На вечность

      Тяжёлое сбивчивое дыхание слишком громкое для тиши ночной улицы, и даже звук капель дождя не способен его заглушить. Карие глаза в панике осматривается по сторонам, в попытках найти укромное местечко, где можно затаиться и переждать, где не найдут, в стараниях избежать преследователя и найти хоть малейший путь бегства, отступления. Но всё кажется тщетным, когда блондин затылком чувствует пристальный взгляд, словно у хищника, выслеживающего свою добычу и играющего с ней. От такого сравнения к горлу подступает желчь, но вместе с этим и трепет, перемешанный со страхом. Странные, но в тоже время желанные, привычные ощущения, разжигающие по венам столь запретный азарт. Это кажется до абсурда неправильным, но одновременно с этим, единстенной константой в жизни парня, из-за чего хочется рассмеяться, зайтись в истеричном хохоте до момента, пока в лёгких не закончится воздух и причиной смерти не станет асфиксия. Но даже мысли о подобном тут же отметаются, ведь не может умереть от удушья тот, кому воздух не нужен отнюдь. Хмурясь и мотая головой, парень замечает в далеке довольно потрёпанный временем дом, вернее даже было бы назвать его особняком, если бы те ещё сохранились в привычном для юноши понимании. Но это и не так важно, ведь вот оно, столь искомое спасение!       После нескольких дней игры в кошки мышки, хочется просто остановиться и накричать на преследователя, а в идеале и заехать по лицу, да так, чтобы кровь пошла, чтоб в ушах звенело, а руку жгло. Но нельзя, мысленно останавливает себя парень. Нельзя, иначе, словно мотылёк, завидевший свет свечи, сам себя загонишь в смертельные сети, из которых пути обратно уже не будет. Это парень знает по личному опыту, понимает, что избежав этого один раз, второго не будет и он, как тот самый мотылёк, сгорит. Поэтому прислушавшись и определив, где находится ищущий его (не)человек, Курапика вкладывает последние оставшиеся силы в рывок и со всех ног бежит к зданию. У него всё ещё есть шанс на побег. Даже если этот ублюдок сейчас ухмыляется, облизываясь, как чёртов сытый кот, наконец получивший любимое лакомство, даже если его возбуждение буквально ощущается кожей, даже если он чувствует, как нездоровая страсть охватывает их обоих, как от ситуации, так и от присутствия другого.       Дверь с треском захлопывается, а парень, выдохшись, падает на колени. Рубин, завораживая своим красным, заменяет и затмевает янтарь. Курапика этого не хочет. Он не готов отринуть всё: своё прошлое, семью, погибшую столь несправедливо и ужасно, своих друзей, свою жизнь, так беспринцедентно отнятую. Но чувствует, что несмотря на все свои принципы и желания, он на грани. Ещё одна встреча и что-то ужасающее, что-то, что он постоянно подавлял глубоко внутри себя вырвется наружу, это — сумасшествие, безумие, азарт, и как бы то ни было, глубоко больные и нездоровые чувства к этому (не)человеку, это притяжение, побороть которое невозможно. — Нашёл.       Шёпот на ухо, всего одно слово, но тем не менее, заставляющее и так не бьющееся сердце замереть. Запах до боли знакомого, тонкого парфюма, заставляет хотеть вдохнуть глубже столь приятный, но в тоже время и отталкивающий аромат. Руки обхватывают лицо, заставляя приподнять подбородок и встретиться с причиной своих противоречий взглядами. Рубин утопает в обсидиане. — Так много времени прошло с тех пор, как ты сбежал от меня, — большой палец поглаживает под правым глазом, словно убирая невидимые соринки, — Я так давно не видел этих глаз, — не обращая внимания на хмурость блондина, лёгкая ухмылка всё же расцветает на лице незваного гостя, заставляя первого зарычать, — Курапика, — имя сладким мёдом льётся с чужих уст, но горчит где-то в глубине подсознания. — Чего ещё ты от меня хочешь? — словно очнувшись от транса, парень сбрасывает чужие руки со своего лица и пытается отстраниться, что к мимолётному удивлению у него получается. Пока до него не доходит, что ему позволили это сделать. Это заставляет разгореться в бессильной ярости ещё больше. — Ох, не задавай такие глупые вопросы, милый, — чёрные глаза смотрят с голодом животным, диким и что-то внутри Курапики тянется к этому, отвечает тем же, — Ты ведь намного умнее этого, — чужой взгляд скользит по шее Курапики, по скрытому за волосами участком кожи, где находится след от укуса — метка. Яркая, ничем не стираемая, не обратимая, от которой не избавиться, как ни старайся, — Иначе, ты бы быстро мне наскучил. Это было бы печально, согласись. — Повторюсь, что ты хочешь? — взяв себя в руки и вернув себе хоть какое-то подобие спокойствия, юноша старается игнорировать насмешливую интонацию и уж тем более взгляд, направленный туда. Он ненавидит любое напоминание об этой трагедии, — Больше четырёхсот лет прошло, что, не нашёл себе новую игрушку? — на его лице появляется оскал, но его собеседник только в наслаждении сощуривает глаза. Конечно, как он мог забыть, что этот ублюдок наслаждается его эмоциями. — Ну-ну, милый, не будь так самокритичен к себе, — любое возражение прерывается крепким сжатием рук вокруг талии и стремительным сокращением расстояния между ними, — Будь ты простой игрушкой, разве бы я стал так ухищраться в методах добыть тебя для себя? — все попытки Курапики оттолкнуть бессмысленны, сказывается не только истощение от долгой погони, но и беспрерывное голодание. — Добыть меня? — любая до этого предпринятая попытка успокоиться летит в мусорку, — Куроро, сукин, ты, сын! Так ты называешь геноцид моей семьи?! — глухой удар всё же заставляет голову брюнета покачнуться в сторону, но тот только слизывает выступившую на уголке губ кровь, — Ты забрал у меня всё, ублюдок! Ты… — Верно, — мурлыча, прерывают чужую тераду, — Я забрал у тебя всё и взамен этого предложил тебе гораздо большее: бессммертие, вечность и, конечно же, себя. Разве это не чудесно? — у блондина от этих слов внутри всё трепещет. Курапика хочет больше, больше, ещё… Он хочет, чтобы всё внимание черноволосого ублюдка было сосредоточено на нём, хочет, чтобы он мог думать только о нём, смотреть только на него, делать только его… Обладатель красных глаз в ужасе мотает головой. Нет, нет-нет-нет. Это безумие. Но тот, видя перемены в состоянии парнишы продолжает напирать, — Ох, я ведь сначала был так добр, верно? Я даже попросил твоих родителей отдать мне тебя, но увы и ах, они мне так грубо отказали, — растягивая слова, брюнет внимательно следит за реакцией другого, — Поэтому мне пришлось их убить. Мне даже почти жаль. Почти. Зато посмотри на себя сейчас, — Он сделал бы это в любом случае, не зависимо от их ответа и они знали это оба. Расстояние между их лицами сокращается до критического и будь они людьми, можно было бы почувствовать дыхание другого, но это не так, — Такой красивый, сильный, гордый и весь мой, — холодный язык проходится по шее, заставляя блондина вздрогнуть. — Отвали, — голос на конце опускается почти до шёпота, глаза закрываются, а тело расслабляется и обмякает в руках врага. Голова, до этого полная противоречий падает на плечо держащего, и словно по щелчку пальцев, все мысли словно пропадают из головы. — Вот так, — рука Куроро медленно поглаживает золотистые волосы, — Молодец, — продолжает тот, — Ты такой бледный и ослабший, дай угадаю, мой хороший, ты ведь давно ничего не ел, да? — Курапика почти мурлычет от похвалы, от внимания, от заботы. Инстинктивно, конечно, но всё же.       Куроро, видя подобную реакцию лишь ухмыляется. Он давно, ещё в самую первую встречу, заприметил блондина. Невозможно было не заметить этот гордый, но в тоже время не высокомерный взгляд, эти глаза, что будто загорались пламенем, эти волосы, что при свете солнца выглядели красиво, но при свете луны… Они, как и сам парень, выглядели просто божественно. Мальчику намного больше подходит ночное время суток, решил он тогда, и, как опытный вор, обозначил для себя, что столь красивое и ценное сокровище превратит в создание подобное себе, присвоит себе. Развратит, заставит зависеть от себя, от своей реакции, желать до дрожи в коленях, до невозможности находиться на расстоянии друг от друга дольше нескольких минут или метров. Ох, это было бы великолепно. Его маленькая гордая певчая птичка, он был таким хрупким, невинным, что хотелось наброситься в ту же минуту. Но он терпел. Ах, как же трепетно было наблюдать за тем, как ломается его сокровище. Ломается и превращается во что-то новое, более совершенное, более прекрасное. Однако, он не хотел себе ещё одну безвольную куклу, о, нет. Он хотел себе невесту, сокровище и он даже провел специальную для этого церемонию. Однако, даже здесь есть свои особенности и правила. В конце концов, укус вампира — это клеймо, клеймо на всю жизнь, как бы иронично это не звучало. После того, как Куроро убрал сдерживающие Курапику цепи, в виде клана, не без помощи своей семьи, он укусил его. Ах, как сладка была его кровь, одно сплошное наслаждение. Но вот незадача. Чтобы завершить церемонию оба должны испить крови друг друга и когда подходила очередь блондина испить запретный плод, ему удалось вырваться. И вот, спустя наконец-то столько лет, можно закончить начатое.       Клыки впиваются в собственное запястье и немного разрывают кожу, давая Курапике почувствовать запах красной жидкости. Нос парня тут же с упоением начинает втягивать столь желанный запах, а красные глаза сосредоточенно следят за стекающей по вене дорожкой. Брюнет подносит своё запястье блондинку и тот смотря в чёрные глаза, смирившись, впивается появившимися небольшими клычками в место раны. Сопротивление бесполезно, они оба это знают, как и то, что весь этот побег был просто небольшой отсрочкой. В конце концов, у Курапики не осталось никого и ничего кроме Куроро и как бы он не старался сбежать, что-то внутри всегда будет тянуть к нему до боли, до дрожи, до желания. С каждым глотком лицо блондина приобретает всё более здоровый цвет. Он ненавидит это, но в тоже время, это кажется правильным, словно что-то внутри наконец занимает своё место. Закончив и оторвавшись от руки, блондин вытирает рот рукой. — Будь ты проклят, — окровавленные губы впиваются в чужие, более холодные, но от этого не менее приятные. Поцелуй отнюдь не нежный, он грубый, почти животный, каждый из них пытается укусить, сделать как можно больнее другому. Это не любовь, это — больная, нездоровая одержимость, сбежать от которой невозможно, которая, в купе с поцелуем эйфорией проходится по нервам. — Мы оба. На вечность.