Что общего у письменного стола и признания?

— Эй, я уже устал ползать по коридорам, протирая следы за охранниками комиссии. — Тома заходит в приемный зал клана Камисато, не склонив головы, — Когда твои гости уже обрадуют нас своим визитом? Ирония, которая скорее отравляет привычно мягкую манеру Томы, чем делает ее суровее, никогда не действует на Аято должным образом. Ему плевать, как к нему обращается молодой управляющий, ведь в любом случае, исход разговора, как правило, определяет сам Камисато. И тогда ни ирония, ни недовольство не заступятся за Тому. Еще сегодня в полдень комиссию должны были посетить дипломаты из Ли Юэ, дабы заключить торговый договор, коих Инадзума не знала десятилетиями, о поставке лекарственных трав. Однако с тех пор, как люди, посланные Ци Син, опоздали, прошел четвертый час. — Надеюсь, сегодня на море шторм. — Улыбка трогает сомкнутые губы управляющего. Он присаживается на диванчик возле окна так, чтобы видеть лицо Главы. Ему ничего не стоит еще раз протереть эти гребаные полы, но и посвятить несколько минут своего времени Камисато, хотя и под предлогом недовольства, стоит не малого. Тома знает, что Аято не имеет привычки поддаваться раздражению, поэтому легче всего вывести его на разговор о том, что неизбежно заставит молодого господина вступить в конфликт с самим собой. Только тогда, он сможет заметить облик истинности, воплощенный в безмолвной смиренности. — Ты же знаешь, как это важно. — Аято не позволяет себе посмотреть на управляющего, потому что знает, как удачно свет уходящего дня будет освещать и без того светлые волосы юноши. Он прекрасно знает, что зеленые глаза смотрятся лучше всего именно под этим цветом солнца. Камисато откладывает бумаги из рук, складывает ладони в замок и упирается о них подбородком. Опустив взгляд на темную поверхность стола, мысленно рисует на ней очертания чувств, одолевающих его. В поместье тихо. Вся прислуга покинула его еще пару дней назад — в Инадзуме неделя празднований. Теперь здесь лишь дюжина охранников, Аяка, Тома и он сам. Вслушиваться в тишину дома смешанную с молчаливым и неизбежным присутствием Томы стало излюбленной привычкой. До такой степени, что порой Аято кажется, что это совсем не в порядке вещей. Так, прежде чем закурить, он неизменно подойдет к окну — не важно, вместе он с управляющим или нет — и откроет его, потому что знает, юноша будет просить проветрить комнату. Это уже рефлекс — думать о Томе. — А мне кажется, ты сам уже задолбался их ждать, а? — он вертит в руках тряпку, которая служит исключительно для протирания пыли, прямо перед своим лицом, стараясь изобразить скучающий вид. Только вот находясь в одном помещении с Аято притворяться крайне сложно. Камисато глухо выдыхает. Ему не нужно что-то говорить, чтобы Тома понял, ведь тот смышленый парень — ему достаточно взгляда, чтобы замолчать. И сейчас он тоже понял, что лучше оставить тему усталости Главы, ведь это лишь пустая трата времени. Он никогда не выберет себя — это решено давно. И Тома не способен повлиять на это; все, что ему позволено — смириться. — Помочь? — Вопрос звучит слишком честно: так, что Аято передергивает. За окном весна, а его колотит как в самый холодный вечер января. Он знает, что Тома готов браться за любую грязную работу, чтобы защитить честь клана. Он располагает сведениями о том, что ему приходилось делать и каким образом в большей степени потому, что сам распоряжался. При всем том, пропитанный холодной уверенностью голос управляющего относится совсем не к клану и не к Камисато. А к Аято. И именно это вынуждает молодого господина поднять глаза на юношу. А он так и знал, что сердце больно сожмется при виде юноши в оранжевом свете тлеющего дня, почти вечера. В этот период в Инадзуме темнеет быстро, почти так же, как проходит душная боль в грудной клетке Аято. Ему потребовалась доля секунды, чтобы убедить себя в призрачности чувств. Чтобы забыть одну влюбленность человеку нужна как минимум еще одна, и Камисато эту долю проживает каждый раз, влюбляясь в Тому заново лишь при едва ощутимом упоминании его облика. Смотреть на его вечно неправильно уложенные волосы, топить себя в желании отвести взгляд и прикоснуться к напряженным плечам одновременно: все это собирается в сущность придуманной им самим любви. Он не знает, в какой момент, смотреть на Тому и думать о нем превратилось в изящную пытку души и тела. — Ладно, ты это бросай. - Управляющий встает, кивая на подавленность Главы. Ему по боку, что там твориться, ровно до тех пор, пока это не касается Аято. Ответа не следует. Тома кидает в господина тряпку. Однако промахнувшись, она летит прямо под стол. — Издеваешься? — Еще мгновение и улыбка бы точно украсила свежее лицо Камисато. Он подцепляет ботинком тряпку, едва приподнимая ее. — Будь так любезен, забери это. — Тебе ближе. Дай.- Юноша тянет руку за своей вещью, ожидая получить ее как можно быстрее. — Еще чего, — Аято наклоняет голову, снисходительно отводя взгляд.- Сам кинул, вот и лезь теперь под стол. Тома позволяет тихим ругательствам слететь с губ. Для Аято они звучат так же красиво, как и его имя. Присаживаясь на корточки, он вновь тянется за жалким куском ткани; Камисато тянет ее на себя. — Слышишь, я тебе сейчас эту тряпку… — Юноше приходится совсем залезть под стол. Из-за перегородки, которая соединяет две крайние увесистые ножки стола, он пролезает между узким пространством между полом и деревяшкой. — А с моей стороны ты не подумал поднять? — голос господина дышит смехом, который удачно скрывается за насмешливостью. — При всем уважении, иди ты. Аято смеется. Тома замирает, не позволяя себе сделать вдох, не позволяя мгновению покинуть его. Мгновению, которое стоит всю его жизнь. — Как пожелаешь, Тома. А он только и делает, что желает. Желает бросить все, быть просто рядом. Вот так, как пару минут назад. Молча сидеть с Камисато в комнате. Слушать вечер и гул сердца, заглушая его мыслями. Он готов пожертвовать своей юностью. Дверь распахивается совсем неожиданно. Управляющий так и сидит, как последний дурак под столом. Он успел заметить, как Аято придвинул ноги к себе, позволяя Томе сделать так, чтобы его не было заметно снаружи. Оба понимают, вылези он прямо сейчас — объяснить, почему главный управляющий комиссии и дома Камисато, прямо сейчас под столом Главы этого же дома — мягко говоря, затруднительно. Легче положиться на удачу и надеяться, что все пройдет незамечено. В ином случае, объяснения последуют в обоих вариантах. Терять нечего. Ковер шершавый. Мысли не менее колючие. Томе приходится задерживать дыхание, чтобы понять, слышно ли его сердце или нет. — Добрый вечер, господин Камисато. — Обладатель голоса не молод. Еще хуже — он стар. — Прошу простить за опоздание. На море шторм. Юноша зажимает рот рукой, сдерживая смешок. Искушение засмеяться в подобных ситуациях достигает своего пика. Ему не верится, что это все по-настоящему. Разговор длился уже три четверти часа, когда Тома понял, что не чувствует ног. Напряжение оставило его еще несколько вопросов назад, поэтому теперь им владеет лишь жгучее желание отыграться на Аято. Убедившись, что не создает лишнего шума, управляющий небрежно подносит руку к щиколотке Главы. Неаккуратно сцепив пальцы вокруг нее, он понимает, что его руки слишком холодные из-за недавно отступившего волнения. Самодовольно закусывает губу, не давая волю насмешке. — Конечно, я понимаю всю важность… — то ли от неожиданности, то ли от возмущения, звук «а» в последнем слове выходит неправильно тягучим. Тома рад, — этих переговоров. Молодой господин кашляет, специально дергает ногой, попадая мыском чистой обуви по лбу управляющего. Юноша использует самый изысканный мат в своей голове, достойный поступка Камисато. Теперь остановиться Томе не позволит гордость, замаскировавшаяся под обиду за удар. Он трясет кистью другой руки, чтобы расслабить ее, и после уверено кладет на внутреннюю часть бедра Аято, сжимая мягкую ткань белых брюк. Ощущая через одежду как он напрягся, Тома проводит ладонью по всей длине ноги, вынуждая Главу выпрямить ее. Юноша легко щелкает его по коленке, намекая: еще раз он получит по лицу — и одной ногой он не ограничится. — Тогда закончим на этом. — Точка в разговоре, знаменующая конец этой дурацкой игры, прозвучала почти пугающе. Тома не понимает, кому адресованы эти слова — застывает. — Но… — дипломат явно не располагает желанием задерживаться в Инадзуме. — Всего доброго. Голос Камисато звучит чересчур резко, почти так же, как и его рука находит затылок управляющего под столом. Юноша путает испуг с сердечным приступом. Время теряет свои очертания, он не в силах понять, сколько потребуется, чтобы услышать звук закрывающейся двери. От сожаления и печали его отделяет два касания, которые знаменуют его конечное принятие влюбленности. Твердая рука Аято, лежащая на его затылке ощущается слишком точно. Томе сложно поверить, что это реально, потому что впервые за долгое время он ощущает в Камисато живого человека. Человека, который всегда был рядом; человека, который каждый день своим существованием затмевал весь мир; человека, перед которым теперь юноша стоит на коленях. И вся гребаная проблема заключается лишь в том, что без капли сомнений Тома бы пошел на эту инфантильную авантюру еще раз, дабы просто ощутить это чувство вновь. — Вылезай. Аято тянет на себя, не ослабляя хватки. Он хватает управляющего за предплечье, не позволяя полностью встать на ноги — лишь немного приподняться. — Ты что творишь? — Говорит тихо, совсем спокойно. Однако, нарастающая боль в руке, заставляет поверить в серьезность тона. Томе требуется доля секунды, чтобы прийти в себя. — Твоя идея была, — он приближается к самому лицу Аято, чтобы ослабить хватку на затылке, — меня под столом оставить. Приторный запах табака одурманивает. Тома усердно прячется от синих глаз, которые даже во сне — вестник душной тоски. Ему осточертело липкое ощущение отчужденности друг от друга. Несоизмеримо тонкая грань между сознанием и чувствами, давно размылась. Юноше было сложно представить, какой толк она вообще имела, если даже без нее он не осмелиться прикоснуться к Аято. До тех самых пор, пока он не оказался под давящей тенью письменного стола и своих желаний. Осмелился. — Себе такого не позволяют даже девушки из публичных домов. — Молодой господин отнимает руку от предплечья Томы. — Почему же не закончил начатое? Управляющий пытается вспомнить, как дышать. Слова покидают его вместе с воздухом, оставляя легким сдавливающую боль. — Чего?.. Тома ловит себя на мысли, что фраза про девушек из публичных домов неприятно зависла в его сознании, вынуждая возвращаться к ее переосмыслению снова и снова. Неужели господин ходит по вечерам… Смех Камисато, нежданно сменивший томящую тишину, разрезает оставшуюся выдержку юноши. Это пытка. — Брось, у тебя на лице все написано. — Он переходит на шепот. — Тебе стоит обратить внимание на себя. Смотреть на Тому сверху вниз приносит удовольствие. Его покорный вид никогда не станет превзойденным. Любить Тому просто. Это никогда не представлялось Аято чем-то странным или пугающим. Просыпаться с осознанием своих чувств, пускай и не озвученных — совсем легко. Юноша все еще слишком близко, чтобы думать. Ему необходимо заставить себя отстраниться. Не выходит. Камисато успевает заметить этот порыв, поэтому прежде чем окончательно отпустить своего спутника, он, слегка наклоняясь, прижимается к его губам своими. Сейчас ему совсем не важно, что будет, когда он отстраниться. Важно лишь сейчас. Целуется слишком правильно. Как будто от этого зависит его участь, будто этот ничтожный поцелуй способен решить будущее. Тома тает, вручая себя моменту. Все, что сейчас имеет хотя бы какое-нибудь значение — уже происходит. Аято отдаляется — управляющий понимает, что в комнате слишком холодно. Он довольно улыбается. Томе мало. Он слишком молод, чтобы требовать от жизни малого, он чересчур долго ждал, чтобы теперь отступать. Под жгучим вниманием Камисато, юноша садится на стол, наконец, устранив преимущество собеседника. Аято любуется — запутанные пшеничные волосы, которые вот-вот распустятся, ворот майки, скромно позволяющий взглянуть на острые ключицы, неопрятно закатанные рукава одежды. Все черты Томы дышат небрежностью. Управляющий задумчиво хмыкает, когда понимает, что Камисато специально закинул ногу на ногу, дабы не скрывать уверенности в своем превосходстве. Юноша вновь сокращает расстояние между их лицами. Снова. Однако опережая возлюбленного, Аято прикладывает два пальца к его губам, обращая внимание на себя: — По-моему, тот старик видел твои ноги. Прежде чем Тома сумел сообразить смысл слов, вновь целует его первым.