Отчаянно

Иван просыпается от холода. Опять одеяло на пол сбросил. Взгляд упирается в незнакомый потолок, и сон как рукой снимает. Безнадёжно тупой русский. Судя по расположению солнца за окном, спешить уже некуда. Мышцы тянет в самых неожиданных местах, болят бёдра. Дал хорошей нагрузки вчера. Гилберт даже не оборачивается на возню, словно это не стоит его внимания. Всё так же стоит у раскрытой настежь двери на балкон. В чём мать родила, зато с сигаретой в зубах. Молча. Заговаривает он только когда Иван принимается собирать свои вещи по комнате. — Вчера ты куда активнее их с себя стягивал. — Закрой рот… пожалуйста, — выдаёт Иван сквозь зубы, и Гилберт оборачивается. Он заходится в хриплом лающем смехе глядя на горестный излом Ивановых бровей. — Тебе всегда нравилось, как я делаю всего две вещи, — начинает Гилберт, и Иван со свистом втягивает в себя воздух. — Мне нравилось, когда ты догадывался заткнуться и не усугублять ситуацию, — хрипит он с досадой в ответ. Произошедшее вчера — ошибка. Такая, за которую надо бы оба глаза вон. С недавних пор таких ошибок в жизни Ивана с вагон и маленькую тележку насчитать можно. Вот так: живёшь себе и в ус не дуешь, а оказывается, что живёшь неправильную жизнь, и вообще — твоё существование вне закона. Гилберт выпускает струю сизого дыма Ивану в лицо. Губы его расстягиваются в совершенно идиотской улыбке и от досады хочется по-детски заорать. Гилберт, вот, ошибок давно не совершает. Ошибки вообще легко не совершать, когда они таковыми не считаются. — Тебе не говорили, что согласие человека в алкогольном опьянении за согласие не считается? — холодно спрашивает Иван, вернувшись к поиску собственной одежды. Гилберт бросает в его сторону ленивый взгляд, а после фыркает, совсем как кот. Коты Ивану нравятся, они очаровательные. Впрочем, стоит Гилберту заговорить, и нестерпимо хочется оторвать ему голову: пруссак кажется очаровательным только до момента, пока не откроет рот. — Я в первый заход даже участия в процессе не принимал. Лежал пластом, пока ты об меня трахался. Иван кривится, как от тупой зубной боли, а потом огрызается — отчаянно, зло: — Ну так не надо было лежать, надо было спасаться бегством, чтобы не терроризировали. Второй носок не желает находиться, а на рубашке отсутствует одна пуговица. Словно без того проблем недостаточно. — Просто восхитительно, — бубнит себе под нос Иван. Увлечённо и с азартом искать носок, и не найти, это дело привычное. Только вот здесь не отмажешься, что главное — участие. Иван на глазах мрачнеет. С недавних пор победы вообще даются ему с большим трудом, а те, что есть — сдобрены какой-то отчаянной неправильностью. И словно с гнильцой. — Растяжка у тебя пиздец, кстати, — бросает Гилберт с усмешкой. — Раньше была лучше. — Раньше и трава была зеленее, — шепчет Иван тихо в ответ, на грани слышимости, а после добавляет громче: — Пуговицу не видел? — Видел. — И где же? — А что мне за это будет? — затянувшись, интересуется Гилберт, и Иван смеётся — надрывно, с отчаянием. Он оседает на развороченную постель, трёт лицо руками. Вчера в этой постели ему было хорошо, а это — плохо. Потому что война — это мир, свобода — рабство, а незнание — сила. Даже здесь — в Берлине, в маленькой квартирке на окраине Фридрихсхайна, ведь он — Россия, и от этого не сбежать, как бы хорошо не бегал. Быть просто Иваном — проще, но «проще» не всегда значит «правильнее». Только теперь Иван понятия не имеет, как — правильнее. Россия — тоже. А ещё быть Иваном куда безопаснее: Иван не очнётся с руками в крови, не очнётся в автозаке, не спустит курок, потому что Иван — в Берлине. А Россия — везде, от Камчатки до Калининграда, и даже за их пределами. Россия — в каждом посольстве вне собственных границ, даже в Берлине, но в этой квартире ему места нет. — …шку на базу, — тянет Гилберт устало. — Что? — Снимай рубашку, говорю, она отвратительно выглядит. Гилберт возвращается совсем скоро, с идеально отутюженной рубашкой в руках. И даже с пришитой пуговицей. Надевает её на спинку стула. Иван всё так же лежит на постели, закрыв лицо руками. Даже не пытается подать хоть какие-то признаки жизни, когда проседает кровать под чужим весом. Дёргает обнажённым плечом, пытаясь от Гилберта отмахнуться, когда в то приходится поцелуй. — Не начинай, а? Ну потрахались, бывает. Не в первый раз, кстати, и вряд ли последний. Иван на это вымученно стонет. — Ты прекрасно знаешь, что мне нельзя. — Тебе и дышать скоро нельзя будет, если язык из задницы не вынешь. — Ты язык в задницу запихнуть даже не пытаешься, но результаты не особенно впечатляют. Гилберт хмыкает, вытаскивает из пачки ещё одну сигарету. — Я слишком немец, чтобы мои проблемы стоили внимания. — А я слишком русский, чтобы не превозмогать, — огрызается Иван зло, и совсем чуточку — отчаянно. — Это не по тому, что ты русский. — Гилберт чиркает зажигалкой. — А потому, что тупой. — Тупость от тебя половым путём передалась. В восемнадцатом. — Семнадцатом, — поправляет Гилберт на автомате, а после заходится в хохоте, когда лицо Ивана принимает совершенно озадаченное выражение. — Май 1697. Кёнигсберг. — Нет. — Да. На тебе были красные сапоги, которые ты… — Закрой рот, — беспомощно выстанывает Иван, но Гилберт всё равно договаривает: -… отказался снимать. — Ты это сейчас выдумал. Выдумал же? — Мне до тебя никто не отсасывал, знаешь? Ты планку задал почти недостижимую. Взгляд Ивана делается совершенно мученическим. — А в следующий раз было совсем без огонька, и даже как-то через силу, я аж расстроился. — Ты можешь просто заткнуться? Гилберт зажимает сигарету зубами, без усилий отводит руки Ивана от лица. Заговоривает он совершенно глухим, словно застуженным голосом. Взгляд у него при этом совершенно шкодливый. — Серьёзно не помнишь? — Нет, — отвечает Иван совершенно искренне. — И знать ничего не хочу. Губы Гилберта расстягиваются с довольной улыбке. — Ты завалился ко мне после полуночи с початой бутылкой вина, бубнил о том, что нам непременно нужно выпить на брудершафт. Я пытался отделаться от тебя, сказал, что у меня нет бокалов. И ты засосал меня, приложившись перед этим к бутылке. — Боже. — Ага. А потом ты мне отсосал. И уснул в процессе, когда мы пытались потрахаться. — Видимо, совсем без огонька было, — огрызается Иван. Гилберт награждает его кривой ухмылкой, стряхивает пепел в ладонь. — У меня стояло так, что только гвозди вколачивать, а дрочить при свидетелях — неловко, и я пялился в потолок, пока не упало. Не падало долго, к слову. Иван фыркает. — А трахаться неловко не было? — Было, — отвечает Гилберт с совершенно натянутой улыбкой. — И что потом? — А потом я уехал в Берлин. Вернулся только спустя месяц, посольство к тому времени покинуло Кёнигсберг. Иван издаёт нервный смешок, а потом признаётся: — Я знал, что у меня был секс, но не знал — с кем. Было жутко неловко от этого. Гилберт на это фыркает, снова прижимается губами к плечу Ивана, но на этот раз тот не пытается избежать прикосновения. Только смотрит печально. Заговаривает Иван глухим голосом: — Ты поэтому залез на меня, стоило Лизавету Петровну схоронить? Гилберт тут же мрачнеет, но всё же отвечает. — У меня до тебя никого не было. Сначала обет, а потом не до этого стало. Оказалось, что трахаться куда приятнее, чем дрочить. Но всё было не то. Не как с тобой. — Дело было не во мне, — шепчет Иван и Гилберт заходится в надорванном лающем смехе. — Знаю. Но осознал я уже после, когда появилась возможность сравнить. Тогда, в первый раз, тебе было без разницы с кем. Ты хотел не меня, а просто хотел трахаться. — Не было мне без разницы, — со вздохом признаётся Иван. — Ты был мне интересен, хоть в союзники и не годился. Крутился, как уж на сковороде, зажатый между Бервальдом и Фелеком, но умудрялся не выглядеть жалко и не плакался, как остальные. — А после случился Peter. — Не выдумывай, — одёргивает Гилберта Иван. — Плохо всё стало куда раньше, а он развязал тебе руки, только из всего. Почему мы не говорили об этом раньше, кстати? Улыбка Гилберта становится очевидно натянутой. Он выпускает струю дыма в потолок. — Чтобы я не выглядел жалко и не плакался, как остальные? — Пока жалко выгляжу только я, — отвечает Иван тихо. — Не заостряй внимание, это дело привычное, — выдаёт Гилберт скороговоркой, за что получает тычок под рёбра. Когда он заходится в хохоте, Иван невольно улыбается в ответ.