Воин. Навсегда.

2017 год. Рим. Можно ли получать удовольствие от боли? Можно ли радоваться тому, что твое сердце как будто пронзает металлическая раскаленная спица, из тех, что почтенные итальянские сеньоры используют для вязания небесно-голубых мягких шарфов? Итан не знал. Итан уже ничего не знал. Он не понимал себя. Он вообще давно сомневался в своей нормальности. В том, что он психически стабилен и социально не опасен. Потому что с пеленок, всё в мире твердило ему о том, что боль - это плохо. Боль - это неправильно. Если тебе больно, нужно кричать, бежать, нужно спасаться, отбиваясь от боли руками и ногами. Но что делать, если ЭТА боль была - самая сладкая? Самая одурманивающая, самая восхитительно-завораживающая? Что делать ему, Итану Торкио, если он сидит сейчас, как встрепанный, облезлый, нахохлившийся воробей, и смотрит, смотрит, смотрит, не в силах отвести взгляд? Смотрит на того, точнее, НА ТЕХ, на кого смотреть-больно. Больно так, как больно от расплавленного воска свечи, капающего на тонкое нежное запястье. Эта боль горячая, как этот самый воск; тянущая; сначала пластичная, жидкая. А потом- застывающая плотной твердой коркой, под которой прячется ярко-красный след от ожога. Итан любит эту боль, и поэтому считает себя ненормальным психом. Ну, правда. Какой нормальный человек будет наслаждаться зрелищем, как тот, кого ты любишь, тот, кого ты хочешь до дрожи в кончиках пальцев, жарко скользит губами по тонкой бледной шее другого? Разве НОРМАЛЬНЫЙ человек станет жадно следить взглядом, как тело Давида страстно и горячо приникает к телу Другого, в танце ли, в объятии - уже не понятно. Хотя, конечно, понятно, что уж там… Впрочем, Сутто настолько хорош, настолько безупречно прекрасен, что Итан просто не может винить Давида за то, что тот его хочет. Собственно, не будь присутствия Дамиано в жизни Торкио, он бы и сам хотел Сутто. Сутто хотят все в их компании. И парни, и девчонки. Торкио сканирует взглядом своих черных глаз двигающуюся в полумраке, под ритм музыки, фигуру. Бледная тонкая кожа, прозрачные голубоватые вены, темные вьющиеся волосы, мягкие, тонкие, а еще же есть и губы, и глаза. Всё это невозможно не хотеть. Вот Дамиано и хочет. И поэтому Торкио, нескладный, худющий, уныло-загоняющийся по поводу и без, сидит в углу, словно наказанный за плохое поведение. И просто смотрит, как на танцполе Дамиано и Лоренцо вспыхивают и горят, искрят сексом, страстью. Самодовольные, самовлюбленные, соревнующиеся, кто из них более опасен. Итан влюблен в Давида. Но даже это не мешает ему, как всегда, критично и объективно мыслить. И он отлично видит (и от этого ему в сто тысяч раз больнее), что сильнее, в этот раз, заинтересован Дамиано. Да, именно Дамиано, его Дами, тот, кто иногда, когда слишком много выпьет и слишком сильно мучается творческим кризисом и ощущением собственной бездарности, ощущением собственной пустоты и никчемности, пускает Торкио к себе в постель. Именно Дамиано заглядывает в равнодушные красивые глаза. Именно Дамиано плетет сети паутины, подстерегая, соблазняя, окутывая и оплетая тонкой прозрачной нитью возбуждения и восхищения яркую, разноцветную, самовлюбленно порхающую бабочку-Лоренцо. Оба пьяны уже настолько, что еле держатся на ногах. Вик, коварная и жестокая Вик, подливает им еще и еще. Она смеется, ее забавляет вся эта ситуация, и только Томас, добрый, понимающий Томас, не сводит глаз с лица Итана. От него фонит сочувствием на километр, и от этого Итану еще хуже. Толпа прыгающих подростков кидает Сутто прямо на Давида, тот охотно ловит пошатывающуюся стройную фигуру, прижимается теснее, что-то шепчет на ухо. Лоренцо смеется, отрицательно мотает головой, длинные ресницы кокетливо взлетают и опускаются. Сердце Торкио уже не просто утыкано спицами, оно как чертова подушечка для иголок. - Эй, Ит! Пойдем, покурим? - голос Томаса звучит, как будто издалека. Худая, но на удивление, сильная рука хватает Итана за плечо, тянет за собой. - Пойдем, проветримся! Итан не может отказать другу, но пока идет к выходу, голова его, как флюгер, повернута в сторону пьяно шатающихся в танце, плотно сцепившихся фигур. На улице прохладно, хорошо. Ночной воздух сладкий, чистый, он моментально наполняет легкие, и Торкио как-то сразу отпускает. Томас протягивает ему сигарету, подносит зажигалку. - Ну, что ты в самом деле… Ты что, Дамиано не знаешь? Забей, пусть он уже трахнет этого Сутто, раз его так приперло. Бля, Ит… Ну, дай ему пару дней на перепихон, и он успокоится. Съезди к родителям пока. Сделай вид, что ничего не видишь. Зуб даю - когда вернешься, Давид уже будет паинькой. Итан молчит. Курит длинными, глубокими затяжками. Томас ждет ответ. Не услышав ничего, пожимает плечами, грустно вздыхает, и идет обратно в задымленное, грохочущее, орущее помещение клуба. Итан остается один. Он бы выкурил еще сигарету, но сигареты у Томми, а Томми уже растворился в дергающейся на танцполе толпе. Внезапно, двери клуба распахиваются, и на улицу вываливаются две пьяно хихикающих фигуры. Одна, в красном, накинутом на плечи, пальто - это Давид. Другая, естественно - Сутто. Парни настолько увлечены разговором, что даже не замечают застывшего у стены Торкио. Да его по жизни никто никогда не замечает. Он, как человек-невидимка для всех окружающих. Он уже привык, и даже научился находить в этом свои плюсы. - Я говорю, нахрен этот клуб! Поехали ко мне! - Дамиано настойчиво тянет Лоренцо за руку, от движения пальто с его плеч падает на пыльный тротуар. Давид наклоняется, и пошатнувшись, чуть не летит лицом вниз, но в последний момент удерживает равновесие. - Иди в жопу, Давид, не хочу я никуда ехать! - Сутто манерно растягивает слова, как все миланцы, и Итан ненавидит его за это, как и за то, что тот ВОТ ТАК может отвечать Дамиано. – Батиста обещал кое-что привезти, я не уеду, пока его нет. - Забей на Батиста, Энцо. Поехали, я тебе устрою кое-что повеселее той дури, что тебе подгонит этот недоумок, - Давид делает шаг вперед, обнимает более высокого Сутто, закидывает голову и смотрит ему в глаза, то ли требовательно, то ли умоляюще. Губы касаются уха, руки жадно гладят спину парня. Лоренцо раздраженно кривится, отстраняется, бросает быстрый взгляд по сторонам: - Я сказал, отвали от меня, Дами, я никуда не поеду. И хватит уже, прекращай это всё, понял? Если ты мне пару раз отсосал в туалете, это не значит, что теперь нужно постоянно липнуть ко мне, ясно? Всё было супер, но на этом все, ясно? Я со Спайком, ты в курсе, и давай, без обид, ок? Сутто легонько хлопает Дамиано плечу. Поворачивается, и быстро заходит в клуб. Дверь за ним захлопывается. Давид остается одиноко стоять посреди тротуара, слегка пошатываясь. Руки судорожно хлопают по карманам, пытаясь нащупать сигареты. Красное пальто, забытое, по-прежнему, валяется в пыли. Итан замирает у стены. Он даже не дышит, боясь обозначить свое присутствие. Потому что лицо у Дамиано сейчас такое… Примерно такое лицо было у Итана в 9 лет, когда от отека легких умерла его любимая собака, и родители вернулись из ветклиники, и сказали ему об этом. Вот и у Дамиано сейчас такой же взгляд, в котором смешалось недоумение, неверие, боль, злость, тоска… Внезапно он делает шаг назад, тяжело опирается на стену, и садится на корточки, низко наклоняет голову, яростно запускает пальцы в темную встрепанную шевелюру. Итан почти физически чувствует его боль, как будто у него с Дамиано-одно сердце на двоих, одни легкие на двоих, и он тоже, как Дамиано сейчас, не может дышать, потому что-нечем. Вдруг Торкио слышит шум голосов, звук открывающейся двери, и понимает, что сейчас кто-то выйдет, увидит Дамиано. Начнутся расспросы, тупые и навязчивые, или того хуже-шутки и подъебы. А Дамиано этого сейчас просто не выдержит. Дамиано уже почти на грани. Дамиано нужно спасать. Итан быстро материализуется из темноты, мгновенно подбирает красное пальто, бережно отряхивает, перекидывает через руку; потом шагает к Дамиано, подхватывает его подмышки, тянет вверх, не давая снова нырнуть в пустоту. - Дами, это я, Итан. Время позднее, а у нас завтра выступление, помнишь? Отвезти тебя домой? Дамиано поднимает голову, смотрит на парня непонимающе, во взгляде плавает алкоголь и вселенская тоска. Потом в этом коктейле проскакивает слабый оттенок сознания. Давид кивает, и что-то утвердительно мычит, что можно трактовать, как знак согласия. Итан спешно тыкает в приложение вызова такси. К счастью, машина приезжает на удивление быстро для ночного времени. Через несколько минут парни уже едут на адрес Давида. Ночные улицы пустынны, и очень скоро они поднимаются по узкой, тускло освещенной лестнице старого дома в историческом центре Рима. Квартира, которую снимает Давид, находится под самой крышей. Это даже и не квартира, собственно, а скорее, мансарда. Тесная, маленькая и темная. Ну, на что хватает денег, уж как есть. Последние два лестничных пролета Итан, практически, тащит Дамиано на себе. Наконец они вваливаются в помещение. Торкио шарит по шершавой стене, пытаясь нащупать выключатель. Давид протестующе бормочет, из чего Торкио делает выводы, что тот возражает против яркого света, который будет бить им в глаза. Может, он и прав. Освещения от уличных фонарей вполне хватает, чтобы различить белеющую у стены кровать, куда Торкио и собирается приземлить Дамиано. Это получается довольно легко. Так же легко и привычно оказывается стащить с него модные лаковые ботинки, а затем и рубашку, и брюки. Гораздо труднее оказывается выпутаться из цепких настойчивых рук, когда Давид хватает Итана за запястье, тянет на себя и не отпускает. - Останься, - хрипло шепчет Дамиано. Странно, но вроде он уже и не так пьян, как казалось Итану. По крайней мере, говорит четко и ясно. - Останься. Прошу тебя, Ит. Мне одному не вывезти. Только не сегодня, сегодня не смогу один. Останься. О, все книги и фильмы, прочитанные и просмотренные, говорят Итану, что это паршивая сделка! Очень паршивая и заведомо провальная. Вот прямо трубят во все трубы, что нужно гордо отказаться и свалить в рассвет. Что незачем оставаться, и в очередной раз служить жилеткой для того, кто о тебе и не думает. Кто навеки вечные оставляет тебя во «френдзоне», лишь периодически вытаскивая из небытия, когда очень хочется трахнуться, а вот, как назло, не с кем. Только Итан, мазохист по натуре, влюбленный до невозможности дурак, сопливый 17-летний романтик, как и весь предыдущий год, затыкает в себе голос разума. Потому что какой там, мать вашу, разум, когда здесь- эти руки, это тело, эти губы, этот хриплый любимый голос? И конечно, он остается. Конечно, он поспешно стаскивает с себя джинсы, свитер, и осторожно забирается под прохладную мятую простыню, прижимается к жаркому, твердому, стонущему. И руки скользят по загорелой коже, пальцы гладят сплетение узоров и букв на татуировках, таких знакомых, знакомых наизусть, и всё же каждый раз-новых. Губы жадно целуют, опускаясь от нервно подрагивающей шеи вниз, сначала к сжавшимся от ласк соскам, потом к твердому втянутому животу. Невозможно удержаться, невозможно пропустить хоть миллиметр, и не провести губами по этому любимому телу. Невозможно не обвести языком вокруг впадины пупка, нежно прихватывая зубами кожу, и краем сознания ловя тихие стоны. Нетерпеливые руки хватают за длинные шелковистые волосы, тянут вниз, узкие бедра толкаются навстречу горячим губам, требуя и умоляя. Я люблю тебя, Дамиа, я так люблю тебя, что мое сердце готово выпрыгнуть из груди и убежать вприпрыжку туда, за пределы этой тесной комнаты; туда, где луна светит тускло и расплывчато, где черное бархатное небо и миллиарды россыпей звезд. Но тебе не нужно мое сердце, поэтому я даю тебе то простое, и понятное, что ты хочешь от меня. Язык скользит вдоль разгоряченной, отвердевающей плоти, возвращается вверх, гладит бархатистое, подрагивающее, и снова опускается вниз, вызывая очередной судорожный вздох. Пальцы привычно сжимают основание, губы накрывают, скользят, принимая и позволяя войти почти целиком. Язык усиливает давление, чередуя короткие резкие прикосновения и сильные широкие мазки. Движение руки ускоряется, и податливое, жадное до ласк тело сразу отзывается на это, подаваясь вперед, выгибаясь, насаживаясь на влажный умелый рот. Что же больше хочет наслаждения - твое жадное тело, или твоя истерзанная безответной любовью душа? Неважно - я спасу и то, и другое. Если несколько секунд в сладких конвульсиях помогут тебе, и хоть ненадолго приглушат твою боль, боль, так хорошо знакомую мне - я сделаю всё, что угодно. Движения ускоряются, губы то выпускают, то снова захватывают, язык давит сильнее, и вот наконец последнее резкое движение бедрами, и губы ловят горячие солоноватые капли. Давид расслаблено опускается на подушку, облегченно выдыхает. Руки отпускают шевелюру Торкио, бессильно падают на простыню. Итан поворачивается, слышит какой-то странный звук. Не веря своим ушам, боясь самого себя, опасливо проводит кончиками пальцев по щеке Дамиано. Чувствует мокрый след, и пытаясь поверить, легко касается длинных, темных ресниц… Да, он не ошибся. Ресницы тоже мокрые, как и щеки. Итан в панике и каком-то мистическом ужасе, молча смотрит на свои пальцы. Дамиано резко отворачивает голову к стене, но Итан успевает услышать тщательно заглушаемый короткий всхлип. Торкио ни разу не утешал плачущих парней. Зато он тысячу раз утешал плачущих сестер. Поэтому он действует по той же, отработанной годами, схеме. Он ничего не говорит. Просто нежно касается встрепанных волос, гладит, перебирает, мягко расправляя непослушные завитки. Обнимает за отвернутые от него, широкие плечи. И прижимается теснее, потому что тепло своего тела - это всё, что он может сейчас дать. И это срабатывает, конечно. Постепенно всхлипывания затихают. Напряженно застывшие плечи расслабляются. Дыхание становится спокойным, размеренным. И Дамиано засыпает. Итан лежит без сна, рассматривая потолок, покрытый сеткой мелких трещин, пока рассвет робко не пробирается в мансарду первыми розоватыми лучами. Наступает новый день. Еще один день этого года. Еще один день, который снова подарит надежду тому, кто с тихим, молчаливым упорством будет пытаться снова и снова. Тому, кто не собирается отступать.