От весны до весны

*** Прошло два года, как юноша снова вошел в трактир. Стекла были выбиты мародёрами, дверь на распашку — заходи, кто хочет, не стесняйся. Вывеска не приветливо скрипела, издавая мерзкий, противный и зловещий звук. Джим устало сел на порог, снял с плеча дорожную сумку и бросил ее у ног. Уже совсем скоро зима. Ноги по колено утопали в тумане и холод пробирал до костей. И не мудрено. Хокинс был очень легко одет, да и вещи уже были малы ему. Только сапоги новые, но и они не особо спасали от холода. — Мам, пап, я дома… — тихо сказал парень, повернув голову к открытой двери. Ожидаемо, никто не ответил. Никто. Джим встал и вошел внутрь. Столы и стулья бывшего трактира были перевернуты и разбросаны. Много грязи на полу, осколки разбитой посуды. За барной стойкой мало что осталось цело. В комнатах обстоял такой же хаос, только запертые на замок и заколоченные комнаты юноши и родителей остались нетронуты. Как благородно! Убирал по привычке, так и время прошло. Ближе к обеду Джим почти все закончил. Хотел развести огонь в камине из тех деревяшек н остановился. А ведь родители не разрешали ему это делать лет до двенадцати. Боялись, что обожжётся. Поймав себя на этой мысли, юноша повернулся к лестнице на второй этаж. В горле уже стоял ком, а на глазах пелена, но он все же встал на ноги. Конечности не слушались и совсем не хотели подходить туда. В голове картинками всплыли воспоминания, которые так тщательно хоронились мальчиком в глубину. Но теперь он вспоминал. Вот он спускается по лестнице, под рубашкой бумаги умершего пирата, родители только-только вернулись с деревни. Время поджимает, парень в спешке рассказывает что произошло и что надо уходить. Затем выстрел. Еще и еще! Крик, выбили окна. А дальше… отец больно схватил мальчика за волосы и с силой засунул его в скрытый чулан под лестницей. — Сиди тихо! — строго наказал он. — Не выходи, пока все не затихнет! — добавила мать, когда мужчина закрыл дощатую дверцу. Джим сидел. Еще слышал как что-то отец пытается сказать, удар, выстрел, мамин крик. Боже! Юноша упал на колени и потянул себя за кудрявые волосы дрожащими худыми пальцами. Он не слышал. Он все видел сквозь щелочку. Все видел. Как хотелось вылезти оттуда, хоть что-то сделать. Хоть что-то! Но что?! Что он мог?! Мальчишка. Голос слепого он на веки запомнил, хотя тот давно мертв. Тот гул и грохот в трактире болью отдавался в голове и дрожью в теле. Джим пнул кулаком незаметную под лестницей дверцу и та со скрипом открылась. Запахло сыростью. Он снова схватился за голову, крепко сжимая тощими пальцами волосы до боли. В животе зажглось болезненное пламя и распространилось на грудь. Воздуха не хватало, да и ком в горле не давал вдохнуть. Только глаза оставались сухими. Нечеловечно пусные. Хокинс скрипел зубами и лихорадочно вздымалась его грудь. Стоило легким наполниться, как из горла мальчика вырвался животный крик. Будто из глубины тартар его души рвался дикий вой заточённого зверя. Руками обнимая себя и впиваясь ногтями в кожу под рубашкой, он продолжал отрывисто и неустанно кричать. — Нет! Черт! Нет! — вопил он, хватаясь за голову, и безумно тряс ею, раскачиваясь во все стороны. Но холодный интерьер, скрип двери, запах раскалённого железа и огромные лужи крови под расчленёнными телами никак не выходили из памяти. Так долго он старался это забыть, но снова и снова это сжирало его изнутри. Хрипло дыша, Джим все же немного успокоился. Уже темнело. Оставаться одному ему никак не хотелось, тем более здесь, в родном доме. Встать удалось не с первого раза. Прихватив с собой куртку, Джим вышел с трактира и направился на окраину деревни. В церковь Джим никогда не ходил — отец сам занимался духовным воспитанием сына, читал и учил Библию каждое воскресенье и иногда даже перед сном. Лучшие моменты. Хокинс благословил сына, решив, что крещение мальчик примет когда вырастет и это будет его сознательное решение. Теперь было совершенно неловко и чуждо заходить во двор церкви, где на заднем дворе расположилось кладбище. Там без самого Джима хоронили его родителей. Кажется, за все расплатился мистер Трелони. Могильные камни были скромными, чуть ли не самые маленькие. Солнце стремительно садилось и угрюмые тучи застилали небо, блокируя последние лучи света. Церковь зловеще вздымалась ввысь, из ее глубин доносился вопль оргАна. Задул ветер и запоздалые цветы, а точнее высохшие ростки, и деревья у кладбища покорно ему поклонились. Джим немного вздрогнул и остановился между надгробий. — Я не принес цветы, — хрипло сказал юноша и шмыгнул носом, — Сейчас холодно, я боюсь оставаться один… Нет, я не трус… Голос, несмотря на дрожь, был звучным и достаточно четким. Джим сел на колени и сглотнул. — Я…я не могу больше… Я рад, что вам хорошо там. Вы вдвоем и в жизни, и в смерти… Молись за меня отец… и мамам тоже. Так тяжело без вас… так больно… вроде и не вы это сделали, но так хочется вас винить в этом… Я на грани безумия… Я сдаюсь… Мальчик сцепил зубы и снова обнял себя и нагнулся головой к земле. Все таки удалось заплакать, спустя столько времени это далось нелегко. Юноша тихо хныкал, упираясь лбом о холодную землю. Но со временем, разгорячённый горем, слезами и болью, он рывком поднялся и воем слился с преисподним звуком оргАна. Джим вдыхал и снова хриплым криком выдыхал. — Господи, за что! За что ты так со мной! Да как ты посмел?! Как ты посмел отнимать у меня все, что дал изначально! Ты же сам сказал, что назад не потребуешь! Ты лжец! — стоя на коленях и хватаясь за волосы, кричал Хокинс в темное небо, — Твоя жестокость не знает придела! Господи! Что ты хочешь мне сказать? Я не понимаю. Скажи сейчас, Господи! Ты слышишь?! Почему ты молчишь? Я взывал к тебе два года… — слезы сбили дыхание, но истерика не останавливала парня, — Я не прошу денег, не прошу славы или жалость… Дай мне сил! Прошу, дай мне сил нести эту ношу! Ты, Отец Небесный, знающий все, не знаешь и не внемлешь моей нужде? Ты ли не знаешь, что я страдаю и, снова упав от бессилия, ищу смерти? Не Ты ли сказал, что дашь все, что попросит алчущий и жаждущий прибывший в вере? Не Ты ли обещал утешить? Вот я, раб твой, прошу только одного… Господи, забери меня! Неужели Ты не можешь признать, что жизнь моя и создание мое было ошибкой? Ответь! Ответь! Не смей молчать! Ты предал меня, оставил! Я искал тебя! А Ты стал хуже Иуды! Ударила первая молния, расколовшая небо на части, а за нею следом оглушительный гром. Джим упал к земле и, успокоив рыдания, поднялся снова. — Я никак не переживу ту ночь! Никак я не отпущу вас. Вы были всем для меня… а теперь я один… Зачем создавать и зажигать любовь, если отняв ее остается такая боль?! Первые капельки дождя впитывались в грязную куртку. Горло уже болело от криков, но слезы с ядовитой болью выходили и их поток невозможно было остановить. Джим опираясь руками о землю и заставил себя поднять голову. Сквозь пелену на глазах, юноша смотрел на могильный камень отца. — Ты лжец! — вдруг неистово закричал парень и с силой ударил по камню, что рука сразу занемела, но он ударил снова. На костяшках уже появилась кровь, — Ты лгал, Он не всемогущий! Разве всемогущий не в состоянии вернуть вас? Иисус воскресил и сам воскрес, а чем вы хуже?! Чем я хуже? Я все делал… Папа! Сделай что-нибудь! Пожалуйста! Я слишком слаб! Господи! Схватившись за голову, Джим издал еще один дикий пронзительный крик и обессиленно лег между могил. Ветер усилился, молнии еще несколько раз озарили небо и землю. Мальчик заметил, как к нему приближается высокая черная конусообразная фигура. — Добейте меня, — прохрипел юноша, когда незнакомец угрожающи стоял над ним. — Поднимайся, — сказал чужой голос, — Ну же, так и заболеть недолго. Я помогу, вот так… Цепкие сильные руки поставили парня на ноги и силой повели куда-то. Хокинс уже не сопротивлялся. Они почти дошли к маленькой двери, когда хлынул сильный ливень. — Вы епископ? — тупо спросил мальчик, когда при огне свечей рассмотрел незнакомца. Лицо у него было тощее, длинное, нос с горбинкой, губы тонкие. Он излучало тепло, любовь и заботу, которые так пугали юношу. Одежда его была черной и доходила до пят, волосы отстрижены. — Да, — с улыбкой ответил мужчина и, придерживая парня за плечи, провел в глубь комнаты, — Я невольно стал свидетелем твоего… разговора. Каюсь. Юноша еще немного дрожал, даже когда сел за стол совсем близко к очагу. На его плечи непременно был накинул шерстяной плед. — Я грязный, — спохватился Джим и хотел снять одеяльце, но сильные руки настойчиво натянули его снова на спину. — Все мы грязные, — ответил священник. — Я имею ввиду… — Не беспокойся об этом, — тихо ответил мужчина и отошел в сторону. Все затихли, только звон глиняной посуды и чайника за спиной вынуждал юношу вздрагивал. Не говоря ни слова, мужчина поставил перед Хокинсом чашку с ромашковым чаем. — Для успокоения тела хорош этот напиток, — позже добавил он, заметив, что Джим не берет чашку. — Я знаю, что Он хотел сказать… — смочив горло, прохрипел мальчик, — Нельзя ничего любить в этом мире больше чем Его… а родители были всем для меня. Жестоко. Я ведь был совсем ребенком… Священник молчал, ждал что парень еще что-то скажет, но все же решил вставить. — Жесток? Нет, не думаю. Я наслышан о тебе. О твоих родителях. Не знаю, насколько это правда, но говорят будто они выходцы из знатных семей. Миссис Хокинс француженка и до замужества была католичкой, но покаялась, как и мистер Хокинс, перед свадьбой. Они бежали и отреклись от прошлого, чтобы создать свое будущее. Никогда они не приходили сюда. Даже после твоего рождения. А твое рождение было чудом и стало свидетельством для многих матерей, утративших надежду. А право крещения оставили за тобой. Джим кивал и по щекам текли слезы, капали на стол и в чашку. — Да, так и есть… И это только подтверждает мои слова. — Я не буду учить тебя, ты и так все знаешь. Знаешь, что сам не веришь в свои слова. Знаешь, что все обстоит иначе. Пей чай и ложись спать здесь. Чтобы быть здоровым, нужно укрепить и тело и дух. Позволь, я взгляну на твою руку. Нехотя юноша протянул правую руку, на которой засохла кровь и осталась грязь с камня. — Стоит тебе завтра обратится к доктору Ливси, — прокомментировал мужчина и поднялся. Принеся немного теплой воды, чистую тряпку и бинт, он продолжил: — Я не знаток мирского тела, потому не могу сказать серьезна ли травма. Может быть там и кость повреждена. — Мы давно не виделись… и не общались… — вытирая нос рукавом, выдохнул Джим, — Не знаю, стоит ли… — Стоит, — перебил епископ, — я настаиваю. Сейчас вода нагреется, умойся и ложись. Утро вечера мудренее. Глаза сами слипались и Джим едва дождался, пока вода нагреется. Священник достал одну из своих рубах и одолжил гостю, оставил его одного приводить себя в порядок. *** Утром Джим проснулся тяжело. Тело ломило, горло, грудь, голова и рука болели. В глазах неприятно щипало. Осмотревшись, Джим долго пытался вспомнить где он и что вчера произошло. Кровать стояла прямо на кухне под окном, рядом с обеденным столом, который расположился рядом с очагом. На стенах висели полки с посудой, книгами, какими-то картинками. На стуле рядом с кроватью лежали выстиранные вещи Хокинса. Это сильно смутило мальчика и он поспешил переодеться. Аккуратно заправив кровать, юноша поспешил уже выйти, но прямо у двери столкнулся с епископом. — Утро доброе, — с улыбкой поздоровался мужчина, — Долго же ты спал, уже обедать будем. Только сейчас Джим заметил, холодное солнце в окне, которое уже высоко поднялось. — Умывайся и садись за стол. Неловко поджимая губы, парень все же подошел к умывальнику и освежился. — Кхм, простите… — начал было он охрипшим голосом. — Да? — повернулся к нему мужчина. — Я лучше пойду… вы верно сказали, что к доктору надо… я все рано есть не смогу. Спасибо вам, что приютили. И извините за неудобства. Епископ подошел к юноше вплотную и положил руки ему на плечи, несильно, но ощутимо, сжимая их. — Что ж, жаль, конечно, но я не стану тебя удерживать. Приходи еще, буду рад гостю. — Спасибо, — слабо улыбнулся мальчик, — еще раз простите. — Тебе не за что извиняться. Пойдем, я провожу до ворот. Хокинс кивнул и направился к выходу. Шли молча, только выйдя за ворота Джим решил спросить. — А как вас зовут? Мужчина усмехнулся. — Можешь звать меня Симеон, — помедлив, ответил мужчина и помахал ему рукой, прощаясь. *** Долго Джим стоял у колодца, который расположился недалеко от дома врача. Никак он не мог решиться туда подойти. Что он скажет? Просить о помощи не имея гроша в карманах — стыдно. «Если что, я зашел поздороваться. Может его и вовсе дома нет», — подумал парень и смело направился к двери. Постучав, он надеялся, что откроет служанка. Однако его заморозило смущение и изумление, когда дверь открыл сам доктор. Ливси был в добром здравии и в хорошем расположении духа, судя по застывшей улыбке на его лице. Так они стояли пялясь друг на друга несколько секунд, пока врач первый не пришел в себя. — Джим! — вскрикнул он и потянул на себя парня, вынуждая его переступить порог. Заключив его в объятья, Ливси прижался губами к его макушке, — Господи, где же ты был? Проходи, снимай куртку. Ты голоден? Уже обедал? Когда ты приехал? Выглядишь не важно. Доктор провел юношу в гостиную, где за обеденным столом сидел сам капитан Александр Смоллетт. Джим смутился и немного затормозил ногами, но Ливси настойчиво вел его к столу. — Садись, сейчас тебе принесут обед, — заявил врач и сел рядом с мальчиком, — Рассказывай. Хокинс прокашлялся и неловко посмотрел на капитана, который с небывалой тревогой смотрел на него. — Ну… кхм… особо нечего рассказывать. Эм… когда… когда вы с Бристоля отправили меня домой. Я… хах!.. вы будете смеяться доктор, — мальчик со слабой улыбкой робко посмотрел врача, — но меня снова одолела депрессия. Да, знаю, смешно. Но это правда. Пока выглядит были в Лондоне, когда готовилась экспедиция, я все никак не мог смириться с гибелью родителей, не мог пережить ту ужасную ночь. Я тогда здесь у вас, а потом и у мистера Трелони гостил. Долго рассказывать, но я не мог прийти в себя. Только когда возвращались с Бразилии — помните, мы там матросов набрали — мне стало немного легче. Я уже не хотел искать смерти. Уже и спал по ночам, никаких кошмаров, сонного паралича, истерик в подушку до крови из носу. В общем, я справлялся… А… кхм… когда я снова остался один в трактире, мне не к кому было идти. Я остался один и медленно сходил с ума… я взял деньги, которые родители откладывали мне для учебы, и нашел неплохой колледж. Медицинский колледж, — Джим смущенно посмотрел на Ливси, — Но меня вежливо попросили от туда уйти и не возвращаться, пока я не вылечу нервы. Я вышел двенадцатого числа, а сегодня какое? — Пятнадцатое, — ответил Смоллетт, все так жен пристально следя за парнем. — Я вчера пришел, — добавил мальчик и замолк. — Почему ты не оставил записку? Хоть бы письмо написал или сказал кому, — обеспокоенно сказал врач, — Мы тебя два года искали. Что произошло? В смысле, нервы лечить? — В прямом, — коротко ответил парень и добавил, — Я хорошо сдал латынь, потому поступить должен был без проблем. Но денег у меня не хватало, чтобы оплатить и год учебы, да и общежитие тоже платное. Я расстроился. А один из профессоров, доктор Смит, предложил взять надо мной опеку и оплатил мою учебу и жилье. Он запретил мне работать и велел сосредоточиться на учебе. Все было хорошо, я один из лучших студентов был. Только болел часто. За два года три раза воспаление легких перенес. Один раз двустороннее, два раза одностороннее. Там сыро очень. Потом, пошла по студентам эпидемия. Сильная простуда. А в городе кто-то пустил слух, что у нас чуть-ли не чума. Какие-то придурки подорвали бочку с порохом под общежитием. Стену одну снесло, единственный друг погиб. И профессор тоже. Его очередь обход делать была. И еще пятеро товарищей погибло, столько же раненных. Джим смотрел в стол, не чувствуя горячую руку на своем плече. — Я долго пытался смерится, — юноша сглотнул и откашлялся, — Но не смог, перестал есть, дважды желудок останавливался. Выкинутся из окна не удавалось. Сил не было. Вот меня и отправили домой. Вчера пришел, но не ночевал там. К родителям ходил, там меня священник подобрал и на ночь оставил. Даже руку перевязал. Парень в доказательство поднял правую руку. Мужчины в этот момент много значительно переглянулись. — Какой священник? — осторожно спросил Ливси, разбинтовывая руку. — Симеон, кажется. Да, он так представился, — со вздохом ответил парень. — И все-таки, Джим, почему ты так тайно уехал? Почему вчера ко мне не пришел сразу? Не писал писем. — спросил врач, когда служанка принесла все необходимое для перевязки. — Боялся, — хрипло ответил мальчик и откинулся на спинку стула. — Кого? — спросил капитан. Джим не смог ответить сразу, он поднял голову на Смоллетта и неожиданно для себя засмеялся. — А вам юнга часом не нужен? Я за два года э-вано какой самостоятельный стал, — все замерли и затихли после этого смеха, только камин трескал да часы на стене тикали. — Я пожалуй пойду домой. Доктор силой усадил парня обратно. — Не пойдешь ты никуда, сейчас покушаешь и в постель. Я подозреваю, что у тебя и четвертый раз воспаление будет, — строго сказал мужчина. Смоллетт поднялся и добавил: — Я прослежу, чтобы ему комнату подготовили. Хокинс насупился. — Я уже взрослый, — заявил он. — И все-таки, Джим, почему? — твердо спросил Ливси, заглядывая в самую душу мальчика. Тот помедленнее с ответом, но все же сказал. — Я потерял родителей, друга и опекуна… этих людей связывает только одно — я любил их, — медленно ответил Джим. Он сосредоточил взгляд на пуговицах Ливси, пытаясь подобрать слова, — В общем, держитесь от меня подальше, иначе вас ждет та же участь… — А я рисковый, — усмехнулся врач и поцеловал лоб мальчика. Джим вдохнул тот самый аптекарский табачный запах и едва не задохнулся им. На глазах снова выступили слезы. — Ну, что ты, Джим? — Ливси обнял юношу, — Я не уйду и не брошу тебя. Тебе со мной еще практику проходить, помнишь? Джим со всхлипом засмеялся. *** — Как он? — спросил Смоллетт, когда врач спускался со второго этажа, где расположили Джима. — Плохо, — вздохнул Ливси и потер глаза. — Может сказать ему? — подавшись вперед, начал моряк. — О чем? — не понял тот. — О церкви. Она два года как закрыта. Я вчера прогуливался там перед грозой, ни оргАна, ни света, — припомнил капитан. — Не надо, ему сейчас нужен только покой, — покачал головой доктор. — Симеон — еврейское имя, — нахмурился Смоллетт, — «Бог услышал». Ливси посмотрел сперва на камин, затем на друга и в окно. — Его родители не увидели весны, не увидит и сын, — заключил он и сел в кресло.