться к приему делегации — ему действительно захотелось дать ему в челюсть. Или пристрелить. Господи, как же он ненавидел лежать здесь, окруженный всеми богатствами, как же ему было тошно, что он сейчас не на митинге, не в обезьяннике, да даже в какой-нибудь темнице было бы куда лучше. С глаз текут слезы и Донхёк тут же стирает их, чувствуя, как грудь сдавило (сдавило, на самом деле, все тело) и было больно, больно, больно… — Я убью вас всех, — шепчет Донхёк. — Одного за одним.        Впервые он не знает, говорит правду или угрозы вырываются из-за чувства страха.

6. Диссидент.

       Как и говорил Ченлэ, Принцы нужны были лишь в начале приема, через какое-то время Марк вызывает Донхёка на обед. Придя в себя после ночного кошмара, он идет за Ченлэ уже осознанно, внезапно ему нужно увидеть Марка, просто взглянуть на того, чтобы вспомнить, кто по-настоящему здесь играет в лицемерие. Защита? Принц играл с ним, наверняка, по приказу Короля, будто со временной подменой шута. Донхёку становится не по себе, когда он вспоминает лицо матери, во сне оно казалось таким реальным, даже тепло ее руки почувствовалось настоящим, будто она действительно рядом. Когда Донхёк останавливается, чтобы перевести дыхание возле окна, Ченлэ обеспокоенно лепечет о лекаре, а Донхёк просто не может сказать, что больше всего на свете желает, чтобы монархия в этой чертовой стране уничтожилась. Изжила себя. Сгорела дотла.        В замке невыносимо много прислуги, когда Донхёк доходит до одной из столовых, то замечает, как за Принцем бегают служанки, то подавая книгу, то разливая чай. Он останавливается, едва войдя в помещение и хмурится, пока Марк наконец не замечает его. Донхёк, сжав челюсть так крепко, что выступали желваки, низко кланяется и подходит ближе. Но его взгляд вдруг цепляется за одну из служанок, что стоят позади Принца — Джухён смотрит на него с привычным холодом во взгляде, и Донхёк пытается дернуть бровями, мол: «Я не хочу здесь есть», но она спешно отворачивается, лишь бы этот безмолвный диалог завершить. Ченлэ провожает служанок, что уходят одним строем, и сам выходит из столовой, закрывая за собой дверь. Становится резко дурно — они остались одни.        Марк читает какую-то книгу и, видимо, уж совсем не хочет разговаривать или замечать Донхёка. Это радовало, ведь после ночи он просто не мог выносить компанию Принца. Парень безмолвно садится за стол и показательно отворачивается от еды — ее здесь столько, этого бы вполне хватило, чтобы вся деревня, скудно, но питалась целую неделю в тот самый год. Живот внезапно крутит, ему вновь становится плохо, но показать это или, уж тем более сказать было бы тотальной ошибкой. Марку, в целом, все равно на Донхёка и на то, что тот не может адекватно справиться со своей желчью и ненавистью. Тишина кажется даже слишком натянутой. — Пообедай, я слышал, что ты отказался от завтрака, — наконец подает голос Принц, откладывая книгу. — Не думаю, что объявлять о голодовке уместно. — Как прошел прием? — вместо ответа спрашивает Донхёк, но так и не касается приборов, спокойно смотря на Марка. — Превосходно, — этот ответ не дает никаких подробностей, которые нужны были Донхёку, поэтому он недовольно отводит свой взгляд. — Что? Еда невкусная? Я опять занудный? Тебе хочется пообедать с прислугой? — Все, кроме первого, — выдыхает парень. — Просто ешь уже, не буду отнимать твое время и портить аппетит. — Если мы с тобой не будем вести себя так, будто мы очень хорошо ладим, то совсем скоро ты окажешься на виселице, — такая прямота и откровенность настолько сбивает с толку, что Донхёк косится на Марка. — Скажи, что вероятнее всего спасет тебя: крепкий союз со мной или прислугой? Для Короля я предстаю таким дураком, что ввязываюсь во все это, мой отец просто не понимает, что я забыл возле тебя. — Я тоже не понимаю этого, Ваше Высочество, — Донхёк хмурится. — Отправьте меня на виселицу, будет меньше заботы.        Марк принимается есть свой горячий суп, давая понять, что их обсуждение на этом заканчиваются. За дверью слышатся копошения прислуги и стражников, за окном так же неспокойно и весь замок будто ожил, не переставая говорить. Донхёк начинает какой-то отсчет, занимая мысли хоть чем-то, чтобы не думать о предстоящей казни, о Доёне, что обещал найти выход, о семье в далекой деревушке. И все внутри давит, будто тяжелейший камень на сердце, неподъемная ноша на плечах, что парень хочет согнуться, сгорбиться, уменьшиться в размерах. Но он, напротив, расправляет плечи и слегка приподнимает голову, так будет лучше. Так будет безопаснее.       В дверь внезапно стучат, слуга передает Марку белый конверт и что-то шепчет прямо на ухо. Лицо Принца не меняется, так что, наверное, это не так важно. Пожелав им приятного аппетита, он уходит, а Принц начинает внимательно читать письмо, осторожно сжимая края пальцами. — Восстания временно прекратились после твоего исчезновения, — говорит Марк внезапно. — Видимо, народ испугался, но это на время… Интересно, что будет, когда они узнают, что ты жив и сидишь тут, дразня одного из Принцев… — Революция, — выдыхает Донхёк, а его голос дрожит, ведь они оба понимают, что до нее ему просто не добраться. Уже не добраться. — «Молодой революционер», — протягивает Принц, откладывая письмо на стол. — Хочет уйти отсюда, так и не узнав, зачем Принц Марк защищал его все время, какие же там тайны в архивах, чем же занимается Король… Столько можно узнать, пока он пытается отсюда уйти с пустыми руками, какая досада… — Я так полагаю, у вас вырисовывается план, — догадывается Донхёк. — Пока я сижу тут, я не знаю новостей на счет восстания, так что пытки можете не применять. Скажу, что у них планы меняются буквально после каждого часа, актуальной информацией не владею. — Кто вообще внушил тебе, что я хочу выудить планы восстания у человека, которого так легко запереть в этом замке? У ребенка, буквально. — Разве не по этой причине я все еще жив? — недоумевает Донхёк. — «Легко запереть в этом замке»? А есть такие, которых тяжело?        Не то, чтобы он не понимал, какого именно ранга он активист — молодой студент, за которым пойдут, быть может, только его ровесники. Но, господи, не будь в нем столько потенциала и надежд, он бы не оказался здесь. Донхёк уверен, Марк понимает это тоже. Принц выбрал тактику атаки, лишь бы вывести его из себя, Донхёк уже знал, что проигрывает. Неужто Принц настолько проницателен, что уже увидел в нем его главный изъян — необъятное эго? — Есть люди, которые возглавляют движение уже, а ты больше походишь на простой символ, который в сущности ничего не знает и не решает, — Марк улыбается. — Приманка. Тех, кто поопытнее, действительно тут не запрешь.        Провокация, на которую он ловко клюет: — У меня есть связи, о которых вы даже не подозреваете.        Марк без усилий выводит его на чистую воду, Донхёк закусывает губу, тут же замолкая. Как же тяжело с ним… И смотреть на него почти что больно — его красота была отравляющей по той причине, что полностью передалась от Короля-тирана, которого ненавидел сам Донхёк. Когда он задумывается об их различиях, понимает, что дело в возрасте, в морщинах, в седине; Марку уже двадцать пять, а лицо такое же, когда ему исполнялось семнадцать и Донхёк это помнит, потому что тем августом впервые увидел церемонию празднования дня рождения Принца по телевизору. Он тогда телевизор вообще впервые видел. Марка и подавно. — Ты ребенок, — качает тот головой. — Мне жаль, что ты должен переживать все это в таком юном возрасте. Но нет, пыток не будет, твои связи также мне не пригодятся. — Прекратите называть меня ребенком, — Донхёку начинает надоедать эта бессмысленная игра. — Если вы хотите, чтобы я был в этом плане и приносил пользу, вам пора просто озвучить его. И мою роль…        Ничего не ответив, Принц улыбается. По спине Донхёка бежит табун мурашек, ему приходится отвести взгляд — ночной кошмар снова возникает перед глазами. Осторожно и неспеша Марк становится воплощением этого кошмара в реальной жизни. Достать револьвер и застрелить его. Хотелось ли ему… хотелось, хотя бы раз? Когда Донхёк почти понимает, что взаимная неприязнь достигает культового момента, Марк наконец произносит: — В комнате тебя ждет сюрприз от меня, — Донхёк едва держится, чтобы не налететь на него с яростными кулаками, разбить его красивое, королевское лицо; чтобы не чувствовать этого сильного желания задушить, пристрелить, уничтожить. — Принимай благоразумные решения и начни есть уже наконец. Ты нужен мне живой и здоровый, никто не собирается кормить тебя с ложечки, как ребенка.       Принц протирает рот салфеткой и уходит, оставив за собой шлейф дорого парфюма. Донхёка он оставляет с собственной желчью, злостью и беспомощностью, и спокойно останавливается спиной к нему, зная об отсутствии всякого оружия. Какое-то время стоит громкая тишина, пока Донхёк не берет в руки ложку и делает первый глоток остывшего супа. Можно ли это считать его первым проигрышем? И сколько побед одержит Марк, пока они наконец «хорошо поладят»?