Нищий интеллигент

— Это не свидание, — говоришь ты, смотря в зеркало и трогая губы неброской помадой. — Это не свидание, — напоминаешь себе, когда подбираешь зеленые вещи, чтобы лучше смотреться рядом со своим кавалером. — Это не свидание… — шепчешь неверяще, добираясь по слякоти до метро. И правда, не свидание. Всего лишь просветительская деятельность — ты тратишь свой досуг на саморазвитие, и это гораздо лучше, чем бесцельно гулять по улице или сидеть в кафе. Ты гонишь от себя мысль, что было бы неплохо, будь у пригласившего тебя мужчины собственный автомобиль или хотя бы деньги на такси. Пытаешься убедить себя, что не стоит мыслить, как меркантильная девица. В конце концов, это — не свидание. Иди ты в музей с подругой, ты бы не ныла, что она не подвезла тебя к нему на шикарном феррари. Впихиваясь в вагон и предвкушая приятную встречу, ты вдруг вспоминаешь, как тебя окутала грусть после грубых слов объекта твоих любовных мечтаний: вот-вот человек, невольно влюбивший тебя в себя, уйдет из твоей жизни, велев никогда более не беспокоить, и ты уже ничего не сможешь сделать… Ты хотела бесконечно смотреть на него, вглядываясь в каждую черточку лица, чтобы навсегда сохранить ее в памяти, однако не могла даже глаза поднять от собственных нервно сцепленных пальцев. Но тут библиотекарь предложил сходить вместе с ним в музей — и ты испытала такое облегчение, будто смертельно больной внезапно услышал новость о своем чудесном выздоровлении. Желая сказать хоть что-то, что помогло бы скрыть охватившее тебя смятение, ты выпалила: — Как связаны Строгановский дворец и библиотека? Возможно, не стоило этого спрашивать, потому что и без того не сияющий от счастья мужчина стал выглядеть еще недовольнее. Ты утешала себя тем, что вряд ли он возьмет свои слова обратно и откажется куда-либо с тобой ехать. Не такой он человек. — У нас хранятся прекрасно иллюстрированные издания по истории живописи и архитектуре, к ним тоже нужно привлекать внимание, — терпеливо заметил библиотекарь. — Все виды искусства неразрывно связаны между собой. Говоря о Строгановском дворце, придется признать, что посещаемость его с каждым годом падает: его собственное собрание картин весьма скудно, а интерьеры… Увидите. Тебя в его словах ничего не насторожило, хотя ты и чувствовала, что для человека, любящего искусство, он отзывался об этом самом искусстве слишком пренебрежительно. Зато какая возможность провести с ним время где-то еще помимо библиотеки! Ты считала его своего рода эндемиком и радовалась возможности увидеть его не только в непосредственной среде обитания. Вы живете на разных ветках метро, пересекающихся на Невском проспекте, поэтому выбор места встречи был очевиден. Номерами телефона вы так и не обменялись: он не предложил, а ты не нашла в себе силы попросить. Не будет ли это слишком навязчиво? Что ты ему скажешь: боишься не узнать его в толпе, заблудиться по дороге до Невского? Он сообщил лишь, что на случай форс-мажора подождет тебя, но не больше получаса, и после этого времени, если ты так и не появишься, пойдет в музей в гордом одиночестве. Он дает тебе возможность отказаться… Ты сжимаешь в руках билет. Тебе не обязательно идти в Строгановский дворец именно с этим мужчиной — он сказал, что поймет, если ты передумаешь и решишь сходить одна. Для тебя это прозвучало так странно. Разве ты не идешь туда потому, что этого хочет он? Ради него, вместе с ним? Какой тебе смысл отворачиваться от такого неприступного, но такого желанного мужчины? Чем больше ты узнаешь его, тем больше замечаешь странностей, но не можешь дать им разумного объяснения. Да и не хочешь этого делать — гораздо легче жить в неведении, наслаждаясь сладкой иллюзией чужой нормальности. Ты ни за что не встала бы в такую рань в свой выходной, если бы дело было только в музее. Библиотекарь отпросился с работы ради этой небольшой экскурсии, и днем ему нужно было вернуться, потому тебе пришлось трястись в поезде, будучи зажатой между двумя здоровенными тетками, и проклинать час-пик. Поезд выплевывает тебя немного помятой, и у тебя даже нет времени как следует осмотреть себя и поправить прическу, потому что фигуру библиотекаря ты замечаешь сразу, как будто у мужчины не было никаких сомнений, из какого именно вагона ты выйдешь. Не заметить его сложно — он возвышается над всеми и, пока другие суетливо куда-то спешат, бесстрастно читает книгу, приникнув спиной к стене. Пальто на нем расстегнуто, рубашка — один из многочисленных оттенков зеленого, — уже не сдавливает шиворотом горло и сидит на нем довольно свободно, перетекая ближе к ладоням в рукава-фонарики. Книгу мужчина изящно придерживает двумя пальцами, на одном из которых красуется перстень с зеленым камнем — драгоценность или стекло? — хотя раньше ты не замечала, чтобы он носил украшения. Среди суетливого серого моря он кажется слишком ярким, но, тем не менее, не инородным: Петербург — город интеллигентов и неординарных личностей! Он кажется тебе таким загадочным… Ты готова вечно его разглядывать, не желая разрушать эту иллюзию, но, на самом деле, ты просто не представляешь, как к нему обратиться. Его имени ты — вот смешная! — до сих пор не знаешь, поэтому тебе приходится подавить готовящееся вырваться наружу «Простите, пожалуйста», и, неуверенно встав напротив него с высоко задранной головой, произнести одно лишь тихое: — З-здравствуйте… Ты чувствуешь себя так, будто встретила преподавателя, имени которого не запомнила, но боишься это признать. Впрочем, чем библиотекарь — не преподаватель? Иногда он проводит не только лекции, но и семинары, заставляя тебя на них отвечать, и часто советует прочитать узкопрофильную литературу, которую ты, по лености своей, не откроешь никогда. Но тебе так хочется как можно скорее увидеть его в совсем ином качестве… Он отрывается от сборника поэзии, позволяя утонуть в его зеленых глазах, что из-за скудного освещения подземки кажутся темными и насмешливыми. Ты ждешь, что вот-вот он скажет какую-нибудь едкую колкость, которая обязательно обидит тебя, ведь его неестественная улыбка вкупе с выражением лица не предвещают ничего хорошего. Он просто смотрит на тебя, пристально и безжалостно, ничего не говоря. Это длится всего одно мгновение, за которое ты забываешь, как дышать, и готовишься провалиться сквозь землю, но он вдруг учтиво склоняет к тебе голову, улыбаясь уже более искренне и мягко, взгляд его наполняется тихой радостью, и все напряжение, которое, как тебе кажется, висело в воздухе весь этот краткий миг, исчезает. Он даже не думает обвинять тебя в опоздании, делая вид, что и сам потерял счет времени. — Приветствую Вас, — он закрывает книжку, не закладывая нужную страницу закладкой, и прячет тоненький сборник во внутренний карман пальто. — Рад, что Вы не передумали. Идемте? Вот и все. Он не спрашивает, как у тебя дела, не интересуется причиной опоздания — возможно, его просто не интересует ничего, кроме желания как можно быстрее попасть в музей. А может, он не хочет показаться излишне невежливым из-за никому не нужных расспросов. Библиотекарь был готов прождать тебя и полчаса, вспоминаешь ты. Как часто люди, вместе с которыми он ходил на культурные мероприятия, опаздывали или не приходили вовсе? Позвал ли он тебя с собой, потому что хотел провести с тобой время, или по той простой причине, что никто другой не соглашался с ним идти? Других работников библиотеки в музее не будет — он предупредил тебя об этом заранее, чтобы ты не чувствовала себя стесненно. Действительно ли библиотека предоставляла билеты, или это был всего лишь предлог? — Что Вы читали? — сдаешься ты первой. Вы выходите из метро на удивительно оживленную для столь раннего часа улицу. Вся она залита нежным солнечным светом, растопившим снег и превратившим его в зеркальные лужи, в отражении которых ты то и дело ловишь кусочки неба и полуулыбки своего спутника. Мужчина дышит полной грудью, даже не думая застегнуться или хотя бы запахнуться — до музея идти не больше четырех минут, и он уверен, что не успеет замерзнуть. При этом тебе расхаживать с расстегнутой курткой он не позволил, и это заставляет тебя почувствовать себя ужасно счастливой — тебе нравится, когда о тебе заботятся.

— Оттого ли, что думала она из Фета И в неосязаемое ее влекло, Девушка чувствовала себя поэтом От кончиков пальцев до корней волос…

— декламирует он наизусть, прижав одну руку к груди, а другой экспрессивно махнув в сторону, чем чуть не задел проходящего мимо человека. — Простите, — тут же реагирует он, прижимая к груди и вторую руку. — Иногда я бываю таким неловким… — Ты не сдерживаешь короткого смешка, но его это совсем не обижает. Прохожий смотрит на него как-то странно и, не реагируя на извинения, спешит скрыться. — Сегодня я должен буду говорить о поэзии футуризма. Игорь Северянин изобрел целое направление, связанное с эго, и я решил немного освежить память. Но Вы ведь сегодня не придете, верно? — Если я и приду, то только для того, чтобы посмотреть на Вас. А это будет неуважением к искусству, — возвращаешь ты ему его же слова и окончательно расслабляешься, видя, как его улыбка становится шире. Сейчас ты чувствуешь себя совсем не так, как в день вашей первой прогулки. Тогда это было слишком неожиданно и нервно, ты не знала, как с ним разговаривать и куда смотреть, как будто боясь встретиться с обвинением или скукой в его взгляде. Но сейчас, в широко распахнутом пальто, с простодушной улыбкой и ветром в волосах он кажется тебе совсем мальчишкой, а не взрослым мужчиной, которого стоит опасаться, и от которого не знаешь, чего ожидать. Облик его окончательно потерял строгость, как только он вырвался из оков библиотеки, и это его невероятно красило, делая привлекательнее.

— Едва лишь в полдень солнце греет, Краснеет липа в высоте, Сквозя, березник чуть желтеет, И соловей еще не смеет Запеть в смородинном кусте. Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях…

— читает он поставленным голосом и останавливается возле двухэтажного розового здания. — Вот мы и пришли. Несколько веков назад в Петербурге было запрещено строить дома выше Зимнего дворца, вот и самим дворцам приходилось разрастаться не ввысь, а вширь. Разглядывая величественные колонны и вслушиваясь в рассказ о пилястрах и фронтонах, ты ловишь себя на посторонних мыслях о высоких дворцах прекрасных принцесс и замках славных рыцарей, которые, увы, никак не могли оказаться посреди этого города. Пропуская мимо ушей рассуждения о стиле барокко в зодчестве, ты вспоминаешь одно из первых своих детских разочарований: однажды ты поехала с мамой вживую посмотреть на дворец, в котором жили настоящие императрицы, и обнаружила, что он был значительно ниже самой обычной многоэтажки на окраине, в которой ты родилась. Так и рушится сказочное представление о мире. Ты до сих пор с этим не смирилась. — …Не обязательно быть из царской семьи, чтобы лучший архитектор империи построил тебе дворец, — замечает мужчина, выводя тебя из задумчивости. Ты удивленно смотришь на него, и он, заметив твой проснувшийся интерес, продолжает невозмутимо: — Да, это действительно так. Некоторые считали, что барон Сергей Строганов загипнотизировал Расстрели, потому что тот по своей воле никогда не взялся бы выполнять заказ для выходца из купеческой семьи... — И Вы тоже так считаете?.. — с замиранием сердца интересуешься ты, а сама в этот момент думаешь — неужели в те времена дворцы могли иметь не только императоры и их родственники?! Строганов не был бароном изначально, вряд ли Рострелли об этом не знал. Но что же заставило его взяться за работу — огромные деньги или нечто другое?.. Теперь ты смотришь на филиал Русского музея в восхищении. Послушать сказку о том, как таинственный барон заколдовывал уважаемого архитектора гораздо интереснее, чем запоминать бесконечное перечисление архитектурных изысков, на которые пришлось пойти Растрелли, лишь бы понравиться заказчику. — Конечно, — мужчина делает паузу, глядя на тебя сверху вниз. Тень от здания ложится на его лицо, скрывая эмоции, и тебя настигает ощущение хищника, затаившегося во мраке. — Но, признаться честно, я сам это придумал. Только что. У меня создалось впечатление, что Вы меня не слушаете, но теперь я вижу, что это не так. — Ты чувствуешь, как у тебя от стыда загорели щеки. Очень захотелось спрятаться от его проницательного взгляда — ты ведь и правда его почти не слушала! — но он тут же спасает тебя от неловкости, пропуская вперед: — Не будем стоять на пороге. Он учтиво придерживает перед тобой тяжелую дверь, отрезая от шумной улицы и яркого света, и ты забываешь все, что было до. Твой спутник уверенно ведёт тебя в гардероб, где вновь поражает тебя своей учтивостью и воспитанностью, помогая снять верхнюю одежду. Все это происходит так естественно, будто он помогал тебе с раздеванием множество раз. Его руки слегка задерживаются на твоих плечах. Секунда, другая… Он отстраняется. Тебе ужасно этого мало, но ты понимаешь, что сейчас не можешь рассчитывать на большее. Женщина в гардеробе смотрит на вас понимающе и протягивает твой номерок библиотекарю, давая вам с ним возможность слегка соприкоснуться пальцами, когда он передает его тебе, говоря о досадной ошибке. Ты отчетливо краснеешь и прячешь номерок в переднем кармане рюкзака, вновь стесняясь поднимать на мужчину взгляд. Ты чувствуешь, что между вами что-то происходит — все его действия продиктованы не только вежливостью и попыткой остудить пыл своей влюбленной фанатки. Сейчас он флиртует с тобой… По-своему. Или тебе это только кажется. Вы поднимаетесь по красной ковровой дорожке, словно коронованные особы или звезды, приехавшие на кинофестиваль за заслуженной наградой. Свет падает на вас сверху из полукруглых окон, закованных в решетки-паутины, и ты замечаешь, насколько ослепляюще бледной кажется кожа твоего спутника, когда ее касаются солнечные лучи. Однако, как бы ты не хотела развить эту мысль, мужчина быстро отвлекает тебя от нее, указывая на два одинаковых бронзовых торшера, в которые вместо обычных свечей вмонтированы электрические лампы, их имитирующие. У этих светильников, похожих на блюдо, опирающееся на три ножки, есть своя история, и ты уже не удивляешься тому, что библиотекарь ее знает. Опуская взгляд вниз и совсем не слушая самопровозглашенного экскурсовода, ты вдруг обнаруживаешь провод, выдернутый из розетки. Значит, чисто теоретически, ты можешь зажечь торшер, но сейчас слишком светло, и в этом нет никакой необходимости. Для видимости осмотрев орнамент в виде лиц музы и арф, рассредоточенных по всему ободку «блюда», ты идешь дальше, стараясь скрыть отсутствие интереса. Кажется, ты уже начинаешь смутно догадываться, почему никто из работников библиотеки, помимо одного конкретного, не захотел сюда идти. Помещение, в которое вы заходите, преодолев лестницу, кажется тебе настолько маленьким, что ты даже не хочешь в нем останавливаться, и только осторожное, но твердое прикосновение к локтю заставляет тебя замереть посреди зала прямо возле небольшой скульптуры, возведенной на мраморном постаменте. Другие посетители — бабушка с внуком, которые шли прямо за вами, — огибают вас и покидают непримечательную переднюю вполне спокойно, не испытывая мук совести. Так и поступают простые обыватели, но ты в их число теперь не входишь. — Прежде, чем перейти к основному блюду, нужно разжечь аппетит, — замечает мужчина с нотками укоризны в тихом голосе. — Никогда не торопитесь — это вредно для желудка. Теперь он снова — неумолимый лектор, а ты — студентка, которая невежливо его прервала. Разница между вами столь заметна, что ты даже не можешь ему возразить: ты ведь сама согласилась посетить музей именно с ним, а не одна, так что ближайшие несколько часов тебя ждет не милое общение с человеком, в которого ты влюблена, а нудная лекция о том, что не кажется тебе таким уж интересным. Впрочем, ты слишком несправедлива по отношению к библиотекарю: его лекции редко бывали нудными и скучными, просто у тебя не всегда хватало сил дослушивать их до конца, особенно, когда он касался тем, которые ты не понимала. Его слова похожи на жизненное кредо — наверное, и в отношениях он предпочитает не торопиться. Это тебя успокаивает и обнадеживает: с одной стороны, вы еще не раз проведете время вместе, а с другой, никто никого не будет ни к чему принуждать. Ты поднимаешь глаза к потолку, разглядывая величественную золотистую люстру, украшенную капельками хрусталя и, как и торшер на лестнице, поддерживающую в маленьких подсвечниках лампочки, имитирующие свечи. Люстра довольно красива, как и зелено-оранжевый цветочный узор под потолком, и ты признаешь, что парадная передняя не так уж и плоха. Мужчина отпускает твою руку и указывает на бронзовую статуэтку, возле которой ты так удачно стоишь, давая тебе время прочитать надпись на золотой табличке: «Минерва и Гений художеств». Это, увы, тебе ни о чем не говорит: единственная Минерва, которую ты знаешь, это Минерва МакГонагалл, преподавательница трансфигурации в школе магии и волшебства «Хогвартс». Бронза, что не удивительно, почернела — в отличие от торшера на лестнице, скульптуру никто очищать не собирается, из-за чего она кажется тусклой и не притягивающей внимание. Гений художеств почему-то имеет крылья и преданно заглядывает в глаза женщины, оказавшейся значительно выше него. Чем дольше твой спутник молчит, тем больше крепнет в тебе подозрение о любовной связи между этими двумя. Еще забавнее, что крылатый юноша абсолютно голый, в то время как женщина от лодыжек до шеи укутана в тогу. Выставлять мужчин без одежды было вполне в традиции древних греков, так что скульптура точно связана с их мифологией, но ты все равно не понимаешь, что именно на ней изображено. — Перед Вами древнеримская богиня мудрости и войны Минерва, — решает тебя больше не мучить библиотекарь. Ты знаешь только одну богиню войны — Афину. Ох уж эти римляне, которые позаимствовали все у греков. — Будучи также знаменитой покровительницей художников, она приказывает Гению записать имена тех, кто достоин получить от нее лавровый венец в знак признательности за их труды. Строгановы, как и Минерва, покровительствовали искусству, и Вы еще не раз увидите этот мотив, в той или иной форме отраженный в архитектуре дворца. Ты киваешь, делая вид, что все поняла, и радуешься, что не высказала свои предположения о любви вслух. Почему-то тебе кажется, что твоему спутнику это бы не понравилось. Значит, тебе нужно везде искать эту женщину? А вот это уже похоже на квест-приключение! Есть ли тут что-то еще? Ты оглядываешься, пытаясь отыскать еще скульптуры или, на худой конец, картины — не остановил же тебя мужчина только из-за Минервы, да? — но не видишь ничего, кроме двух мятных зеркальных шкафов с белым орнаментом, расставленных по углам зала. Закономерные вопросы вылетают из тебя быстрее, чем твой мозг успевает завершить анализ увиденного: — Это шкафы? Для чего они? Как их открыть? Почему двери внизу такие маленькие? За своей спиной ты слышишь очень глубокий и печальный вздох. Мужчина подходит ближе, не останавливая тебя в попытках отыскать дверь на уровне зеркала одного из «шкафов». Ваши взгляды в отражении на мгновение пересекаются, и ты замечаешь, как быстро он отводит глаза, не в силах выдержать вида самого себя. Это странно — ведь он сказочно красив и в отражении, и в реальности, — но он упорно смотрит только на твою макушку, раздраженно приподняв брови и скривившись: — Это печь, разве не очевидно? — нет, тебе не очевидно. Но ты прикусываешь язык, боясь опять сказать что-то не то. — По всему дворцу расставлены камины, иначе поддержать тепло в нем было бы невозможно. Раньше печи топились «по-черному», что было просто ужасно с точки зрения эстетики и опасно из-за риска возникновения пожаров, потому при Петре I их постарались сделать более безопасными. И, как Вы можете заметить, их было принято расписывать. Мимо вас проходит очередной человек — ты успеваешь разглядеть в зеркале коротко стриженную девушку, зажавшую в руке толстый альбом. Она целенаправленно ушла в следующий зал, не останавливаясь здесь точно так же, как и другие посетители, и это будто служит для требовательного экскурсовода сигналом, что можно идти дальше. Вновь на его губах — спокойная, немного извиняющаяся улыбка: — Прошу меня простить, я был груб. Вы имеете право не знать. Да уж, печами в старых петербургских домах ты точно никогда не интересовалась! И, кажется, уже никогда не заинтересуешься — если бы такое желание и могло вдруг по каким-то причинам возникнуть в твоей голове, теперь оно полностью было уничтожено чужой бестактностью. Долго злиться ты не можешь — стоит тебе только повернуться к мужчине лицом и оказаться практически прижатой к его груди, весь боевой запал в тебе пропадает. Мужчина не отступает, твердо намереваясь и дальше стоять на твоем пути и не пропускать тебя, пока ты не перестанешь на него злиться. Его настойчивость поднимает в тебе неуместное в музее желание, а внизу живота все стягивается тугим узлом. Ты чувствуешь на себе его едва слышное дыхание притаившегося хищника… — Вы прощены, — неуверенно лепечешь ты. — Только не вставайте так близко. — Я Вас смущаю? — теперь в его лице проглядывается дьявольское коварство, чего ты никак не ожидаешь от человека, который всегда представал перед тобой излишне холодным и печальным. — Тогда простите меня и за это. — Слишком много извинений, — ты опускаешь голову, и тебе кажется, что он вот-вот возьмет тебя за подбородок, желая заглянуть тебе в глаза, но мужчина продолжает просто смотреть. Боже, вы даже в основные выставочные залы еще не вошли, а между вами уже искрит, как на электростанции! — Одного достаточно. Он отступает в сторону, позволяя тебе пройти, и ты слегка задеваешь его, ощущая от этого незатейливого прикосновения табун мурашек. Черт, это несправедливо: чтобы завоевать его, тебе придется много его слушать и пытаться сойти за умную, в то время как ему достаточно просто улыбнуться и постоять рядом. Наверное, настолько игривое настроение (если его невинные действия можно назвать игривыми) у него случается не часто, иначе его бы сейчас окружал целый табун женщин. Или он настолько требователен к будущей избраннице, что ни одна не способна его выдержать? Зал, в котором ты оказываешься, по инерции шагнув налево вслед за остальными посетителями, настолько богато обставлен, что ты теряешь дар речи. В нем целых шесть дверей, включая ту, через которую ты вошла, и над каждой висит картина. По твоим ощущениям, зал занимает не меньше двух обычных этажей, настолько в нем высокие потолки. Между длинными окнами с белыми, идущими волнами занавесками и красными австрийскими шторами — четыре узких зеркала, отражающих яркий свет таких же роскошных люстр, как та, что висит в передней. Все стены от пола до потолка покрыты белой лепниной в виде отвлеченных цветочных узоров и людей, и ее настолько много, что она, пожалуй, чересчур сильно бросается в глаза. Под потолком по всему периметру зала расположены окошки поменьше. С не меньшим удивлением ты замечаешь и балконы, не понимая, для чего они нужны. Заметив твой интерес, экскурсовод-библиотекарь тут же начинает вдохновленно вещать: — Этот зал когда-то считался самым большим во всем дворце и был отведен для танцев. Сюда стекалась знать со всего города — поговаривали, что здесь одновременно могли поместиться пятьсот человек. Это, конечно, неправда, но людей действительно приходило много, поэтому для музыкантов, без которых танцы невозможно себе представить, создали эти балконы. Каждый такой балкон поддерживается парой атлантов, но приглядитесь внимательнее… Ничего не замечаете? Другие посетители слушают его так же внимательно, как и ты, и начинают разглядывать атлантов, пытаясь понять, в чем кроется подвох. Тебе кажется, что если бы в зале сейчас был другой экскурсовод, твой мужчина вступил бы с ним в схватку за единоличное право говорить и шокировать. Тебе нравится его лихорадочно горящий, немного безумный взгляд, который он не отрывает от твоего лица, впитывая малейшую твою реакцию, нравится, как он застывает, изящно вытянув руку в сторону балконов, нравится исходящая от него уверенность и непреклонность. Повинуясь ему, ты пересчитываешь атлантов — всего их три пары, но балкона всего два. — Одного балкона не хватает?.. Мужчина довольно кивает. — Считается, что этот дворец барон Строганов приказал воздвигнуть для своего сына, но умер раньше, чем третий балкон был достроен. Это, разумеется, просто легенда — он мог и передумать, желая сэкономить на материалах. Скажите… — он понижает голос, его взгляд становится спокойным, но цепким. — Вам нравится этот зал? Ты останавливаешься возле информационного плаката, который сообщает, что ты находишься в Большом зале Растрелли. Ярко-желтый свет ламп сочетается с золотыми рамами на картинах, золотом узоров белых дверей и ножек обитых красной тканью стульев. Тем не менее, несмотря на изобилие лепнины, стены кажутся пустоватыми, да и все в этом зале слишком… «слишком». Посетители отмирают, переставая слушать твоего экскурсовода, и идут в другие комнаты. Девушка с альбомом устраивается на стуле для смотрителей залов и делает зарисовки — возможно, это ее домашнее задание для дизайнерского колледжа или универа. Ты вспоминаешь, что и ты здесь не просто так — да, в первую очередь ты пришла в музей из-за библиотекаря, но помимо этого ты договорилась с однокурсницей, что напишешь ей отчет по Строгановскому дворцу для социокультурной практики. Если она, конечно, посетит библиотеку, которая находится возле ее дома, и тоже сделает об этом отчет. Равноценный обмен. С этой точки зрения экскурсовода лучше этого мужчины и представить нельзя. Вот только ты совершенно не представляешь, как ответить на его вопрос. — Наверное, он слишком… — ты пытаешься подобрать слово так, чтобы никого не оскорбить, — …помпезный. Но для аристократов XVIII века это вполне в порядке вещей. Усмешку, расцветающую на его лице, иначе как издевательской не назовешь. Правда, он сразу же прячет ее за маской полнейшей невозмутимости, словно предмет, вами обсуждаемый, нисколько его не интересует. Он склоняется к тебе, якобы для того, чтобы только ты могла послушать его дальнейшую лекцию, но голос его достаточно хорошо поставлен, чтобы его смогли услышать все, насколько бы тихим он не был. — Вы правы, он слишком помпезный — и это выдает мещанство заказчика. Вы, конечно, обратили внимание, что лепнины слишком много, и при этом она складывается в узоры настолько невразумительные, что лучше бы их вообще здесь не было? — ты, не зная, что ответить, киваешь, не ожидая от него такого напора. Теперь ты окончательно уверилась в том, что это место мужчине не нравится, и он получает большое удовольствие от того, что критикует его. — Раньше, конечно, все было не столь печально — стены были не зеленые, а розовато-оранжевые. Фисташковый совершенно не сочетается ни с красным гарнитуром, ни с красными шторами, Вы согласны? Девушка с альбомом роняет на пол карандаш, и звук этот в повисшей тишине кажется, по меньшей мере, пистолетным выстрелом. Ты слышишь, как она бормочет: «Оранжевый! Точно!». Ты не сомневаешься, что именно в такой цвет будет выкрашен зал на ее рисунках. И лепнины в нем станет меньше. Что ж, размышляешь ты, если критика может кому-то помочь, то ты не видишь в ней ничего плохого. Правда, стоило говорить хоть немного потише, а то работница музея, которая все это время была в зале, выглядит совсем уж недовольной и тяжело дышит от злости. Возможно, библиотекаря в этот музей уже никогда не пустят. — Однако в Большом зале есть кое-что действительно величественное и прекрасное, — замечает твой спутник и поднимает голову, указывая нужное направление для дальнейшего визуального исследования. Ты поднимаешь взгляд вслед за ним, уже зная, что ты там увидишь — огромную картину во весь потолок, на которой изображены какие-то люди. Изображены красиво — чтобы это понять, достаточно просто мельком взглянуть, и ты не видишь смысла тратить время на разглядывание деталей. Правда, ты снова забыла, что балом правит твой любимый мужчина, и именно он устанавливает смыслы. — Плафон Джузеппе Валериани — лучшая его работа из тех, что дошли до нашего времени. Она написана на тринадцати подрамниках и получила разные названия — «Похождения героя», «Триумф героя»... Исследователи сходятся во мнении, что это завещание для сына барона. Каждый, кто приходит в Строгановский дворец, обязан рассмотреть этот плафон как следует. На этот раз ты настроена не настолько оптимистично в отношении его затеи. Ты щуришься, вглядываясь в далекие фигуры, но даже очков будет мало, чтобы хоть что-то разглядеть. Если бы твоего мужчину могло что-то остановить, он бы точно уже был женат. Эта мысль у тебя возникает, когда он с прямо-таки олимпийским спокойствием достает из карманов брюк два театральных бинокля и протягивает тебе один. Ты неуверенно берешь его, размышляя, нужно ли тебе принять это как должное, или все-таки стоит задать пару вопросов? Бинокли абсолютно одинаковые, черного цвета и со множеством царапин на покрытых лаком бокам. У тебя нет никаких сомнений в том, что человек, приведший тебя в музей, мог украсть их из театра — то же самое когда-то проделала на твоих глазах одноклассница, поэтому ничего удивительного в этом не было. Лицо, которое библиотекарь показывает тебе сегодня, не похоже на то, что представало перед тобой неделями, когда ты приходила к мужчине на работу и осторожно наблюдала за его действиями и речами. Несоответствие лишь сильнее тебя будоражит — ты хочешь познать все грани характера этой необычной личности, поэтому послушно прикладываешь к глазам бинокль, позволяя мужчине окунуть тебя с головой в его любовь к искусству. Настроив окуляры, ты внимательнее вглядываешься в распростертое над тобой полотно и с удивлением осознаешь, что то, что ты считала продолжением стен, на самом деле им не являлось: многочисленные колонны, устремившиеся вверх, были так же нарисованы, как и центральная часть плафона, изображающая картину. Ты чувствуешь, как мужчина встает рядом с тобой, и задумываешься, как вы выглядите со стороны — два идиота, которые пялятся на потолок через бинокль, стоя посередине зала. Тебе неловко от осознания, что в этот момент все взгляды могут быть направлены на вас, а вот мужчину, кажется, это совсем не волнует. — Давайте начнем с простого, — говорит он сдержаннее и тише, чем прежде. — Видите в самом верху амуров, держащих синее покрывало? «Оно синее?» — хочется переспросить тебе с иронией, потому что в освещении зала абсолютно все на этом плафоне кажется зеленым. Но, предположим, что самопровозглашенный экскурсовод и искусствовед лучше знает, какие краски использовал художник. — Это голые дети, да? — приходится называть вещи своими именами, чтобы быть уверенной, что вы имеете в виду одно и то же. — Вижу. — Все верно. Ниже них, на облаках, стоят Телемах — сын царя Одиссея, — и его учитель Ментор в красной перевязи через плечо, он указывает на амуров. — Если он думал, что его слова тебе о чем-то говорят, то он ошибается. Правда, ты не хочешь раскрывать своей неосведомленности больше положенного. Тебя лишь удивляет, что учителя зовут Ментор, ведь сейчас слова «ментор» и «учитель» являются синонимами. — Считается, что это послание от Сергея Строганова его сыну Александру. Ментор поучает Телемаха, рассказывая ему, если цитировать Маяковского, «что такое хорошо и что такое плохо». «Если сын чернее ночи, грязь лежит на рожице, — ясно, это плохо очень для ребячьей кожицы», — проносятся сами собой в голове слова, выученные когда-то еще в детском саду. Надо же, столько лет прошло, а вспомнила. Если вам с библиотекарем устроить соревнования по чтению стихотворений наизусть, то вся твоя поэзия будет примерно из того времени. Интересно, если бы это стихотворение было придумано во времена Строганова, что было бы нарисовано на плафоне? — А кто сидит на соседнем облаке? — тебе хочется как можно быстрее уйти от обсуждения Телемаха и Ментора, а то, чего доброго, тебя попросят рассказать о них, а знаний у тебя столько же, сколько содержится бублика в его дыре. Поэтому ты начинаешь со всем вниманием разглядывать седовласого мужчину в короне: мускулистый торс его открыт для твоего взора, а ноги, наоборот, прикрыты красной тогой. К нему расслабленно прижимается такая же седовласая женщина в золотом одеянии. Ее поза кажется тебе несколько нагловатой, из чего ты делаешь вывод, что представшая перед тобой пара является супругами. Увы, сама ты не можешь ответить на свой вопрос — не так сильна в греческой мифологии, даже если учитывать, что прочитала первую часть «Перси Джексона». Но твой дорогой мужчина, конечно же, знает все. — Зевс и Гера. Как Вы наверняка знаете, Зевс — главный бог греческого пантеона, а Гера — его жена, ничто не укроется от их взгляда. Значит, они тоже как-то задействованы в воспитании загадочного Александра. Библиотекарь об этом не говорит, но ты догадываешься, что супруги вполне могут олицетворять чету Строгановых, строго следящих за обучением сына. Во всех семьях аристократов было принято писать такие картины, или Строгановы такие особенные? Ты пытаешься представить, как твоя собственная семья воздвигает дворец в твою честь и помещает на потолок огромную картину, на которой запечатляет и себя, и тебя, в вечности… Образ быстро рушится и об недостаточно большое для такой затеи финансовое состояние родителей, и об их нелюбовь к тебе и друг к другу. В последний раз ты получала от них подарок лет в десять, это была толстая книга в тканевом переплете, имитирующем шелк, с золотым напылением на страницах. Потом подарки как-то резко закончились… Но ты даже об этом не задумывалась. Ты щуришься: Зевс и Гера, которые должны приглядывать за учеником, заняты совершенно другим делом, и ты решаешь высказать свое недоумение: — Но они смотрят только на младенцев… — Они отвлеклись, — голос рядом звучит несколько раздраженно, или тебе показалось? — Лучше скажите-ка, кто эта воительница в красном, с копьем и щитом в руках? Вспомните скульптуру в парадной, я не зря обратил на нее Ваше внимание. — Это… Минерва? — Афина, если точнее, но мыслите Вы верно. Пою великую, бессмертную Афину, голубоокую, божественную деву, богиню мудрости, богиню грозных сил, необоримую защитницу градов, эгидоносную, всемощну Тритогену… Как Вы можете заметить, на данном изображении она сбрасывает с Олимпа пороки. Как думаете, какие? — Ты разглядываешь воинственную женщину, задаваясь в первую очередь вопросом, почему она босая, а не кто она такая. Нет, почему они все босые? Облака не пачкают ноги, поэтому в обуви нет никакой необходимости? Неужели все изображенные боги и не боги никогда не ступают по земле? Ты обращаешь внимание на то, что Афина яростно занесла копье над кучкой не особо привлекательных, испуганных людей, желая выплеснуть на них свой гнев. Это и есть изгоняемые ею пороки общества? Ты молчишь, и твой спутник готов дать тебе подсказку: — Ничего на ум не приходит? Я Вам помогу. Видите женщину со змеями в волосах? — Да это не женщина, это старуха… — ты несколько осмелела от того, что не видишь его лица и не можешь предугадать его реакцию на свои слова. Это развязывает тебе язык, к тому же, ты чувствуешь, что подобные грубости не будут сочтены мужчиной оскорбительными. — Это змеи?.. Она — Медуза Горгона?.. — ты слышишь согласное хмыканье и пытаешься вспомнить все, что знала об этой героине. Первым на ум приходил ее взгляд, обращающий в камень каждого, кто с ним встретится. Но она же не виновата, что стала такой. Зачем ее причислять к порокам? — Насколько я знаю, ее превратили в чудовище просто потому, что она была красивая, да? Точнее, она осквернила храм Афины тем, что пыталась спрятаться в нем от Посейдона и оказалась им изнасилованной… В этом мифе слишком много несправедливости. Ты знала о нем, и он никогда тебе не нравился. Ты отрываешь от лица бинокль и напряженно смотришь на своего спутника. Если он и чувствует на себе твой взгляд, то никак на него не реагирует, продолжая дарить все свое внимание произведению искусства, что распростерлось над вашими головами. Под ярко-оранжевым светом ламп кожа твоего мужчины кажется скорее персиковой, чем оливковой, а прорези скул из-за наложенных на них теней напоминают впавшие от недоедания щеки. И все же, несмотря на всю игру освещения, несмотря на складки морщин на высоком хмуром лбе, этот человек кажется тебе безумно привлекательным — и ужасно несчастным. — Вы слышали когда-нибудь словосочетание «порочная красота»? — он старается говорить ровно, но ты слишком отчетливо улавливаешь в его тоне грусть. Ты слегка отступаешь, чтобы как следует разглядеть то, что никогда и не скрывалось: библиотекарь, стоит тебе от него отойти, превращается в одинокую скорбную фигуру, которая отчаянно тянется вверх, к тому, что вечно и недостижимо. — Увы, и красота может привести к падению души. Виной этому может послужить как сам человек, обреченный, словно Нарцисс, вечно смотреть в свое отражение, так и его завистники. Ты продолжаешь молча и невежливо его разглядывать, замечая, как тускнеет в нем азарт и радость с каждым произнесенным словом. У тебя нет сомнений, что в этот момент он говорит о себе. Как часто библиотекарь заглядывал в зеркало и не видел в нем ничего, кроме «порочной» красоты, которая может спровоцировать других? Тебя пугает, что может крыться за его словами, и ты надеешься, что по впечатлительности своей надумала себе больше, чем могло произойти с этим человеком на самом деле. Чем дольше ты его разглядываешь, тем сильнее ощущаешь укол совести, коря себя за то, что оставляешь, пусть и ненадолго, своего мужчину одного ради утоления глупого любопытства. Когда вы рядом — все смотрят на вас двоих, но когда ты отступаешь — только на него. Он кажется тебе слишком беззащитным в этот момент, и ты осторожно возвращаешься назад, вставая к библиотекарю ближе, чем раньше, и слегка задевая его локоть своим. Мужчина предлагает провести семинар по теме женских образов в античных мифах — ты что-то мычишь в ответ, что можно расценить как согласие. Из тебя рвется только один вопрос, который должен принадлежать скорее будущему психотерапевту, чем педагогу: «Ассоциируете ли Вы себя с Медузой Горгоной?». Но ты так и не задаешь его, считая, что не имеешь права так глубоко влезать в чью-то душу. Библиотекарь тоже не имеет желания слишком долго останавливаться на одном предмете, потому указывает на следующего персонажа: схватившегося за голову от отчаяния мужчину, который второй рукой удерживает шар, похожий на пушечное ядро. И чем же этот человек не угодил Афине? Может, это ядро он украл из ее храма? Ты снова сдаешься без боя — мифы не были твоей сильной стороной. — Не узнаете? Так и быть, я снова Вам подскажу. От какого мифа произошел фразеологизм «Сизифов труд»? Тебе стоило сразу признаться ему, что ты не разбираешься в мифах от слова совсем, но теперь уже поздно. Раз про Медузу Горгону тебе удалось сказать что-то вразумительное, то и тут ты что-нибудь придумаешь. Как говорится, не стыдно не знать — стыдно не учиться. К тому же, у вас уже были занятия по фразеологизмам. Дамоклов меч, Ахиллесова пята, Гордиев узел… Корни всех этих слов уходили в греческую мифологию. — Насколько я помню, Сизиф катил в гору камень, который, достигнув вершины, скатывался обратно, и герою приходилось толкать его вверх снова и снова, и так без конца. Но я, честно говоря, не помню, за что его так жестоко наказали. Тебе вдруг вспомнился Прометей, которого приковали к скале и заставляли одного и того же ворона сжирать его селезенку просто потому, что он подарил людям огонь. Это так же несправедливо, как и превращение красивой девушки в чудовище за то, в чем ее вины не было. Если твоего библиотекаря когда-нибудь посадят за попытку нести людям свет просвещения, ты сможешь назвать его Прометеем. Хотя… тебе уже хочется его так называть. А Медузой Горгоной, так и быть, побудешь ты. Сизиф, конечно, ничем не походил на Прометея. — Версий существует много, и одна из них: он попытался обмануть смерть. — Так это ведь хорошо! — удивляешься ты. — Никто не хочет умирать. Вы опускаете бинокли одновременно — ваши взгляды пересекаются. Он слегка приподнимает брови и в этот момент не выглядит ни грустным, ни взбудораженным — тебя, словно одеялом, накрывает волной чужого спокойствия и рассудительности. Слегка наклонив голову и глядя немного вбок, он терпеливо объясняет тебе, будто своей ученице: — Сизиф, как и Вы сейчас, принял решение за всех, когда заковал бога смерти, сделав людей бессмертными. Но не нам решать, кому жить, а кому умирать, особенно когда смерть — это избавление. Вы понимаете меня? Его ресницы очень длинные. Ты уже не раз это замечала, но сейчас, глядя в его глаза-изумруды, не можешь ими не восхититься. Они насыщенно-черные, как будто подведенные тушью, но ты понимаешь, что это естественная красота — его брови и волнистые локоны не отличаются от них ни оттенком, ни лоском. А это наверняка означает, что все его тело покрыто черным волосяным ковром, если он, конечно, не сбривает лишние волоски, находя их неэстетичными. Почему тебе вдруг пришло все это в голову? Вы же серьезные вещи обсуждаете! О смерти, между прочим, говорите! У тебя не тот возраст и не тот жизненный опыт, чтобы по-настоящему понять и прочувствовать смысл его слов. Пусть твоя жизнь и не заполнялась бесконечными радостями и не казалась тебе такой бурной, чтобы было, о чем вспомнить в старости, ты и не могла назвать ее настолько ужасной, чтобы попытаться с ней расстаться. Но ты немало слышала о смертельно больных, чье существование было наполнено такой болью, что лишь сильные лекарства и наркотические средства могли помочь несчастным скрыться от нее в бездне покоя. Оставлять таких людей мучиться вечность без возможности как вылечиться, так и прекратить свои страдания — слишком жестоко и неправильно. Возможно, Сизиф получил по заслугам. Ты неуверенно киваешь, отвечая на вопрос мужчины. — Отлично, — он отворачивается, погружаясь в задумчивость. Его снова одолевают печальные размышления — ты понимаешь это по пустоте, которая растекается в его взгляде, и уголкам губ, опускающимся вниз. Думал ли он когда-нибудь о том, чтобы покончить с жизнью? Тебе хочется ободряюще коснуться его плеча и напомнить, что теперь ты рядом, но вы не так хорошо знакомы, чтобы ты могла ему что-то обещать. Возможно, твое присутствие в его жизни наполнит ее красками и сделает лучше, а возможно, только ухудшит его состояние вечной меланхолии, к которому он неизменно возвращается, стоит ему вспомнить о чем-то грустном. К твоему счастью, ему не нужны утешения и попытки помочь — он вновь невозмутимо задирает голову, прикладывая к глазам бинокль и показывая этим, что разговор о смерти закончен: — А теперь обратите внимание на фигуру рядом с Сизифом. Видите, с ослиными ушами? Ты едва сдерживаешь уставший стон — у тебя болят ноги, руки и шея, тебе ужасно хочется присесть и поговорить о чем-то другом помимо этого плафона. Например, о том, как попасть на балкончик для музыкантов: тебе было бы интересно посмотреть на танцевальный зал сверху вниз. Или о многочисленных маленьких окошках, которые выходили не только на улицу — что за ними пряталось на самом деле? Но ты лишь с хрустом разминаешь шею и возвращаешься к созерцанию, пытаясь отыскать описываемую твоим мужчиной фигуру. — Это УШИ? — переспрашиваешь ты с невежливым смешком, разглядывая человека с лавровым венком на голове. Одно-единственное ухо, которое можно разглядеть с этого ракурса, похоже скорее на зеленый лист, чем на часть человеческого тела. У нарисованного мужчины — лицо младенца, но купидоном его не назовешь, слишком уж он крупный, а вместо крыльев за его спиной развевается темно-зеленый плащ. — Никогда бы не подумала. — Перед Вами царь Мида́с. Историю его ушей Вы, пожалуй, вполне сможете прочесть сами, а сейчас мы говорим о пороках… — Не так уж и сильно тебя заинтересовал этот ослиноухий, чтобы бежать что-то про него читать. Ты бы с радостью послушала краткий экскурс, но возразить попросту не успеваешь — библиотекарь продолжает свою речь с упрямством бегущего на тореадора быка: — Мидас был известен своей жадностью, когда попросил у Диониса дар превращать все в золото. Вы догадываетесь, к чему это привело? Ты представляешь себя на месте Мидаса: берешь в руки книгу, а она превращается в золотой нечитаемый слиток, касаешься губами яблока — и уже не можешь его раскусить. Одежда на тебе становится неудобным металлическим доспехом, а вода в кувшине превращается то ли в жидкое золото, то ли в застывшую неразрушимую горную породу, лишая тебя всякой возможности напиться. Тебе становится жутко от этой перспективы: будучи окруженным богатством, все равно мерзнуть, голодать и изнывать от сна на жесткой поверхности похуже любого нищего. — Он… умер от голода? — ты тяжело сглатываешь, представив это во всех красках. Библиотекаря, кажется, трогает твое волнение, потому что его голос становится мягким и успокаивающим: — Именно это бы и произошло, если бы Дионис его не пожалел и не подсказал, как избавиться от дара. Но перед этим Мидас успел причинить немало вреда: например, случайно превратил в золото свою дочь. Будьте осторожны в своих желаниях. Последняя фраза — как поучительный итог всей истории, и одновременно — предупреждение именно для тебя и оказывает на тебя куда большее впечатление, чем, вероятно, задумывалось изначально. Ты размышляешь о том, что захотела этого мужчину, но не знаешь, какие у этого могут быть последствия. Ты уже замечаешь признаки, которые вызывают в тебе легкое беспокойство: его переменчивость в настроении; его слова о красоте и смерти; его многословность вперемежку с отчаянным желанием вывалить на другого человека все свои знания; его попытки сблизиться и тут же — отдаление; отсутствие обручального кольца на его пальце при всех его внешних и внутренних достоинствах. Тебя тревожит одна и та же мысль, которая вращается в твоей голове по кругу: «С ним что-то не так, с ним что-то не так», — но ты отгоняешь ее, стоит ему только печально улыбнуться. Подобные мысли кажутся тебе предательством. Он может быть закрытым и неуверенным в себе человеком, но он пытается раскрыться тебе и довериться, хотя вообще не должен этого делать. Ты просто опасаешься мужчин на интуитивном уровне, какими бы они не казались тебе интеллигентными и спокойными. Твоя мать и однокурсницы знают адрес библиотеки и название музея, в который ты пошла — если ты пропадешь по дороге домой, все подозрения падут на библиотекаря. Он просто не может оказаться маньяком, заманивающим своих жертв — ни о пропажах, ни об убийствах девушек в его или своем районе ты не слышала. Он начал общаться с тобой не потому, что имеет какие-то «неправильные» цели. Возможно, он и как на девушку-то на тебя не смотрит (что тебя, скорее, опечалит, чем обрадует). Он предупреждает тебя, потому что он более взрослый и опытный, и понимает, как быстротечны чувства, основанные лишь на внешней привлекательности. Действительно ли он нужен тебе — такой: с немного странными замашками и речью, нежеланием говорить о себе напрямую и с полной повернутостью на искусстве, которое ты не всегда находишь настолько интересным, чтобы говорить о нем все время? Он снова к тебе подкрадывается — не прикасается, но ты чувствуешь, что в этот момент он стоит за твоей спиной и ожидает твоего решения. Но ты еще не готова говорить о своих желаниях. Не сейчас и не здесь. — Получается, Строганов завещал своему сыну остерегаться порочной красоты, не пытаться обмануть смерть и не быть жадным? — заключаешь ты, делая вид, что совершенно не ощущаешь нарочитой близости очаровательно пугающего спутника. — Искусствоведы предполагают, что эти четыре фигуры — символы Коварства, Властолюбия, Клеветы и Зависти. — Голос — шелест листьев на ветру. Вряд ли мужчина сейчас смотрит на картину, и это заставляет твои пальцы с силой вцепиться в корпус бинокля. От этого голоса внутри тебя снова разгорается пожар вместе с острым желанием сбежать отсюда вдвоем, чтобы предаться страстям и наслаждениям в более подходящем месте… А ты ведь даже не знаешь, какого это, и осознание, что библиотекарь вполне может стать твоим первым мужчиной, заставляет тебя тяжелее дышать. Какой стыд… Почему ты не умеешь владеть своими эмоциями так же хорошо, как он? — Но я не дипломированный искусствовед, а обычный обыватель, поэтому имею право на собственные трактовки. Тебя немного ведет и пошатывает, поэтому ты пытаешься сосредоточиться на картине, разглядывая падающих с Олимпа героев (или, скорее, злодеев, какими их представляли древние греки). Вы обсудили только троих — откуда взяться еще одному? — Четыре?.. Ах да, здесь же еще человек, который закрывает ухо, — он, как и все остальные, кроме довольного Мидаса, наверняка кричит, вот только лица его не видно. Бедолага, как ты сейчас хорошо его понимаешь. Ты тоже хочешь закрыть уши, лишь бы не подпадать под чары своего прекрасного зеленоглазого колдуна. — Это и есть Зависть? У Строгонова был такой большой выбор, чего именно велеть сыну остерегаться, но он выбрал именно эти качества… — Вы предпочли бы другие? — голос низкий, глубокий, почти хриплый. Тепло исчезает — ради соблюдения приличий мужчина все-таки отодвигается, и ты можешь позволить себе опустить бинокль, еще громче хрустнув задеревеневшей шеей. Что ж, по крайней мере, его дыхание достаточно тихое и незаметное, чтобы не нервировать тебя, когда он встает рядом. И хоть бы какое-то смущение проступало на его лице! Никаких красных щек и блестящих от желания глаз, двусмысленных улыбок и прикушенных губ — впрочем, он ведь мужчина, а мужчины при соблазнении губы не кусают… Если только чужие. — «Не убий», «не возжелай жены ближнего своего»… — ты неуверенно пожимаешь плечами. На самом-то деле, тебе не интересно придумывать послание давно умершего барона за него самого, но в общении с библиотекарем, раз начав, уже нельзя отступиться. Как ты уже успела заметить, он бывает чересчур, даже до тошноты, дотошным. — Мы говорим о пороках, а не о библейских заповедях, — и снова эта строгость. Тебе, наверное, никогда не привыкнуть к тому, как быстро он переключается с соблазнителя на учителя. Вот кому стоило поступать в педагогический! Хотя нет, он разбил бы слишком много сердец, да и влюбленные старшеклассницы попросту свели бы его с ума. Ты крутишь в руках бинокль, пытаясь успокоиться и перестать чувствовать себя, словно ученица, отвечающая у доски. На ум, как назло, ничего не лезет, но библиотекарь тебя и не торопит, только поглаживает камень в кольце — с ожиданием и стрессом вы, кажется, справляетесь одинаково. Почему твой ответ его так интересует? Он ведь ни на что не повлияет — Валериани не поднимется из своей могилы, чтобы все перерисовать, а призрак Строганова не будет благодарить за коррективы его первоначального замысла. «Вкус в литературе многое говорит о человеке», — вспоминаешь ты слова библиотекаря. Пороки, которых ты опасаешься, скажут о тебе еще больше. — Тогда я бы добавила Похоть, Глупость и Жестокость, — наконец, решаешься ты на откровенность и с независимым видом заглядываешь в не выражающие ничего, кроме бесконечного спокойствия, глаза. — Похоть, потому что люди, не сдерживающие ее, хуже животных; Глупость, потому что глупость одного человека может уничтожить весь мир; и Жестокость, потому что люди слишком жестоки по отношению друг к другу — от этого их сердца черствеют, и они теряют возможность нести свет в этот мир. Все это ты выпаливаешь на одном дыхании и неуверенно застываешь, спрятав руки вместе с биноклем за спину. Не знаешь даже, чего и ожидать — ответной откровенности или насмешки? Но твой спутник на мгновение прикрывает глаза, походя на довольного кота, и благодушно замечает: — У Вас поэтическое мышление. — У Вас тоже. Он улыбается. — Продолжим? — ты киваешь, считая, что отдохнула достаточно, и можно снова терзать свою шею, задирая голову до потолка. Перед твоими глазами все уже немного кружится, но изверг-экскурсовод слишком неутомим. Фигур на плафоне осталось не так много — ты думаешь, что переживешь историю еще парочки. — Посмотрите налево, — приказывает тебе твое божество, и ты безропотно ему подчиняешься, разглядывая семерых людей (людей ли?) в углу картины. — Что Вы видите? — Женщин… Много женщин, — уточняешь ты, если с первого раза было не ясно. — Они тоже — герои мифов? — А Вы подумайте. Посмотрите внимательно, что они держат в руках. Наличие бинокля не делало твое зрение стопроцентным, чтобы иметь возможность разглядеть такие детали, но ты честно стараешься, переводя взгляд от одной героини плафона к другой. — Меч… Зеркало… Кувшин с водой… Весы… Боже, это что, колонна? Зачем она держит колонну? Куда она ее понесла? — ты готова поклясться, что библиотекарь с трудом удерживается от того, чтобы рассмеяться, хотя и не видишь его. — Так, ладно, это символизм… — ты стараешься быть серьезной, хотя это и не так легко: тебе сейчас, как маленькому ребенку, ужасно хочется баловаться из-за монотонности занятия. — Мне надо догадаться, что все это означает. Ну, женщина с весами и мечом — это, видимо, Фемида, богиня Правосудия. Только почему-то без повязки на глазах. — Вы, как и многие, путаете греческую Фемиду с римской Юстицией, — замечает библиотекарь с укоризной, но направлена она не на одну тебя, а на все человечество, которое любит усложнять себе жизнь. — Повязка на глазах изначально была именно у Юстиции, но их образы смешались. — Как образы Афины и Минервы? — Да, — ты радуешься, что хоть немного начала понимать тему. А может, попытка разобраться в греческой мифологии — не такая уж и плохая идея! Все равно у тебя должен быть такой электив на втором курсе, раньше начнешь изучать — проще потом будет сдавать экзамен. Так как ты больше ничего не говоришь, и, к тому же, всеми фибрами души источаешь усталость, мужчина продолжает за тебя: — Вижу, кроме Правосудия Вы никого не узнали, но приглядитесь внимательнее: рядом с одной из девушек сидит собака. Это довольно распространенный символ. Собака — друг человека. Она — охранник, охотник и пастух. Что имел в виду художник, нужно было еще догадаться. — Верность?.. — выдаешь ты наиболее распространенный вариант. — Правильно! — мужчина старается тебя хвалить, чтобы ты не потеряла последний интерес и мотивацию его слушать. Слишком хорошо понимая, что ты сейчас чувствуешь, но все равно желая довести дело до конца, он ускоряется: — Не буду зря тянуть: женщина, держащая зеркало, олицетворяет Истину и Мудрость, женщина с колонной — Силу, а женщина с кувшином — Умеренность. Теперь мы рассмотрели не только пороки, но и добродетели, которые, в отличие от первых, барон Строганов хотел видеть в своем сыне. Но не только воспитание добродетели он считал важным: посмотрите на правый нижний угол. Строгановы всегда покровительствовали искусствам. Угадайте, каким. «Люди почти закончились, — шепчешь себе ты. — Правда, как и мое терпение, но это должно быть легко». Потому библиотекарь и оставил искусства напоследок: тут ты могла разобраться без всякой его подсказки. Художник с мольбертом, разумеется, олицетворял живопись, человек с гипсовой головой — скульптуру, музыкант, играющий на флейте — музыку, а поэт с пером в руке — литературу. Ты бы вздохнула от облегчения, ощущая вкус победы, вот только были там еще два товарища, оставшиеся тобой неопознанными, и ты только жалобно посмотрела в сторону своего спутника, надеясь, что он сам тебе все разъяснит. Он, к счастью, оказывается понятливым. — Девушка с крыльями — это муза истории, а старик, на которого она опирается — бог времени Хронос, — заканчивает он и прячет бинокль в карман, показывая, что больше не будет тебя мучить с «Похождением героя». В зале еще есть свободные стулья, на которых отсутствуют таблички с запретами, поэтому ты усаживаешься на один из них, тяжело вздыхая и пытаясь прийти в себя. Ты значительно младше своего спутника, но почему-то именно ты выдохлась сильнее всего, в то время как он не проявляет никаких признаков усталости и словно бы готов простоять так еще несколько часов к ряду. Наверное, он так мало сидел на работе, что почти в этом не нуждался. — Возьмите, — протягиваешь ты ему свой бинокль, но он не берет. — Оставьте себе. Уверен, это не последняя наша встреча и не последний раз за сегодня, когда он может Вам понадобиться. Перспектива снова разглядывать потолок тебя не прельщает, но тебе приятно, что любимый библиотекарь поделился с тобой своей вещью… Даже если она была украдена в далеком криминальном прошлом. Все совершают ошибки. А еще библиотекарь только что напрямую сказал, что хочет встретиться с тобой еще! Еще больше не-свиданий, и вы точно станете ближе. — Боже, теперь я обязана прочитать мифы Древней Греции, — замечаешь ты, немного отдохнув и вновь подняв взгляд на плафон. Действительно ведь невероятно красивый, да еще и такой огромный — устанешь такой писать! — И «Илиаду» с «Одиссеем» заодно. — Я для Вас отложу. — Я не сомневалась, что Вы так скажете, — в его словах не было ни капли шутки, но ты все равно улыбаешься. — Здесь все такое интересное? Потому что мне, кажется, начинает нравиться. После того, как ноги и шея перестали болеть, у тебя поднялось настроение и появилось желание двигаться дальше. Главное, чтобы вы не стояли по три часа около одной экспозиции, на это у тебя ни сил, ни терпения не хватит, каким бы хорошим рассказчиком библиотекарь не был. — Приложу все усилия, чтобы заинтересовать Вас еще больше, — обещает он. — Но, я вижу, для Вас это слишком утомительно. Простите, я слишком много вашего внимания уделил одному только плафону, пусть он и стоил каждую секунду потраченного времени. У Вас есть блокнот? — ты киваешь и с готовностью обреченного вытаскиваешь на свет тетрадь для заметок, заодно пряча в недрах рюкзака подаренный тебе бинокль. — Давайте договоримся: я буду давать Вам более общие сведения и подсказки, в каком направлении искать, и все необходимое Вы сможете найти в нашей библиотеке, если, конечно, захотите. Спрашивайте только о том, что Вам действительно интересно. Это предложение окончательно примиряет тебя с перспективой проведения во дворце еще нескольких часов. Оно как минимум означает, что вам не обязательно будет торчать в каждом зале и с умным видом разглядывать даже самый крохотный узор на стенах. К тому же, то, что интересует тебя самого, лучше запоминается. Ты уже более уверенно и радостно поднимаешься, слегка отряхивая одежду, и с лукавым видом спрашиваешь: — Что за картины висят над дверьми? Просто намекните. — Они иллюстрируют сюжет поэмы Виргилия «Энеида», — замечает он и делает большую паузу, видя, что ты бросаешься за ним записывать. — На них изображен герой Троянской войны Эней, Вам стоит прочитать это произведение после Гомера… Только послушайте! — мужчина не удерживается, разводит руки в сторону, декламируя с горящими от удовольствия глазами:

Встал пред народом Эней: божественным светом сияли Плечи его и лицо, ибо мать сама даровала Сыну кудрей красоту и юности блеск благородный, Радости гордый огонь зажгла в глазах у героя. Так слоновую кость украшает искусство, и ярче Мрамор иль серебро в золотой блистают оправе.

Ты переводишь взгляд с чтеца на картины: Эней на них изображен как бравый воин, одетый в красную тогу поверх кожаного панциря и в железный шлем с белым гребнем из конского волоса — над таким головным убором ты всегда смеялась, смотря «Астерикса и Обеликса». Невозможно было разглядеть, какого цвета у героя волосы, но ты нисколько не сомневалась, что в эту секунду твой мужчина представляет себя Энеем. И ты не хочешь портить ему момент триумфа и упивания собственной силой. Когда он читает стихи, то становится настолько счастливым и умопомрачительно прекрасным, что ты боишься ослепнуть, глядя на него. Ты готова просить, чтобы он до конца этой небольшой экскурсии только и делал, что читал стихи, но он сам собой успокаивается, по инерции продолжая победно улыбаться, и вкрадчиво спрашивает: — В какую комнату Вы бы хотели пройти дальше? — В красненькую, — говоришь ты самым невинным тоном и отвечаешь ему такой же широкой улыбкой.