Взаперти

«Взаперти»

       Я понял, что мне конец, когда мы похоронили маму. Похороны кончились сегодня. На них были только мы с Генри. Генри — мой отчим. Он ездит на старом битом пикапе, курит «Эджфилд» за пять баксов и болеет за Бостон Ред Сокс. Он работает в автомастерской недалеко от нашего дома на пересечении Крик-роуд и Виллидж Грин, он говорит, что эта работа для «настоящих мужиков, а не сосунков всяких». А по вечерам пятницы он идет в боулинг со своими дружками и возвращается лишь глубоко за полночь. Каждый вечер по будням он высасывает по пять банок «Сиерра Невада» — его любимое пиво, а затем превращается в монстра.        Меня зовут Харлоу, и вчера мне исполнилось шестнадцать. Так уж вышло, что мой день рождения выпал на 24 ноября — в этот день вся Америка празднует День Благодарения, а потому на мой день рождения мы всегда ели индейку. Мама запекала её по своему особому рецепту, с добавлением сельдерея, апельсинов и белого вина. Только мама умела готовить индейку так. Интересно, что после ее смерти теперь будет на нашем праздничном столе. И будет ли он вообще?       Теперь мы живем с Генри вдвоем, и меня это до смерти пугает. Наш дом находится в небольшом городке под названием Мидлсбери, почти на самом севере, близ реки Оттер-Крик, недалеко от фермы Морганов. Место здесь весьма живописное, в любое время года народу здесь практически нет. У нас небольшой двухэтажный белый домишко с зеленой крышей и лужайкой перед домом. Генри любит делать там барбекю, когда к нему приходят его приятели, а потом они все вместе смотрят матч и шумят практически до ночи. — Ну, всё. Пошли, — он слегка толкает меня в плечо, а я всё еще не могу оторвать глаз от могилы своей матери. До сих пор не могу поверить, что её уже нет, и никогда не будет в моей жизни.       Мою мать звали Изабель, её назвали так в честь моей бабушки, но Генри называл её всегда иначе — Иззи или Бел, когда был добрым, а когда выходил из себя, то в ход шли совсем другие имена — «тупая сука», «корова», «мелкая мразь». А выходил он из себя почти всегда. Иногда я не понимал, почему она вообще с ним жила. Почему на протяжении почти десяти лет продолжала терпеть его издевательства. Неужели она и, правда, не могла уйти? Сейчас я в это просто не верю.       Моей маме было тридцать шесть, когда она умерла. Она была очень светлым человеком, а еще у нее была своя маленькая пекарня, и часто после работы она приносила мне карамельные чизкейки и пончики с шоколадной глазурью, а еще от нее всегда безумно вкусно пахло выпечкой и ванилью. Этот запах всегда у меня ассоциировался с ней, где бы я его не чувствовал.       У нее были длинные белые волосы и большие зеленые глаза, внешностью я пошел в неё, и чем старше я становился, тем больше я был на неё похож. Я снова думаю о том, какой она была и мне вновь хочется рыдать. Всего тридцать шесть лет — эта цифра отдается эхом в моей голове. Это ведь даже не половина. Она умерла из-за того, что её сердце не выдержало. Молча я виню в этом Генри, потому что единственной причиной её стресса всегда был он. Не будь его в нашей жизни и с её сердцем, наверняка, всё было бы в порядке. — Эй, ты уснул? Пойдем, говорю! — Я хочу побыть еще немного… — Харлоу, садись в чертову машину и не зли меня лучше.       Я плетусь за ним следом, оборачиваясь на её могилу. Она завалена белыми цветами. Мама всегда их любила. В её пекарне всегда стояли белые цветы. Их приносила её подруга миссис Мейбл, у которой был свой белый сад. Они вместе работали. Славная женщина, всегда помогала нашей семье. — Мы теперь с тобой вдвоем остались, — Генри вытаскивает пачку «Эджфилд» и закуривает, машина наполняется резким, горьким запахом. Меня всегда тошнило от того, как пахнут его сигареты, а ему будто было на всё наплевать. Он курил их даже в уборной, сидя с журналом, — слышишь меня? — Слышу, — я отворачиваюсь к окну, мимо пролетает блеклый пейзаж с пустынными равнинами, рекой вдалеке и изредка проезжающими мимо машинами. — Я твой единственный опекун, понял? Не смей создавать мне проблем. — Проблем? — я поворачиваюсь, переспрашиваю, — я и не собирался. — Вот и нехер.       Я по-прежнему зол на этого ублюдка за смерть мамы, но высказать ему это просто боюсь. А потому снова отворачиваюсь к окну и стараюсь игнорировать его всю дорогу. Нормально с ним никогда нельзя было поговорить, потому что, так или иначе, всё выливалось в то, что я конченое дерьмо, которое ему впарили, а он теперь должен заботиться обо мне. Не то чтобы ему это приносило удовольствие.       Когда мы приезжаем домой, я стараюсь убраться подальше в свою комнату. Не хочу еще хотя бы минуту видеть его лицо. Но он останавливает меня почти у самых дверей. Кладет свою огромную лапу на моё хрупкое плечо. — Эй, Харлоу. Пойдем, выпьем по одной, что скажешь? — Я не хочу, Генри. — За мамку свою не хочешь выпить? Ты че за сын такой? А ну пойдем, мать твою. Не хочет он, — он хватает меня за локоть и всё же тащит вниз. Впаривает мне банку «Сиерра Невада», которое я на дух не переносил и снова закуривает. А потом поднимает на меня глаза, осматривает так внимательно, — че, как ты? — Я умереть хочу. — Я тебя сам убью, если еще раз такое скажешь, понял меня? — он тычет мне пальцем в лицо, а я, правда, кроме этого, ничего другого больше и не хочу.       Я делаю глоток этого омерзительного пива, морщусь и хочу расплакаться. Я снова вспоминаю о ней и мне становится так паршиво. Я ведь больше никогда её уже не увижу. Вообще никогда. Ни разу. Больше ни секунды не увижу. Как такое возможно вообще? Это страшно до безумия. Я до сих пор слышу её голос в своей голове. Он кажется таким живым, будто она сейчас выйдет из кухни со своими фирменными равиоли и всё будет, как и прежде. Я оглядываюсь в дверной проем между гостиной и кухней, но там никого нет. Ни мамы, ни равиоли, ни музыки в стиле кантри, которую она любила слушать, когда готовила. Нет ничего. Пусто. — Боже… — я не сдерживаюсь и начинаю рыдать. Эта боль и скорбь толчками выходит наружу, а мне так страшно. Слезы текут по моему лицу, а меня трясет от этого горя. — Прекращай это, — он говорит с каким-то раздражением, а потом повышает голос, — хватит, Харлоу! Твою мать, не веди себя как баба. — Как я теперь буду жить без неё? — Ты будешь жить со мной, понял? Думаешь, только ты её потерял? — Что теперь будет? — я смотрю на него слезящимися глазами. — Теперь мы вдвоем. Ты и я. И нам придется ужиться, хочешь ты этого или нет.       С момента её смерти прошло почти две недели и мне, всё-таки, пришлось смириться с тем, что её больше нет. Всю неделю я провел в четырех стенах, рыдая, страдая и жалея себя. Генри пытался справиться с её утратой по-своему — напивался до умопомрачения и просто вырубался прямо перед телевизором. После её смерти он стал пить еще больше прежнего, а ведь раньше он пил не мало. Когда я вышел из своей комнаты, вся гостиная была завалена пустыми банками из-под пива и коробками от еды на вынос.       За эти две недели скорби мы превратили наш дом в гребаную помойку, настолько это горе нас парализовало. Но это ведь не могло продолжаться вечно? Мы просто обязаны были жить дальше. И мы начали жить дальше. Несмотря на потерю. — Убери уже ебаный дом, здесь наступить некуда, черт возьми, Харлоу! Наше с Генри общение теперь ограничивалось лишь парой фраз, и меня это устраивало, пока он ко мне не лез. Эти дни он практически всё время был в отключке, а если не был, то жрал перед телеком китайскую лапшу, или сидел в толчке, да дрочил на журналы с сигаретой в зубах. — Эй, принеси еще банку пива, слышишь? — Слышу! — я кричу с кухни, открываю пустой холодильник и достаю оттуда еще банку «Сиерра Невада». — И поди сюда вообще. Сядь со мной, — он прихлопывает по месту на диване рядом с собой, я протягиваю ему банку и сажусь на ручку рядом, — чего себе не взял выпить? — Я не хочу, Генри. — Че ты меня постоянно Генри зовешь? Я твой отец вообще-то. — Ты мой отчим. Это не одно и то же. — Ты че, самый умный тут что ли? Зови меня папой, ну? Скажи это. — Я не хочу, Генри. Мы десять лет без этого обходились, к чему это? — Может, потому у нас и было всё так дерьмово, как считаешь? — он открывает банку пива и делает большой глоток, — знаешь, где сейчас твой папка? Тот, которого ты считаешь настоящим. — Знаю, — я отвечаю ему сухо. — Ни хрена ты не знаешь. А я тебе скажу, сторчался твой папка и теперь червей кормит где-то в Огайо. — Он умер от передозировки, и это было не в Огайо, а в Айдахо. — Какая уже нахрен разница, где это было? Теперь я твой папка. Я о тебе забочусь, я покупаю тебе жрачку и прочую приблуду. Мог бы быть и более благодарен, говнюк. — Спасибо, Генри. Я тебе благодарен, правда, — я киваю, лишь бы его не злить. — Свалился же ты на мою голову, твою мать, — он снова делает глоток и осматривает меня с ног до головы, а потом печально усмехается и качает головой, — ты так похож на неё. На Иззи. Подойди ко мне ближе. — Зачем? — Подойди, я сказал, ты че, глухой?!       Я встаю и подхожу ближе, сажусь совсем рядом, а он смотрит на меня хмельным взглядом, от него пахнет пивом, дешевыми сигаретами и моторным маслом. От него всегда так пахло, сколько я его знал. Он осматривает моё лицо и улыбается мне этой пьяной улыбкой с нотками грусти. — Твои глаза… она словно смотрит на меня, — он прикасается пальцами к моей щеке, его пьяные глаза бегают по моему лицу, — твоя мамка была красоткой. Самая красивая баба во всем этом чертовом городе. И мне повезло ее отхватить, представь. Ты похож на неё в молодости. Какая она горячая тогда была, твою мать, ты бы видел. За ней половина Мидлсбери бегала, а дала она только мне. Во как.       Я не знаю, что ему сказать на это. Я лишь жалею о том дне, когда она сказала, что познакомилась с Генри, и теперь мы будем жить у него. Тогда мне это не казалось такой уж плохой идеей, но со временем я понял — если бы в нашей жизни не появился Генри, всё было иначе. — Ты любил её? — я спрашиваю осторожно. — Её невозможно было не любить, — он делает еще глоток, — а как она трахалась, Боже мой. Никогда ни в чем не отказывала. Эта женщина была святой, клянусь Богом. — Тогда почему ты постоянно избивал её? — Харлоу, ты ни хрена в этой жизни не понимаешь. Она была такой, какой была именно поэтому. Верной, покладистой, преданной как собака и в рот мне постоянно смотрела, потому что я знал к ней подход, понял? С женщинами по-другому нельзя, мотай на ус.       Он избивал её почти каждую неделю. Ей доставалось буквально за всё — плохо вымытая посуда, недостаточно прожаренный стейк, опоздание на пару минут, недостаточно сексуальное белье, недостаточно привлекательный макияж и много других «недостаточно» за которое она постоянно получала от него. Она прятала свои синяки и от него и от меня. Особенно от меня. Не хотела меня расстраивать и постоянно придумывала всякие отговорки, вроде: «О, это я поскользнулась на ступеньках в пекарне» или «Не переживай, Харлоу, я оступилась дома у миссис Мейбл», «Я такая неуклюжая сегодня, сама виновата» и с десятки других отговорок, похожих на эти и таких же лживых. — Иззи… моя Иззи… — он сжимает мою коленку своей сухой, горячей рукой, а у меня сердце ёкает от страха, — моя девочка… — Генри? Что ты делаешь? — я убираю от него свои ноги и отсаживаюсь подальше, а он смотрит на меня пьяным взглядом. — О, Харлоу… ты так похож на неё… извини, дружок.       Тогда я еще думал, что он просто перепил и всё перепутал, или просто еще не отошел от её смерти, или всё сразу, поэтому положил руку мне на колено и улетел в свои переживания. Но когда это повторилось во второй раз, я чертовски был напуган. Я проснулся от того, что он лег рядом и закинул на меня свою огромную руку, а потом крепко прижал к себе. Я слышал над своим ухом его табачно-пивное дыхание, а меня колотило от страха. Какого черта он делает в моей постели? — Генри? — я шепчу ему, но он не слышит. Продолжает сопеть мне на ухо и обнимать меня до удушья. Он упился так, что перепутал комнаты? — черт, Генри, мне дышать нечем.       Я пытаюсь высвободиться, толкаю его, но он лишь нехотя ворочается, что-то бубнит себе под нос и опускает свою руку на мой живот, снова прижимает меня к себе, и я слышу его бормотание над своим ухом: — Иззи… моя малышка… Иззи… — Генри, уйди, Боже… — я снова толкаю его, но в ответ слышу лишь его храп. Чертов алкоголик.       Я выбираюсь из-под него и иду ночевать в гостиную. До самого утра я не могу уснуть из-за мыслей об этом. Какого черта с ним творится? Он и раньше был не в себе, но после её смерти его совсем понесло.       Наутро он, конечно же, ни черта не вспомнил. Не понял только, почему проснулся в моей постели. — Это что получается, ты меня туда затащил? Ты че, гомик? — Генри, ты пришел ко мне сам. — Да ну? — он смотрит на меня с подозрением, осматривает моё лицо так же, как и в тот день. — Ты лег рядом и звал меня её именем. Неужели ты этого не помнишь? — Перебрал, видать, — он чиркает зажигалкой, и кухня наполняется едким запахом сигарет, — останься со мной и сваргань что-нибудь по-быстренькому. — У меня вообще-то дела есть. — Какие у тебя, мать твою, дела в субботу? Я сказал, останься с папкой сегодня.       Я, молча, залезаю в холодильник, достаю оттуда пару яиц, бекон, хлеб. А он открывает банку пива и снова говорит о том, что мы теперь остались одни и вообще должны быть за одно, как отец и сын. Должны ладить и всё такое. Я стараюсь абстрагироваться и не слушать его лишний раз. Меня воротило от одного его голоса, а уж от вида и подавно. Я закидываю бекон и яйца на сковороду, а он никак не унимается. — Ты такой же, как и твоя мать. К вам нужен один подход. Через грубую силу. Вы по-человечески не понимаете. Вы оба. Характер у вас такой, понимаешь? — Я всегда делал всё, о чем ты просил, Генри. О чем ты говоришь? — Так тебе ж пока триста раз не скажешь, ты ни хера ведь не поймешь. Ты должен понимать всё с полуслова, слушать, че тебе говорят и затыкать свой рот, когда просят, — он закуривает, а потом с раздражением говорит: — дела у него, сука, есть. Врать ты ни хера не умеешь, как и твоя мать. Так что даже не пытайся. Слышишь меня? — Слышу, — я скидываю яичницу и бекон на тарелку, протягиваю ему. — Это что? Это, по-твоему, яичница? — Что-то не так? — Иззи обжаривала с двух сторон. Ты че, с яичницей справиться не можешь?! — он хватает недопитую кружку с кофе, и она летит в ближайшую стену, по телу пробегает ток. — Я сейчас всё сделаю, хорошо? — я осторожно забираю у него тарелку. — Сука, какой же ты криворукий. Тебя учить и учить. Какого вообще хера она тобой не занималась? Только и могла, что лясы точить с этими курами из «Хендерсона». А у этих дур же рот по двадцать четыре часа не закрывался.       Обстановка в доме была крайне напряженной. Каждый день совместного проживания с Генри ощущался, как сидение на пороховой бочке, готовой взорваться в любой момент. Каждую ночь я начал подпирать дверь, чтобы он, снова ничего не перепутал и не лег ко мне в постель. Уж не знаю до сих пор, сделал он это намеренно или просто напился, но я всё равно решил перестраховаться.       Однако посреди ночи он просто вынес дверь и зашел так, будто это его чертова комната. Он перепугал меня до смерти. Начал орать, чтобы я не закрывался. Не мог понять, зачем я это сделал, а я вжимался в стену и сказать ему ничего даже не мог. — Я тебе шею сверну, если еще раз закроешь чертову дверь, Харлоу. На кой хер ты вообще это делаешь, черт бы тебя подрал? — Ты уже перепутал однажды наши комнаты, я не хочу, чтобы это повторилось снова, — я смотрю на него испуганными глазами, а моё сердце всё еще не может никак перестать так дико биться. — А с чего ты взял, что я перепутал? — он подходит ближе, а я не понимаю, что именно он имеет в виду, — а? Харлоу? С чего ты это взял? — Ты… ты называл меня её именем… ваша комната была дальше по коридору, Генри. — И что? Весь этот гребаный дом мой. Я могу занять любую комнату, какую захочу, даже эту. Ты что, против? — он подходит ко мне ближе, хватает меня за подбородок, заглядывает в мои глаза этим пьяным взглядом. — Как скажешь. Я могу поспать в гостиной, — я забираю своё одеяло, и уже было спешу выйти из комнаты, как он останавливает меня, хватая за руку. — Погоди, куда это ты собрался? — В каком смысле? Я пойду вниз, если ты хочешь остаться здесь, — я пытаюсь высвободить руку, но он сжимает её еще крепче. — Я хочу, чтобы ты остался со мной, — он тянет меня на себя, а меня пробирает такой страх, что ноги дрожат. — Генри, о чем ты говоришь? Позволь я просто уйду.       Я с ужасом смотрю на него, а он толкает меня на постель и запирает дверь изнутри, подходит ко мне ближе, а я даже не понимаю, как на это реагировать. Что он собрался делать? Я пячусь от него назад, вжимаюсь в стену, а он приближается всё ближе, пока не оказывается почти вплотную у моего лица. Я слышу, как стучит кровь у меня в висках, а мне становится до того страшно, что я забываю как дышать. — Ты ведь почти как она. Те же волосы, те же глаза, что и у неё, — он прикасается к моим волосам, сжимает их в своих руках, хватает меня с силой и приближается к моему лицу, — то же лицо, что и у моей Иззи. — Я не она, Генри, прошу, отпусти, — я цепляюсь за его руки, которыми он держит меня за волосы. Корни болезненно ноют. — Ты — она, Харлоу, — он сжимает мои волосы еще крепче и приближает моё лицо к себе ближе, после чего впивается в меня своими губами пахнущими дешевыми сигаретами.       Его язык елозит у меня во рту, а меня начинает тошнить. Тело начинает содрогаться от рвотных позывов, в ушах стоит шум крови. Мне до безумия страшно. Я пытаюсь оттолкнуть его руками, а он лишь всем весом наваливается на меня сверху, прижимает меня к постели, и ненадолго отрываясь от моих губ, заглядывает в мои глаза. — Умоляю, Генри, прекрати это, прошу… — Какой же ты сладкий, — он облизывает свои губы с придыханием, а потом снова впивается в меня своими губами.       Мне настолько становится до безумия страшно, что я начинаю брыкаться под ним изо всех сил, пытаюсь оттолкнуть его, вылезти из-под его огромной туши, и в какой-то момент у меня это получается. Я падаю на пол, судорожно вожу руками по полу, пытаясь встать, но Генри хватает меня за горло и снова валит на постель, вжимает меня лицом в подушку, а сам прижимается ко мне сзади. Я чувствую своими бедрами, как стоит его член, и от этого ужаса у меня начинает кружиться голова. Неужели он сделает это? Только не это, черт. Я начинаю орать так, что мои собственные уши закладывает. Кричу ему, чтобы он остановился, чтобы не делал этого, что это неправильно, что он не должен так поступать со мной. Но он не слышит ни единого моего слова. Ему просто плевать. Он лишь заламывает мне руки и кричит мне на ухо: — Закрой свой ебаный рот! Меня раздражают твои крики! — Генри, умоляю, пожалуйста, не надо! Пожалуйста! — Я тебе сказал заткнуться, мать твою! — он хватает меня за волосы и снова вжимает лицом в подушку, второй рукой пытается стянуть с меня нижнее белье.       Я так напуган, что моё тело трясëт от ужаса. Я продолжаю нечеловечески кричать, а потом чувствую, как он пытается вставить в меня свой член. Он, блять, в самом деле это делает. Раздвигает мои ноги и пытается засунуть его туда. Я начинаю вырываться с новой силой, за что получаю такой сильный удар по голове, что у меня в глазах темнеет. На мгновение мне кажется, будто я ослеп. Он сильнее заламывает мои руки, так, что они горят от боли, а затем я чувствую, как он входит в меня. С какой силой толкается внутри, как от этой жуткой боли горит моё тело, я продолжаю орать до тех пор, пока не срываю себе голос, а он не останавливается. Ни хрена не останавливается. Лишь сжимает своими руками мои бедра и еще сильнее входит в меня всякий раз. — Видишь, ничего страшного тут нет, — он пыхтит и продолжает делать это, — ты гораздо у́же, чем твоя мать. — Пожалуйста, прекрати… — я хриплю сорванным голосом, но он вообще не реагирует. — Ну чего ты? Ты привыкнешь, сладкий… скоро ты к этому привыкнешь, обещаю, — он ускоряет темп, еще сильнее хватает меня за бедра, а когда кончает, то начинает пыхтеть так, что на его лбу вздуваются вены. Он вынимает его из меня, а потом снова загоняет. Снова вынимает и снова вставляет. Я ощущаю, как по моим ногам течет его гребаная сперма, а моё тело опять содрогается от рвотных позывов. — Черт, это было даже лучше, чем я ожидал, — он вытирает свой член о мои простыни, садится на постель со мной рядом и закуривает, а я сворачиваюсь в калачик, поджимаю под себя ноги и всё, что могу делать, это просто безудержно рыдать от ужаса, боли и обиды.       Я знал, что после смерти матери мне конец, но не знал, что настолько. На следующее утро я проснулся от звука дрели. Я вскочил с постели, даже не поняв, что происходит. А когда спустился в гостиную, понял. Он устанавливал решетки на наши окна. Решетки? Я не смогу отсюда выбраться? Я тут же пытаюсь подойти к двери, как он хватает меня за руку и дергает на себя. — Далеко собрался? — Что происходит, Генри? — Ночью кто-то пытался пробраться в наш дом. Сам понимаешь, меры безопасности.       Какие к черту меры безопасности? Врал он всё. Он делал это, чтобы я не сбежал. Чтобы не вышел больше за порог. Меня пробрало до ужаса. Что теперь будет, если он решился установить чертовы решетки? Всё снова повторится? То, что было ночью. — Это ведь всё из-за меня? — Не говори глупостей, и приготовь гребаный завтрак.       Так и вышло. Вход наружу оказался перекрыт. Отныне я не мог выйти даже на улицу. Решетки были установлены в гостиной, на кухне, на спальнях второго этажа и даже на чердаке. Я оказался в проклятой клетке наедине с монстром. Моя жизнь превратилась в ад. Он начал приходить ко мне почти каждую ночь. Он высасывал по пять банок пива перед теликом, а потом тащился наверх в мою спальню. Я слышал его шаги по лестнице и умирал от ужаса всякий чертов раз. А потом он заходил, и каждая его просьба была хуже предыдущей. — Надень её платье, Харлоу. — Генри, пожалуйста… перестань это делать… я не она. — Завали свой гребаный рот и делай, что я тебе говорю! — он кричит и швыряет в меня её белое платье, которое она любила надевать в свою пекарню.       Когда я надеваю его, я всё еще чувствую её запах. Запах её духов, легкий, свежий, с нотками корицы и ванили. Мне становится больно от этого, я вновь вспоминаю то, какой она была и мне хочется рыдать, а он говорит, чтобы я встал на колени. — Что? — Ты че, глухой?! Я сказал, на колени встань! — он хватает меня за затылок и прижимает к полу, — как же до тебя всё туго доходит, черт возьми.       Он наступает мне на спину и прижимает еще ниже, я слышу, как он расстегивает ремень на своих штанах, а затем снова хватает меня за волосы и поднимает мою голову, тычет мне в лицо своим членом. Говорит, чтобы я открыл рот. — Генри, пожалуйста, хватит... — Ты не слышал, что я тебе сказал? — он замахивается и бьет меня по лицу так, что мои губы с треском лопаются. Лицо горит от боли, — открой свой рот, сучка.       Он крепко держит меня за затылок и с силой заталкивает в меня свой член, по моим губам течет кровь, я чувствую ее привкус у себя во рту. Мне тошно. Мне хочется блевать. Я пытаюсь оттолкнуть его от себя, когда понимаю, что начинаю задыхаться, а он снова бьет меня по лицу и кричит, чтобы я не смел закрывать свой рот, пока он не разрешит. — Держи его открытым, сука, пока я не разрешу! Слышишь?! — он хватает меня за подбородок и орет это прямо в лицо, а я смотрю на него с открытым ртом, по моему подбородку и шее текут слюни вперемешку с кровью, а моё тело колотит от ужаса, — сосать ты ни хера не умеешь, прямо как твоя мать.       Свои дела он заканчивает, как и обычно — присовывая мне сзади. Первое время я пытался сопротивляться. Рьяно, неистово, так, будто от этого зависела моя жизнь, но чем больше я сопротивлялся ему, тем больше получал, а результат никак не менялся. Со временем я понял, что это было бесполезно, и если я хотел, чтобы мне было не так больно — нужно было всего лишь не сопротивляться. А чтобы это кончилось быстрее — нужно было слушаться его и выполнять всё, что он говорит. Так он быстрее получал то, что хочет и проваливал из моей комнаты. — Давай, сделай папочке приятно, Иззи, — он опирается о стол, а я подхожу ближе и касаюсь пальцами ремня его брюк. — Хорошо, Генри, — я опускаюсь на колени и полностью заглатываю его член. Сосать я научился очень быстро.       Он закидывает голову и начинает стонать, хватает меня за волосы и слегка надавливает мне на голову, загоняет в меня его снова и снова, мне не хватает воздуха, но об этом я не говорю, один черт, бесполезно. Я пытаюсь думать о чем угодно, лишь бы не о том, что происходит сейчас. О своем прошлом, о маме, о том, как она жила с этим ублюдком почти десять лет. Почти десять лет он так же загонял в нее свой член и постоянно издевался над ней, сукин сын. — А… о, глотай, — он еще крепче прижимает меня к себе за голову, а я чувствую, как его горячая сперма заполняет мою глотку, — ух, черт… ну хоть это делать научился.       Дикий ужас и страх вскоре сменились каким-то безразличием и состоянием полной опустошенности и беспомощности. Когда он входил в мою комнату, я уже по привычке раздевался и поворачивался к нему спиной, а он снимал свои штаны и трахал меня, как её. Он не любил смотреть в мои глаза и не любил, когда я смотрел на него. Ему нравилось представлять на моем месте её, и он не хотел видеть меня. А когда он заканчивал, то спускал мне на спину, а я потом еще с час сидел в ванной пытаясь оттереть грязь, которую оттереть уже было невозможно. Он был прав, я привык. Привык жить в этом кошмаре.       Так кончилась осень, прошла зима, а я смотрел на окружающий мир лишь через решетку на своём окне. Я смотрел на то, как изредка проезжают машины вдалеке, как где-то далеко ходят люди, как протекает жизнь мимо меня, как вокруг всё живет, а я нет. Самым обидным было это, то, что я живу ради того, чтобы ему было хорошо. Человеку, которого я ненавидел всей душой. Единственное, куда я мог погрузиться, это книги, которыми он поощрял меня за то, что я хорошо отсосал или выполнил еще какую-нибудь его грязную просьбу. — Назовешь меня папочкой, и я дам тебе смотреть гребаный телик. — Нет, — я мотаю головой. — Что ты такой упрямый? Я же твой отец. — Отцы так не поступают, — я говорю это, но вскоре об этом жалею. Он с такой силой заезжает мне по лицу, что я падаю на пол. — Ты недоносок гребаный, не тебе меня судить! Думаешь, что ты лучше меня что ли, выродок?! — он хватает меня за волосы и тащит к себе, — лучше открой свой рот и делай, что должен.       С тех пор я ему и слова лишнего больше не говорил. В основном я старался молчать. А открывал рот лишь тогда, когда он хотел. Иногда он просил меня выпить с ним или просто посидеть в гостиной посмотреть матч, иногда мы ужинали вместе, а иногда, когда он был зол, он скидывал еду со стола и заставлял её жрать прямо с пола. Иногда он связывал меня и трахал по полночи к ряду, а иногда заканчивал так быстро, что вырубался прямо в моей постели, а я шел спать в гостиную. Он постоянно наряжал меня в её платья и имел на столе, в гостиной, на кухне, в ванной, где он только не делал этого, а я перемерял почти все ее наряды, и даже отрастил волосы, они теперь доставали мне почти до плеч. Он запрещал их резать. Говорил, что с длинными волосами я больше на неё похож. Он так и не пережил ее смерть и пытался вернуть её всеми доступными для него способами, в основном через меня. Просил меня называть его «любимым», как называла его мама, пользоваться её парфюмом и даже краситься, как она — подводить глаза черным карандашом. Поначалу удавалось не очень, и он говорил, что я похож на дешевую потаскуху, но потом я и этому научился. Я стал для него идеальной Иззи. Такой Иззи, при одном лишь взгляде на которую у него уже вставал. А весной, в один из дней, он пришел домой и, весь светясь от радости, сказал: — Я женюсь, Харлоу. *** — Женишься? — а я смотрел на него, и поверить не мог. Как это женится? В самом деле, женится? Я ушам своим не верю. — Такую бабу встретил, — он садится напротив и прикуривает, резкий, едкий запах сигарет заполняет кухню, — красотка, каких поискать, а как трахается. — Ты женишься? — я всё еще не верю. Мне кажется, что это одна из его шуток. — Женюсь. Завтра. Оглох что ли? — Я… я тебя поздравляю… я рад, — я киваю головой, — я очень рад, Генри. — А я-то, блять, как рад.       Моей радости и, правда, не было предела. Если он женится, значит, он отстанет, наконец, от меня. Теперь у него будет жена, и он перестанет меня трогать, перестанет приходить ко мне по ночам и я смогу жить спокойно? — Она будет жить с нами, вместе со своим сыном. — Сыном? — Да, мальчишка твоего возраста. Завтра они переедут в наш дом, поэтому уберись тут, мать твою, у нас завтра будет праздник. Слышишь меня? — Конечно, Генри, хорошо.       Сын? Моего возраста? Я обрадовался этой мысли безумно. Неужели теперь у меня будет тот, с кем я могу поговорить. Последние четыре месяца я не выходил на улицу и не видел никого, кроме Генри. Не общался уже четыре месяца ни с кем, кроме него. Это угнетало. А теперь у меня будет брат. Боже, мне не верится в это. — Ну, че уставился? Давай за уборку. Я не хочу, чтобы она сбежала, как только увидела бы этот сраный притон.       Весь этот день и весь следующий я занимался уборкой. Отдраил все полы, перемыл посуду, даже гребаные окна помыл, собрал все коробки из-под пиццы и банки из-под пива по пакетам, протер все столешницы, проветрил здесь всё хорошенько, пропылесосил. В общем, к их приходу дом блестел, а я надел свою нормальную одежду, а не ту, в которой Генри обычно хотел меня видеть, и ожидал в гостиной их прихода.       Я подскочил, когда услышал, как открывается входная дверь. Генри был весь из себя такой радушный, что от его притворства тошнило. Пытался пустить им пыль в глаза. С моей матерью он когда-то был таким же, учтивым поначалу, вежливым и обходительным, но чем дольше они встречались, тем сильнее менялось его к ней отношение, пока она окончательно не завалилась в роль жертвы, а он не показал монстра, коим был всю жизнь. — Это мой сын, Харлоу, — он любезно представляет меня, — а это Аннабель, моя теперь уже жена, да милая? — Привет, я очень рада познакомиться с тобой, — она протягивает ко мне руки, а я ласково ее обнимаю в ответ и смотрю в ее глаза, она очень похожа на мою мать. Очень похожа, — А это мой сын Рэн. — Привет, — я протягиваю ему свою руку, а он так же нежно ее жмет и улыбается мне легкой улыбкой, — меня зовут Харлоу. — Я знаю, привет, — он кивает мне и снова улыбается, — я много о тебе слышал. — А я вот о тебе ничего.       Странно, что Генри рассказал мне о своей женитьбе так поздно. Как долго он встречался с этой женщиной, прежде, чем предложить ей брак? Встречался ли он с ней до смерти моей матери или это было уже после? И почему он не говорил мне про них всё это время?       Так или иначе, на сегодняшний ужин мы собрались всей нашей новой семьей за общим столом. Я мельком осматривал этих новых для меня людей. Аннабель была так сильно похожа на мою мать, что даже аура от нее исходила какая-то знакомая что ли. Такая же миловидная, добродушная и покладистая женщина, как и моя мать, такая же послушная и преданная, это было видно по ее отношению к Генри и тому, как она слушает его и выполняет то, что он говорит. У нее были такие же светлые волосы и зеленые глаза, может, немного другого оттенка, но всё равно очень похожие на глаза моей матери. Мне понравилась эта женщина. Очень понравилась. Было в ней что-то знакомое.       Я переводил взгляд на её сына. Он был того же возраста, что и я, невысокого роста, довольно худой, с черными волосами, но видно, что его природный цвет был таким же, как и у матери, но он их зачем-то красил. Зеленые глаза, похожие на глаза его матери тоже поглядывали на меня с каким-то интересом. Мне понравилось его светлое лицо и его руки. Особенно его руки. Они были просто невероятно красивыми. Я на протяжении всего ужина не мог отвести от них взгляд. — А где вы жили раньше? — я пытаюсь поддержать беседу, да и узнать их получше. — Мы жили в Уэйбридже, на Снейк-Маунтин-роуд, пришлось продать дом. — Почему так? — После смерти мужа не осталось ничего, кроме долгов… кредиторы… сам понимаешь, — она говорит это с печалью, опускает глаза в тарелку. — О, простите. Я не знал. — Мой сын бывает крайне бестактным, — Генри говорит это со скрываемым раздражением и бросает на меня холодный взгляд. Черт. — Харлоу? В какой школе ты учишься? — Рэн спрашивает с интересом и запускает в рот кусок смитфилдской ветчины. — Я не хожу в школу. Я на домашнем обучении, — я с печалью отворачиваюсь к окну. Сложно описать, как бы я снова хотел ходить в школу и как бы хотел, чтобы всё было, как и прежде. Не так, как когда была жива моя мать, а как тогда, когда в нашей с ней жизни еще не было Генри.       К вечеру я показал Рэну мою комнату. Генри сказал, что теперь мы будем делить ее вместе. Я не возражал. Я был этому лишь рад. Если Рэн будет здесь, значит, Генри сюда не сунется, так ведь? Кроме того, Аннабель теперь будет спать вместе с Генри в одной спальне. Значит, весь мой кошмар, наконец, закончился? — Мне здесь нравится, — Рэн смотрит в окно, на вид на реку Оттер-Крик, на окрестности, на ферму, располагающуюся вдалеке, — зачем здесь решетки? — Это… — я вспоминаю тот день, когда Генри их поставил и у меня внутри всё вновь противно сжимается, — в наш дом было совершено проникновение, Генри установил их в целях безопасности. — Получается, я тоже буду на домашнем обучении? — Скорее всего да, — я думаю об этом. Генри ведь и их не выпустит отсюда, так? — Звучит круто. — Да не особо. Не представляешь, как бы я хотел выйти наружу. — Почему ты не выходишь? — он садится на соседнюю постель, осматривает меня с ног до головы. — Это сложно объяснить, — я отворачиваюсь к окну, — что произошло с твоим отцом? — Он был конченым козлом. Жил, как козел и умер так же. — Что это значит? — Он считал себя профессиональным игроком в покер, но единственное, что у него хорошо получалось в покере, так это сливать туда все наши деньги. Этот ублюдок просадил всё. Мы дважды закладывали наш дом. Его убили, потому что он кому-то задолжал, а платить не собирался, гондон сраный. После его смерти у нас отобрали всё. — Черт, мне жаль, — я подхожу к нему ближе и сажусь рядом, — теперь это и ваш дом. — Ты давно узнал о том, что твой отец женится? — Вчера. И он мне не отец. — В каком смысле не отец? — Рэн смотрит на меня с недоумением. — Генри мой отчим. Отец умер больше десяти лет назад в каком-то занюханном клубе в Айдахо, обдолбался какой-то паленой наркотой. Мать познакомилась с Генри после его смерти. — О, прости, — он говорит с сожалением, — они встречаются с Рождества. Мать говорит, что они познакомились в гриль-баре на углу Спрингсайд-роуд. — Почти три месяца. Почему он мне ничего не говорил?       Ублюдок сраный. Он трахал и меня, и ее и слова никому из нас не сказал. Долбаный грязный выродок. Каково ему было, сначала трахаться с ней, а потом приходить по ночам домой, выряжать меня в платья матери, после чего трахать еще и меня? Наверняка, они про это ничего не знают. Ни Рэн, ни Аннабель не знают, с каким монстром они живут под одной крышей. Мне хочется рассказать ему всё, предупредить, хочется, чтобы он был здесь как можно более осторожен, но я ведь не могу сказать об этом прямо в лоб? Черт.       Наша жизнь с их появлением здесь, казалось, начала налаживаться. Генри больше не буянил, хотя частенько всё равно напивался, Аннабель и Рэн адаптировались к новым условиям и теперь, казалось, что всегда были частью этой семьи. Мы с Рэном поладили буквально сразу. Он оказался веселым малым, с живым интересом ко всему и каким-то бунтарским духом, постоянно делал дырки на своих черных джинсах и красил волосы. Мне нравился его образ. Он навевал на меня ощущение свободы. Но Генри едва ли его одобрял. — Ты похож на педика, Рэн, — Генри говорит ему, закусив сигарету между зубов и лакая своё пиво. — И что? — Рэн праздно пожимает плечами. — Как что? Ты педик что ли? У тебя на пацанов встает? — Может, я еще не определился, кто знает, — Рэн говорит об этом спокойно, а я пихаю его ногой под столом, потому что знаю, что о таких вещах лучше не говорить в присутствии Генри, — ну что? — Заткнись лучше, — я шепчу ему едва слышно.       Я не хочу, чтобы у Рэна были неприятности только из-за того, что он еще не понял, как здесь всё устроено. Он смотрит на меня с непониманием, но не продолжает спорить с Генри. А Генри еще долго бубнит что-то про его цвет волос и его вид и то, что так, как Рэн, выглядят только те, кто любит долбиться в задницу. — Чего он завелся? Он всегда такой? — Рэн сидит на подоконнике, смотрит на улицу сквозь решетки. — Рэн, ты не понимаешь, как здесь всё устроено. — О чем это ты говоришь? — Не нужно с ним спорить, пожалуйста. Просто делай всё, что он говорит и всё. Не нужно вступать с ним в спор, ты не вывезешь. — Ты серьезно? — он смотрит на меня с опаской, но вряд ли мне верит. — Ты не знаешь его так, как знаю я. Просто поверь, безопаснее будет слушать его и выполнять всё, что он говорит. — Ты меня пугаешь, — в его глазах я вижу настороженность. — Уж лучше быть готовым ко всему.       А когда Генри надоело сдерживаться, и он понял, что эти двое отсюда уже никуда не денутся, то он, наконец, снял свою маску хорошего мужа и предстал перед нами тем настоящим Генри, каким был всегда. — Бел, ты вообще убиралась сегодня, мать твою? Я привел женщину в этот дом, чтобы что? В дерьме жить? — он подбирает с пола пустую банку из-под пива и швыряет в Аннабель. — Прости, Генри, я сейчас всё уберу, любимый. — Ну, так давай поживее, блять!       Вскоре с Аннабель начала повторяться вся та же история, что и с моей матерью. Она прожила здесь достаточно мало, чтобы полностью подстроиться под привычки Генри и под его образ жизни, а потому постоянно в чем-то косячила. Ему не нравилось, что она постоянно оставляет душ в ванной, не нравилось, что ее косметикой оказалась занята вся полка перед зеркалом, не нравилось, что её платья висели не в шкафу, а на спинках стульев, не нравилось слишком много обуви в коридоре, слишком холодный ужин, слишком недожаренный завтрак, недостаточно прожаренные тосты, недостаточно высокие каблуки, на которых она должна была ходить по дому, когда Генри возвращался и много чего другого. Она пыталась ко всему привыкнуть, это было видно, но что-то у нее постоянно шло из рук вон плохо, а Генри видя это, загорался словно вспышка. — Я тебе сколько раз, блять, повторять буду? Не оставляй ебаный душ в ванной! Ты че, совсем тупая?! — Прости, любимый, Генри… — она подходит и старается успокоить его своей лаской. Что ни говори, но способ это был рабочий. По крайней мере, от ее действий он возбуждался быстрее, чем успевал ее избить.       Он хватал ее за волосы, клал животом на спинку дивана, задирал ее платье и вставлял ей, даже не предупреждая, чтобы мы с Рэном вышли из гостиной. Но мы и сами понимали, что мы здесь лишние, а потому пулей летели наверх, пока он оставался трахать ее внизу. Из гостиной доносились ее стоны и скрип дивана, а мы запирались в своей комнате и надеялись, что сюда он не поднимется. — Он всегда такой? — Рэн смотрит на меня с каким-то шоком и всё еще удивляется. — Всегда. Это он еще нормальный. — В каком смысле нормальный? Что бывает, когда он не нормальный? — Тебе лучше не знать, Рэн, — я отворачиваюсь к окну, а он подходит ближе и кладет свою голову на моё плечо. — Мне страшно, Харлоу. — Мне тоже, Рэн.       Наш дом привычно наполнился криками Генри, женским плачем и звуком разбитой посуды. Всё начало повторяться. В какой-то момент я подумал, что Аннабель скоро перестанет это терпеть, заберет Рэна, а я вновь останусь наедине с монстром. Но Аннабель была похожа на мою мать не только внешне, но и по характеру. Ей будто нравились такие отношения, или она настолько была от них зависима, что по-другому просто не умела. Я часто пытался понять ее поведение и поведение моей матери, но у меня в голове это не укладывалось. Они обе терпели его унижения, издевательства и постоянное насилие, и скажу больше, они сами лезли в его пасть, но зачем? — Что за гребаное белье ты нацепила? Ты всерьез думаешь, что я буду тебя в нем трахать? Ты посмотри, на кого ты похожа, — он кричит ей, а из комнаты доносится грохот. — Хочешь, я сниму его для тебя, Генри? Только не кричи, умоляю. — Ну, так снимай, хули ты встала?       Этот кретин даже дверь в свою спальню не закрыл. Я слышал, как он швырнул ее на постель, залез сверху, а потом она застонала. Скрип постели и хлюпающие звуки раздавались еще очень долго, а потому я сделал звук телевизора громче, чтобы не слышать этого. Я уселся на постель ближе к Рэну и уткнулся в его плечо. А он так нежно меня обнял, что у меня мурашки по коже побежали. Это его прикосновение было таким ласковым, таким теплым, что у меня внутри что-то приятно ёкнуло. А я поднял голову и взглянул в его глаза, пытаясь понять, что это было. Он лишь улыбнулся, и убрал прядь моих светлых волос за ухо. — Я рад, что я здесь не один, Рэн. — Я тоже.       На следующее утро, сидя за столом, я не мог отвести от него взгляда. За этот чуть больше, чем месяц он стал для меня таким родным, будто и всегда был моим братом. Я смотрел в его лицо, позабыв про свои панкейки, а когда он столкнулся со мной взглядом, то широко улыбнулся мне. — Ну, какого хера, Бел? Ты че, омлет уже нормально приготовить не можешь? Где бекон, твою мать?! — Прости, Генри, сейчас я всё сделаю, — она выходит из-за стола и начинает суетиться у плиты. — Тупая ты сука, ты еще никчемнее, чем моя бывшая. Всему вас учить надо. — Не говори про нее так! — Рэн вскрикивает, а у меня сердце на хрен в пятки уходит. — Тебе кто рот разрешил открыть, недоносок?! — Генри с размаху бьет Рэна по лицу, тот хватается за свои окровавленные губы и смотрит на него с какой-то яростью. — Я помогу, пойдем, — я хватаю его за руку и стараюсь увести из-за стола. Не хватало того, чтобы Генри разошелся еще больше.       Вслед за Аннабель, и Рэн вскоре начал получать от Генри. В основном за то, что пытался всячески заступиться за свою мать. А я, как мог, пытался сгладить углы, успокоить Генри или увести Рэна подальше. С каждым днем это делать становилось всё сложнее, и я уже начал умолять его не лезть на рожон. — Пожалуйста, не надо ему говорить это, он выйдет из себя, и мы все получим, Рэн. — Он ублюдок такой же, как и мой отец, — он пытается отдышаться, его губы кровоточат. Сегодня Генри снова разошелся не на шутку и врезал Рэну за то, что тот просто мельтешил перед телевизором и мешал смотреть матч. — Он тоже бил твою мать? — Он бил нас обоих. А у матери не хватало духу свалить от него. — Давай я помогу тебе, — я приближаюсь к нему ближе и стараюсь промыть его распухшую губу, она лопнула от сильного удара, Рэн смотрит на меня этим болезненным, печальным взглядом и видно, что сдерживается, лишь бы не разрыдаться. — Почему она терпит постоянно? Почему она не думает ни о ком кроме себя? Почему она постоянно выбирает таких людей? — Моя мать была такой же. Я до сих пор не понимаю, как ей удалось прожить с ним почти десять лет. Он ведь мог убить ее в любой момент. — Черт… — он стискивает зубы, я вижу, как ему больно, а потому прижимаюсь к нему сильнее и нежно обнимаю. Он тихо всхлипывает мне на ухо, а я чувствую своей шеей его горячие слезы. — Я рядом, Рэн.       Так пролетает месяц, за ним второй. Разбитой посуды и мебели в нашем доме становится всё больше. Генри напивается всё чаще, а Аннабель отхватывает от него всё сильнее. За завтраком она постоянно надевает кофту с длинным рукавом, чтобы прятать свои синяки, и использует тонну тонального крема, чтобы никто не видел ее лица. А еще она не выходит из дома без солнцезащитных очков. Он поколачивает ее постоянно, иногда без причины, или просто выдумывает ее из ниоткуда, потому что просто хочет выпустить пар. Мне жалко эту женщину, но, не смотря на всё это, она не обращается в полицию, она не жалуется соседям, она не ищет помощи, даже у нас. Она будто не умеет жить иначе и то, что происходит, ей кажется нормой. А по вечерам она стонет на весь дом от того, как он трахает её. Я ее абсолютно не понимаю. Что ею движет? Зависимость? Любовь? Страсть? Что это, твою мать, такое? Что ее заставляет терпеть это снова и снова? — Как давно ты не выходишь отсюда? — он лежит на моей постели, его голова на моем плече, он поднимает на меня печальный взгляд. — Уже полгода. Он запер меня после смерти матери. — Думаешь, он когда-нибудь нас выпустит? — Пока сам не сдохнет, если только. — Как ты жил с ним, когда был один? — Лучше не вспоминать. — Он избивал тебя? — он смотрит в мое лицо, а мне становится больно смотреть на него в ответ, я отворачиваюсь к стене, а эти гребаные воспоминания лезут в мою голову, — прости меня.       Он прижимается ко мне еще крепче и обнимает сзади. Я чувствую своей кожей его дыхание. Он наклоняется ко мне ближе и целует меня в шею, в самый затылок. Говорит, что может представить, как мне было здесь тяжело, когда я был совсем один, ведь он, когда жил со своей матерью переживал всё то же самое. То же самое? Сомневаюсь, что то же самое, но, так или иначе, он был единственным, кто меня понимал. — У меня мурашки по всей коже от твоих прикосновений, — я говорю в полголоса. — Тебе это нравится или нет? — Нравится. Очень, — я снова поворачиваюсь к нему лицом и сталкиваюсь с его изумрудными зелеными глазами, похожими на мои собственные. Он нежно улыбается мне, глядя в глаза. — Спасибо, что ты рядом, Харлоу.       Чем дольше мы жили с ним бок о бок в нашем непростом аду, тем всё больше я начинал чувствовать к нему это странное, непонятное для меня чувство. Мне постоянно хотелось, чтобы он был рядом, хотелось на него смотреть, хотелось лежать с ним так перед сном в одной постели, как мы делали обычно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Не хотелось отводить от него взгляда. Меня, конечно, пугало то, что я начинал к нему чувствовать, но в основном это приносило удовольствие. Мне нравилось это чувство, эти ощущения, когда мы лежали вместе. Странные и новые для меня. Я не знал, чувствовал ли он то же самое, ведь мы никогда про это не говорили, да и я боялся спрашивать про это, потому что не хотел услышать отрицательный ответ. Не хотел думать, будто я сходил с ума в одиночку. Это паршиво.       Каждую ночь мы лежали в одной постели, смотрели друг другу в глаза, слушали, как Генри с Аннабель трахаются за стеной и видно было, что каждый из нас не знал, как на всё это реагировать. — Наверняка им это по кайфу, — Рэн говорит, улыбаясь мне. — Когда они уже заткнутся? — Вряд ли скоро, — он пододвигается ко мне ближе, почти касаясь меня кончиком своего носа.       Его зеленые глаза в свете ночника кажутся такими глубокими, что мне хочется в них утонуть. Моё сердце бьется чаще, чем ближе ко мне Рэн. Как долго еще эта гребаная недосказанность будет висеть над нами? Он ведь совсем рядом. Нужно лишь коснуться. Я смотрю в его глаза, на его губы, чувствую, как пересыхает у меня во рту, я так хочу к нему прикоснуться, это желание становится почти неконтролируемым, но мне так страшно, что он оттолкнет меня, и я снова останусь один. Я боюсь этого до жути. — Рэн? — М? — он улыбается мне той же нежной улыбкой. — Можно я… э… — Можно, — он говорит, не дав мне закончить, а я медленно приближаюсь к нему и прикасаюсь к его горячим, сладким губам.       Моё сердце стучит, как сумасшедшее, а я не могу оторваться от его губ. Такие мягкие, теплые и нежные, пахнут апельсином. Я касаюсь его языка и чувствую, как он гладит моё лицо. Чувствую своей кожей его горячие руки, его дрожащее апельсиновое дыхание, его тепло. Когда я отрываюсь от него, я вижу, как покраснело его лицо. Он улыбается мне смущенной улыбкой и утыкается носом в мою шею. — Не представляешь себе, как я рад, что ты это сделал, Харлоу. — Не представляешь себе, как я рад, что ты позволил мне это сделать.       Истерики Генри и постоянные издевательства над Аннабель ушли на второй план. В моей голове крутился лишь Рэн, этот поцелуй и чувства, которые нахлынули на меня в тот вечер. Я только и думал, что о нем. Мы спали в одной постели и вместе просыпались.       По вечерам я не мог отлипнуть от его губ, а потом мы вместе засыпали. Я впервые за всё время после смерти матери почувствовал себя настолько любимым. Казалось, его нежность была безграничной, а я был счастлив каждую секунду, находясь с ним рядом.       А потом, в один из дней, Генри переусердствовал. — Что это был за выблядок, с которым ты так мило щебетала у «Хендерсона»? А? — Генри, он просто спросил дорогу, ничего такого, — она пятится от него назад, а он подходит с каждым шагом всё ближе. — Я всё видел, ты, сука! О чем вы там ворковали, а? — Я показала ему проезд до Плесант-стрит, ничего более, он искал магазин товаров для сада. Честно, Генри. — Ты мне лапшу-то на уши не вешай, потаскуха! Я всё видел своими глазами, сука! — он размахивается и с силой заезжает ей по лицу, а затем хватает за волосы, поднимает с пола и снова швыряет в стену. Она без сознания падает на пол. Рэн пытается остановить его, за что тоже получает. Генри кричит так, что эхо раздается на втором этаже, — мелкий недоносок, я тебе шею сверну, если еще хотя бы раз залезешь мне под руку! — Не трогай её! Не смей, мать твою! — Рэн колотит его кулаками в спину, а Генри хватает его за руку, с хрустом заламывает и швыряет вперед.       Рэн прижимает к себе руку, его запястье болтается в воздухе в какой-то неестественной позе. Оно сломано. Генри сломал ему руку. А Рэн, будто и не чувствует боль, продолжает вставать и кричать Генри, чтобы тот остановился. — Прекрати это делать, сукин сын! — Рэн, умоляю, не надо, — я обнимаю его за плечи, пытаясь остановить, а он всё равно рвется вперед, — пожалуйста, Рэн, так всем будет лишь хуже. — Щенок гребаный, хочешь, чтобы я тебя проучил?! — он хватает его за горло и шипит сквозь зубы: — так охота занять место своей мамки? Да вообще не вопрос, говнюк. — Генри, пожалуйста, он не хотел, — я умоляю Генри остановиться, потому я знаю, к чему это может привести, а вот Рэн нет, — он просто погорячился.       Я так хотел его защитить, но он постоянно лез на рожон, всякий раз. Он не понимал, насколько Генри бывал не в себе, если его довести. И не понимал, на что он был способен, когда все вокруг делали всё не так, как он хотел. — Заткни свою пасть, иначе тоже отхватишь, Харлоу! — Пожалуйста, Генри… Он больше не будет лезть, не будет, не нужно этого делать. — Я тебя сука проучу, пойдем со мной, — он тащит Рэна в их общую спальню, а у меня сердце в пятки уходит. Черт, я ведь не могу этого допустить. Только не с Рэном. Он не должен был погружаться туда, где уже был я. Только не он. — Генри, пожалуйста, — я беру его за руку, тяну на себя, — не трогай его, умоляю. — Ты всё еще здесь? Ты не слышал, что я тебе сказал? — Отпусти меня, сукин ты сын! — Рэн пытается упираться ногами о пол, его сломанная рука болтается в воздухе. Генри тащит его за горло в их спальню, а мне становится так страшно, что голова идет кругом, тело снова дрожит от страха. — Сейчас я тебе покажу, каково это быть на её месте. Пойдем со мной, — он с силой тянет его в спальню, я иду следом и всё еще умоляю Генри остановиться, хотя сам понимаю, что просто так он этого не сделает. — Сделай это со мной, Генри, — я беру его за руку, заглядываю в его хмельные глаза, — со мной. Не с ним, прошу. Ладно? Я буду твоей Бел, пожалуйста. Как захочешь, но не трогай его.       С мгновение он смотрит на меня, затем на Рэна, который всё еще пытается сопротивляться, а затем отпускает его и переводит пьяный взгляд на меня: — Заходи в спальню, я сейчас с тобой разберусь.       Я с ужасом прохожу внутрь и бросаю последний взгляд на Рэна, когда Генри закрывает за нами дверь. В его взгляде я вижу недоумение, тревогу, страх, какую-то безысходность, он смотрит на меня заплаканными глазами и не может ничего понять, а я опускаю свой взгляд в пол, потому что мне ужасно стыдно. Я не думал, что он когда-то об этом узнает. — Ложись на постель и раздвинь ноги пошире, Бел.       Он запирает дверь на засов, а я прохожу вперед, раздеваюсь и ложусь на постель в ожидании этого кошмара. Он подходит ко мне сзади, а на меня накатывает привычная волна безумного страха, тошноты и ощущения беспросветности. — Да, Бел, я по тебе соскучился, — он запускает руку в штаны, а я слышу, как Рэн колотит в дверь, зовя меня по имени. Как же мне тошно от всего этого дерьма, — да, Бел… ты моя красавица.       Он плюет себе на руку, а потом вставляет в меня без подготовки. Я кричу, что есть сил, а стук в дверь становится громче. Рэн всё никак не может уняться. Я слышу своё имя из его уст, слышу, как хрипло пыхтит Генри, слышу эти омерзительные хлюпающие звуки, с которыми он загоняет в меня свой член до самого основания, а я от боли сжимаю красные шелковые простыни и лишь жду, когда это всё закончится. Я постоянно так делал, раз за разом ощущал красный шелк между своими пальцами, когда он драл меня сзади. — Давай, открой рот, — он быстро хватает меня за волосы и притягивает к себе, после засовывает его мне в самую глотку, — глотай, Бел. Вот так… моя девочка. Красавица моя.       Его сперма течет по моим губам, а он вытирает свой сморщенный член о шелковые простыни, смотрит на меня с придыханием, засовывает свои пальцы мне в рот, елозит ими там и облизывает свои губы. — Ты любишь папочку? — Да, Генри. — Скажи, как ты любишь папочку. — Я очень люблю тебя, Генри, — эта проклятая фраза дается мне с трудом, а изнутри вырываются рвотные позывы, меня сейчас стошнит от омерзения, от страха, от стресса, от всего сразу. — Эй, не смей заблевать мою спальню! — он хватает меня за волосы и выталкивает из спальни, — Проваливай, мать твою! Не хватало, чтобы ты засрал здесь всё.       Когда я оказываюсь за дверью, то сталкиваюсь взглядом с шокированным Рэном. Он смотрит на меня стеклянными глазами и не может произнести ни слова. Его рот открыт от удивления, по его лицу текут слезы, а он не издает ни звука, лишь смотрит на меня с шоком и жалостью, с каким-то глубоким сожалением и болью. Я знаю, что ему больно. Мне тоже больно. — Прости меня, Харлоу… прости меня… Боже, умоляю, прости, — он подползает ближе и обнимает меня единственной здоровой рукой, — это я виноват. Мне так жаль, Господи… как же мне жаль. Я должен был тебя послушать. — Рэн… — Прости, прости, прости… я виноват, я так виноват, я не должен был лезть к нему, прости меня, — он так крепко прижимает меня к себе, что я слышу, как сильно стучит его сердце, оно готово выпрыгнуть из него ко всем чертям. А я лишь рад, что Генри не сделал это с ним. Я бы не хотел, чтобы и он пережил то же самое, что и я.       В тот день я рассказал ему всё. Про Генри, про меня, про то, как он постоянно приходил ко мне почти каждую ночь, как называл меня именем моей матери в моменты, когда насиловал. Как заставлял одеваться в ее платья, как связывал меня, как заталкивал мне свой член по самую глотку, как заставлял ползать на карачках, есть с пола, я рассказал ему обо всём. Вообще обо всём. А он слушал меня, закрывал рукой свой рот, а по его лицу текли слезы. Он смотрел на меня с таким ужасом, с каким еще никто на меня не смотрел, и лишь глядя в его лицо, я понимал, что я и в самом деле пережил нечто немыслимое. — Харлоу? — Что? — Так не может больше продолжаться. — Я знаю, — я киваю ему, но понимаю, что сделать ничего не могу. Мне до безумия страшно за ту дерьмовую жизнь, которая у меня пока еще есть.       Рэн приближается ко мне, а затем нежно обнимает, прижимает к себе так ласково, что мне хочется разрыдаться. Моё тело всё еще горит от боли, но эта боль ничто, по сравнению с тем, что я чувствую к нему. Я зарываюсь в его волосах, вдыхаю его родной, любимый запах, а он сдавленно говорит мне на ухо: — Мы не можем позволить ему и дальше это делать. Этот ублюдок в любой момент может просто случайно прикончить кого-нибудь из нас, — он говорит это со страхом, с таким ужасом, что его голос дрожит, — я не могу тебя потерять, слышишь? Ты мне нужен, Харлоу, очень нужен. — А ты нужен мне. Не представляешь насколько сильно, Рэн.       Он берет меня одной рукой за лицо и прикасается к моим губам. Впивается в меня очень страстным поцелуем с какой-то горечью, а потом заглядывает в мои глаза, смотрит на них со слезами и говорит: — Мы должны его остановить. ***       В ту ночь мы решили, что больше не будем терпеть это дерьмо. Не знаю, сколько бы еще я смог терпеть всё то, что происходило в нашем доме, но если бы не Рэн, я бы вряд ли решился всё изменить. В одиночку я слишком боялся что-либо менять, потому не верил ни в себя, ни в то, что это вообще может получиться. Но с появлением Рэна в этом доме я обрел, казалось бы, нечто большее, чем уверенность в том, что у меня всё получится. Я получил поддержку, любовь, я получил то, чего раньше был лишен. Я получил друга, брата, любимого мне человека, в одном лице и я готов был цепляться за него до последнего. Я решился всё изменить лишь ради него. Ради себя я бы этого ни за что не сделал. Я знал это почти наверняка. Но ради него я готов был делать невозможное. — Мы не можем отсюда выбраться, кругом чертовы решетки, Рэн. — А ключи? Они у него? — Они в спальне. Он запирает их в ящик комода. Этот говнюк знает, что я попытаюсь сбежать или напасть, он предусмотрел всё это уже давно. — А ключ от спальни где? — Он носит их на своем ремне. — Значит, их нужно достать, — Рэн говорит утвердительно и смотрит на входную дверь, проверяет замки. Генри установил еще два дополнительных. — Рэн… я думаю, что просто сбежать будет мало. — Что ты имеешь в виду? — он с недоумением смотрит в мое лицо. — Мы должны покончить с ним. Этот ублюдок виноват в смерти моей матери. Он сломал к чертям меня и всю мою жизнь. Он должен за это ответить.       Я говорю это, а я сам не верю, что это говорю я, а не кто-то другой. Неужели я, правда, этого хотел? Определенно хотел. С момента, как он вошел в нашу семью я этого хотел. Я хотел, чтобы он сдох каждую проклятую минуту своей жизни. Всякий раз, когда он колотил мою мать до кровавых синяков, я хотел этого. Всякий раз, когда он насиловал меня, я хотел этого. Я хотел этого всегда, сколько его знал. Эта мысль всегда была в моей голове, но осознал я ее лишь сейчас. Сейчас, глядя в глаза Рэна, в которых я видел безграничную поддержку. Глаза, в которых я видел ту невидимую связь, которая была у нас с тех пор, как он переступил порог нашего дома. Я всегда этого хотел. — Мы обязаны это сделать, иначе мы не будем свободны, Рэн. — Как? — он берет меня за руку своей единственной здоровой рукой и с решимостью смотрит в мои глаза. — Я не знаю, — я пожимаю плечами, — с девяти до пяти он в автомастерской. Вечер проводит с пивом за теликом, на ночь запирается в своей спальне. Она закрывается на засов с внутренней стороны. Внутрь не попасть. Утром встает по будильнику и уходит, запирая все замки. Решетки не дадут нам выйти самим. — Что, если позвать кого-то на помощь? — Людей поблизости нет, я пытался звать на помощь уже не один десяток раз. Дорога слишком далеко отсюда. И по той ездят лишь машины. — Здесь есть подвал или что-то в этом духе? — Нет, есть чердак, но там тоже установлены решетки. — Черт… Значит, мы должны вооружиться ножами и заколоть его, как свинью. — Я боюсь, что мы не справимся с ним, — я мотаю головой, — на кухне один нож и тот мелкий, для нарезки овощей и хлеба. Еду он обычно берет на заказ. — Значит, мы должны найти что-то, чем его можно огреть. — Рэн, это опасно. В нем роста почти под восемьдесят дюймов (2 м.*), если он кого-то из нас вырубит с ходу, нам конец. — Ладно, мы можем его чем-то отравить? — Кроме бинтов здесь ничего нет. Никаких препаратов он не пьет. Те лекарства, что пила мать, он выбросил после ее смерти. — У него есть оружие? — Нет. — Черт, но хоть что-то?       Мы думали об этом весь день, искали лазейки, что-то, чем можно было бы дать отпор, что-то, что можно было использовать, но в доме не было ничего, кроме вилок, маленького ножа и нескольких ложек. Генри убрал все острые предметы еще в ту ночь, когда впервые меня изнасиловал. Он предвидел, что, рано или поздно, но я захочу сбежать или напасть, а потому предусмотрел эти варианты. Из оружия у нас не осталось ничего. — Мы должны взять нож, — заключаю я. — И что мы с ним делать будем? Он и вправду крошечный, как я не знаю что. — Нужно будет подобраться к нему поближе, — я говорю это, а в моей голове возникает план, — я сделаю это еще раз. — О чем ты? — Придется сделать с ним это еще раз… — я опускаю голову, мне становится тошно от одной лишь мысли о том, что мне придется переспать с этим грязным выродком еще раз. — Ты имеешь в виду… — он с печалью смотрит в мои глаза. — В этот момент он наиболее уязвим. Подобраться к нему ближе, чем в этот момент мы не сможем. — Харлоу… Я не хочу, чтобы ты делал это снова, — он смотрит на меня со слезящимися глазами. — Иначе мы останемся тут навечно, и одним разом тогда точно ничего не ограничится. Мы должны это сделать. Я должен. — О, Боже, — он обнимает меня за плечи, прижимает к себе ближе, а я чувствую, как бьется его сердце, — я боюсь за тебя. Что, если у тебя не получится? — Я знаю его повадки и знаю, как он себя ведет, когда… делает это со мной. Он доверяет мне в этот момент. Я буду осторожен. — Я до смерти за тебя боюсь, Харлоу. Что, если не получится? Ты не можешь предвидеть всё, — его голос дрожит и срывается, когда он говорит об этом, — я не могу тебя потерять. Только не так. — У нас всё получится, Рэн, — я беру в руки его лицо и заглядываю в его изумрудные глаза, прикасаюсь к его губам, — я буду осторожен, обещаю.       План был создан, оставалось подобрать наиболее подходящее время. А его сложно было подобрать, пока Аннабель была дома. Она не работала, а потому почти всё своё время проводила дома, либо убиралась, либо занималась стиркой или другой работой по дому. На несколько дней настало затишье в нашем доме. Аннабель после того случая не выводила Генри из себя, а он не кричал, как умалишенный и не бросался на неё без повода. Да и нас с Рэном больше не трогал. Однако, мы всё равно, выискивали возможности для нападения.       А в один из дней, мы их всё-таки нашли. Мы проснулись от сильного грохота с кухни. Генри кричал на Аннабель в своей привычной для него манере. Мы осторожно спустились вниз, увидели, как Аннабель лежит без движений, было похоже на то, что у нее была разбита голова. Ее глаза закатились в потолок, а тело безжизненно лежало на паркетном полу. Рэн, когда увидел ее в таком состоянии, тут же рванул к ней на помощь, трогал ее лицо, пытался нащупать пульс, он был напуган до смерти, а я стоял, словно в ступоре, таращился в ее лицо и с места сдвинуться не мог. Он убил ее? Он ведь не мог ее убить? — Генри, умоляю, вызови скорую, прошу тебя! — Рэн кричит ему со слезами на глазах, — она еще жива, прошу тебя! — Черт… блять… — он судорожно достает телефон, клацает по кнопкам, звонит в экстренные службы. — Мама! Мама! О, Боже… прошу, не умирай, мам… — он прижимает к себе голову, с ее волос капает кровь, — пожалуйста… держись, умоляю тебя, мам. — Скорую на Гамильтон-роуд, быстрее!       В тот день ее увезли на скорой, а мы еще с полдня сидели и ждали от Генри новостей о ее состоянии здоровья. Рэн был весь на иголках, ходил туда-сюда, не мог найти себе места. Постоянно спрашивал у меня — «Она ведь не умрет?», «Она ведь не умрет, Харлоу?». — Она ведь не может умереть вот так, верно же? — Рэн, я не знаю, но надеюсь, что всё будет в порядке. — Что я без нее делать буду, Господи… — он мечется по комнате, заглядывает в окна, снова садится на диван, после чего опять вскакивает и снова идет смотреть на улицу. — Черт бы тебя подрал, угомонись ты уже на хуй, Рэн! — Генри злобно рычит, когда видит его таким, — хватит уже мельтешить перед ебаным телеком! — Рэн, пойдем наверх, — я беру его за руку и веду подальше от гостиной, где Генри сосет своё пиво.       Всю ночь Рэн не мог сомкнуть глаз, а я не спал вместе с ним. Просто за компанию. Не хотел оставлять его одного наедине со всеми этими мыслями. Я знал, что это такое потерять мать. Это страшно. До безумия страшно. Такого никому не пожелаешь пережить. Я прижимал его к себе, а он рыдал у меня на плече. Я не знал наверняка, будет ли всё с Аннабель в порядке, но я всё равно старался его успокоить. — Она выкарабкается, Рэн. Обязательно. Она не оставит тебя. Она же мать. — Почему тогда врачи не звонят? Значит, всё плохо? — Возможно, сейчас они не могут ничего сказать, но мы с тобой обязательно дождемся, Рэн. — Я места себе не нахожу. Этот ублюдок с ней сделал это. Если она умрет по его вине, я лично убью его, вырву его чертову глотку, — по его лицу текут слезы, а во взгляде полыхает этот огонь. — Нам нужно немного подождать, Рэн.       Ждать нам пришлось недолго. Наутро позвонил врач. Генри поднял трубку, а мы заткнулись и лишь смотрели на него с ожиданием того, что он скажет. Он кивал головой, а потом выключил телефон и закурил. Мы уставились на него и ждали ответов. Рэн не выдержал. — Ну? Что они сказали? — В порядке всё с твоей мамкой. Выпишут через две недели. — О, Боже… — Рэн с облегчением опускается в кресло и шумно выдыхает, по щекам текут слезы, — Господи, всё хорошо… с ней всё хорошо. — Принеси моё пиво, Харлоу.       Она, хоть и выжила, но мы оба понимали, что если подобное случится еще раз, она это уже не переживет. Мы должны были спасать от Генри не только себя, но и её. Мы решили, что пора действовать. Пока ее не было в доме, у нас был шанс. Как только ее привезут обратно, нам снова придется искать возможности, когда к нему можно будет подобраться. Времени ждать, больше не было, и мы решили, что сделаем это сегодня. — Ты готов? Я нет, — Рэн смотрит на меня с испугом, — черт, мне страшно до жути. Что, если у нас ничего не выйдет? — Рэн, не нагнетай. Я и так в ужасе, Господи… — Я поверить не могу, что тебе придется это делать с этим уродом, — он прижимает меня к себе крепко-крепко, прикасается губами к моему лицу, — не представляешь, как я не хочу, чтобы этот выродок тебя трогал. — Ничего другого нам не остается, Рэн. — Что, если забрать у него телефон и вызывать копов? — У него телефон постоянно при себе, как мы его заберем? — Черт, я так не хочу, чтобы ты это делал… — он прикасается губами к моим губам, я чувствую слезы на его лице, — Боже, мне так жаль, что мы вообще оказались в таком дерьме… почему мы? — Кто-то же должен. — Харлоу? — Да, Рэн? — Я люблю тебя, — он смотрит в мои глаза, пытается мне улыбнуться, но его улыбка выходит до боли печальной, — я очень тебя люблю, Харлоу. — А я тебя люблю, — я обнимаю его со всей своей нежностью, чувствую, как бьется моё сердце, — я вернусь. Обязательно вернусь, и тогда мы будем свободны, Рэн.       Я выхожу из своей спальни и иду на кухню, мельком поглядываю на то, что делает Генри. Он сидит перед теликом с банкой пива, смотрит программу про автомобили. Я аккуратно открываю кухонный ящик и извлекаю оттуда маленький кухонный ножик для нарезки овощей. Прячу его в рукав своей толстовки и возвращаюсь в гостиную. Он с ходу оглядывает меня оценивающим взглядом. Предлагает мне банку пива, но я отказываюсь. Сейчас мне нельзя быть пьяным. — Что у тебя с лицом? — Что с лицом? — я не понимаю, о чем он говорит. — Меня уже достала твоя кислая мина. Улыбнись уже. — С чего мне улыбаться? — С того, что все живы и целы, ты, говнюк. Бел скоро поправится и вернется домой, ко мне. Это охуенная новость, потому что я думал, что кокнул ее, ясно тебе? — Я рад, что с ней всё хорошо, очень. — Что-то не видно, — он делает большой глоток и швыряет пустую бутылку на пол, — ведешь себя как говнюк. Хоть бы посочувствовал своему папке, дерьма ты кусок. — Прости… мне жаль, что с ней это произошло, Генри. — Безэмоциональный ты мудила. Тебя хоть что-нибудь волнует в этой жизни? — он смотрит на меня с каким-то пренебрежением, от которого меня тошнит. Как этот выродок вообще мог на меня так смотреть. — Генри, я беспокоюсь за нее не меньше твоего. Зачем ты так говоришь? — Бел не плохая баба. Хорошая баба, славная. Ее муж был полным кретином. Как такую бабу вообще можно было оставить на улице с голым задом? Был бы он жив, я б ему рожу-то набил за это, — он достает пачку «Эджфилд», вытаскивает одну сигарету, прикуривает, гостиная наполняется этим ненавистным мне запахом, — да и мамка твоя была славной бабой, жаль, что ушла так рано. Нам бы с ней еще резвиться и резвиться, а вышло так… черт… — Ты думаешь о ней, глядя на меня? — я намеренно задаю провокационные вопросы, чтобы побудить его к действиям, сажусь к нему ближе. — Еще как, мать твою, — он хватает меня за бедро и сжимает, — у тебя такая же сладкая попка, как и у нее. Никогда не мог налюбоваться ею. Она белье своё это как наденет, так у меня колом вставал от одного её вида. Черт, что ни говори, но умела она завести с первого взгляда. — Как думаешь, Генри, у меня когда-нибудь так получится? — я подсаживаюсь к нему еще ближе, от меня пахнет ароматом ее духов, я специально их использовал, чтобы он завелся. — Хм… — он с каким-то подозрением смотрит на меня, облизывает свои пересохшие губы, а его огромная рука скользит между моих бедер, — а ты мне сегодня нравишься, Харлоу. — Правда? — я стараюсь улыбнуться, но у меня ни черта не выходит. — Еще как правда, — он запускает руку еще глубже и нащупывает мой член, сжимает его своей горячей рукой, а я прикусываю нижнюю губу. Он любит, когда я так делаю. Говорит, что его это особенно возбуждает.       Я закрываю глаза, прикусываю свою губу и лишь чувствую его руки на своём члене, он елозит по нему своей рукой, а меня начинает тошнить. Я стараюсь представить перед собой Рэна, но из-за волнения и страха у меня не выходит даже сосредоточиться хоть на чем-то. Я медленно тяну руку к его члену, слегка надавливаю и смотрю в его глаза напуганным взглядом. Его лицо выражает какое-то удивление, смятение, недоумение, будто он жутко удивлен, что я сам проявляю инициативу. Я смотрю в его глаза и говорю едва слышно: — Трахнешь меня прямо здесь? — Здесь? — он смотрит в мое лицо, затем переводит взгляд на коридор, наверх, оборачивается по сторонам, будто что-то ищет, меня настораживает его взгляд, — Нет, мы пойдем в спальню. Давай, двигай.       Он хватает меня за руку, а потом толкает вперед, до своей спальни. Я рассчитывал, что это случится в гостиной, потому что тогда я бы мог рассчитывать на помощь Рэна, как и было задумано по плану. В спальне я окажусь совсем один наедине с монстром и могу не справиться с ним. Пока я иду до коридора, в моей голове крутятся мысли о том, что будет, если я не справлюсь. Что будет, если он вырубит меня? Что он сделает потом? Он ведь убьет меня. Просто убьет. Я ему не нужен. Я ему никто. Это страшно. До жути страшно. Я оглядываюсь назад, в его лицо, смотрю на то, как он идет позади меня и подталкивает вперед и чувствую, что я уже ни в чем не уверен. Не уверен, получится ли у меня. Не уверен в своих силах. Не уверен, что мы с Рэном хоть когда-нибудь увидим свободу. — Давай-давай, сладкая попка, двигай вперед, чего оглядываешься? Когда мы заходим внутрь, он еще раз оглядывается в коридор, а затем закрывает дверь в спальню на засов. Черт. Я не смогу рассчитывать здесь на помощь Рэна. Я остался один. — Ну, чего ты как не родной? Ты ведь хотел, чтобы я тебя трахнул? Так раздевайся, мать твою.       Я стягиваю с себя штаны, толстовку оставляю, потому что я всё еще прячу в руке кухонный ножик. Я ложусь спиной на эти гребаные красные шелковые простыни, раздвигаю ноги и смотрю в его лицо, а он таращится на меня, облизывает свои губы и говорит: — Всё снимай, чего улегся? Я хочу видеть твоё тело. Черт возьми, блять. Всё идет не по плану. — Генри, могу я оставить верх? — Ты сюда трахаться пришел или болтать? Я сказал, раздевайся!       Мне конец. Нам конец. Мы не увидим свободу. Больше не увидим ее. Я осторожно снимаю толстовку, чтобы не задеть нож, сворачиваю ее в клубок и на всякий случай, кладу её рядом со своей головой. Шансов осталось мало, но они есть. Генри резко хватает меня за ноги и тянет на себя, пристраивается между моими ногами и приказывает сосать: — Чего ты развалился? Соси давай, — он спускает штаны по колено, тычет мне в лицо свой член, а мне ничего не остается, кроме как взять его в рот до самого основания.       Он откидывает голову назад, а я поднимаю на него глаза. Одной рукой пытаюсь нащупать толстовку. В рукаве всё еще лежит ножик. Я должен до него дотянуться. Он снова опускает голову, а я убираю руку, заглатываю его с новой силой, а он держит меня за волосы, как и обычно и продолжает толкаться у меня во рту. — Глубже, твою мать! Ты же можешь глубже, я знаю, — он насаживает меня на свой член так, что я начинаю задыхаться, в том числе и от волнения. Я цепляюсь за его бедра, пытаюсь отстраниться и отдышаться, а он лишь сильнее заталкивает его мне в рот, — давай, Харлоу.       Я заглатываю его так глубоко, как могу, а он снова блаженно откидывает голову назад, а я вновь пытаюсь нащупать ножик в рукаве своей толстовки. Кажется, что-то чувствую. Да, это он! Я залезаю ладонью в рукав, нащупываю острие, тяну его на себя. Я его почти достал. А Генри снова приковывает ко мне свой взгляд, и я сталкиваюсь с ним глазами. — Черт, я ведь говорил миллион раз, не смотри на меня, когда я тебя трахаю, засранец! Что за гнусная привычка? Где ты вообще этого понахватался? — П-прости… — я пытаюсь отдышаться, когда он вынимает из меня свой член. — Переворачивайся давай, — он хватает меня за горло и толкает на постель, я ложусь на живот, а он пристраивается сзади, хватает меня за бедра, раздвигает и заталкивает так глубоко, как может. Я вскрикиваю от боли, сжимаю красный шелк между своими пальцами, а он толкается во мне с какой-то неистовой силой. До боли сжимает своими пальцами мои бедра, разводит до хруста мои ноги, так, что они ноют от боли, — Да… вот так… черт, какой же узенький, о Боже…       Я пытаюсь дотянуться до ножика, снова запускаю руку в рукав, хватаю его за лезвие, и он оказывается у меня в руке, я сжимаю его с силой и прячу его от взгляда Генри. Осталось лишь выбрать наиболее подходящий момент. — О, черт… — он подтягивает меня к себе еще сильнее и еще глубже вколачивается. Он пыхтит, как какой-то астматик, еще больше увеличивает темп. Скоро. Совсем скоро. Темп становится еще быстрее, дыхание еще более рваным и неровным, его пальцы сжимают мои бедра с еще большей силой. Его хриплый, громкий стон начинает разноситься по всей спальне.       Сейчас.       Я резко переворачиваюсь набок и пытаюсь засадить маленький ножик ему в бок. Но он, словно ожидая этого, пресекает мой удар своей огромной рукой. А я, наконец, понимаю — мне пиздец. — Ты че, сука, удумал?! Недоносок гребаный! — он хватает меня за волосы, а я всё еще машу ножом, пытаясь его задеть. Я чувствую, как лезвие делает косой надрез на его руке. Он швыряет меня вперед, моё сердце от ужаса так сильно бьется, что я ничего не слышу, кроме адского стука крови в ушах. — Думал, что я не понял ни хрена? Так я и поверил, что ты сам меня захотел, лживый ты кусок дерьма! Ты бы в жизни своей сам ко мне не подошел, недомерок! — он кричит так, что я слышу в своих ушах лишь далекий глухой голос. Страх, стресс и шум крови буквально заглушает всё вокруг. Я оглядываюсь по сторонам, пытаюсь встать, а его огромная туша идет на меня, кровь с его руки стекает и падает на белый паркетный пол. Я тут же вскакиваю и пытаюсь открыть засов трясущимися руками. Они меня вообще не слушаются. У меня есть на это не больше доли секунды, а я даже схватиться за него не могу. — Куда собрался, сучонок?! Что такое, уже не хочешь порезвиться со своим папочкой? — он хватает меня за горло и тянет на себя, а я сжимаю ножик в своих руках и раз за разом засаживаю лезвие в его руку, полосую им по его пальцам.       Он вскрикивает матом и снова швыряет меня вперед. Я подбегаю к входной двери и снова хватаюсь за засов. Дергаю его в сторону и, наконец, дверь, поддается. Я отпираю её, и уже было выбегаю, но Генри в последний момент хватает меня за ногу и снова затягивает в темное помещение спальни, пропахшее потом, дешевым табаком и спермой. Я кричу, что есть сил и цепляюсь за дверной проем, пытаюсь найти глазами ножик, но я обронил его, когда открывал засов. — Тварь, я убью тебя! Тебе пиздец, Харлоу! Я убью тебя, убью тебя, выродка! — он сжимает мои лодыжки и продолжает тянуть, а я продолжаю цепляться за дверной проем, и тянуться к свободе сдирая себе ногти. — Ублюдок долбаный! Отпусти его! — голос Рэна, а потом сухой громкий хруст, это всё, что я слышу, — это тебе за маму, сукин ты сын!       Я поворачиваюсь и смотрю на то, как Рэн раз за разом бьет его тостером по голове, как брызги крови летят во все стороны. Генри всё еще сопротивляется и пытается ухватить Рэна за горло. Я нащупываю руками ножик, но под своими ладонями чувствую лишь липкую кровь Генри из-за раны на руке.       А когда нащупываю рукоятку, то хватаю его и с силой засаживаю его Генри прямо в бок. Он вскрикивает, как раненное животное, а я вынимаю лезвие и делаю еще удар, за ним еще удар и еще удар.       Удар за мою мать.       Удар за меня.       Удар за Аннабель.       Удар за Рэна.       Удар за мою сломанную жизнь.       Еще удар.       И еще. И еще. И еще.       Я не могу остановиться. Я словно вхожу в раж. А прихожу в себя лишь тогда, когда Рэн одергивает меня за плечо и говорит, что Генри мертв. Я гляжу в его лицо, на котором осела кровь Генри и всё еще пытаюсь понять, что произошло. — Харлоу, у нас получилось, — он смотрит на меня с жутким шоком, с улыбкой, по лицу текут кровавые слезы, — ты слышишь? Мы сделали это!       А я перевожу взгляд на Генри, на его изрезанное тело, на его раздавленную тостером голову, на всю ту кровь, которая заливала белоснежный паркетный пол, на его окровавленное тело. Я осматриваю свои руки, которые по локоть в его крови, перевожу взгляд на Рэна, на его кровавые ладони, на покореженный тостер в его руках и всё еще не могу поверить в то, что мы сделали это.       Я с облегчением обнимаю его, утыкаясь носом в его шею, а эти слезы радости текут сами по себе. Я прижимаю его к себе так крепко, как могу, а он так же крепко обнимает меня в ответ. Шепчет мне радостно на ухо: — Теперь мы свободны. ***       С момента смерти Генри прошло почти полгода. Полгода судебных разбирательств, бумажной волокиты, допросов, бесконечных интервью, репортеров с новостного канала и прочего внимания, от которого мы так отвыкли за эти полгода, что прожили взаперти.       В конце концов, суд счел, что то, что мы сделали, являлось самообороной, ведь Генри, как выяснилось, уже был ранее судим за нанесение тяжких телесных повреждений и за истязание несовершеннолетнего. Кроме того, Аннабель, которую успешно выписали из больницы, дала свои показания весьма вовремя. Да и, иным образом пояснить побои на своём теле она всё равно не могла, а потому пришлось во всем признаться, как бы она не хотела бы его прикрыть в тот момент.       Когда бумаги по усыновлению были окончательно оформлены, мы официально стали одной семьей, а Аннабель моей новой матерью. Наши отношения с Рэном стали еще крепче, чем когда-либо, если такое вообще было возможно.       Мы навсегда уехали из Мидлсбери, потому что хотели забыть весь этот ужас, пережитый нами за время нашего нахождения здесь. Теперь мы жили в Миннесоте, в городке под названием Уилерс Пойнт.       Мы продали дом Генри и покинули Вермонт навсегда.       Конец ***       Спасибо за прочтение :)