Горячо и зябко

этот город съедает оставшихся в суше, только чувствую что в рутине тону, этот город съедает последних выживших, ну же, медленно руки оттянет резиной. кто ощущает — тот пережил эту зиму

Они на двоих — что-то мертвенно-декабрьское и болезненное, ломкое, как кости, бесконечное, как переезды с места на место. Они на двоих — обречены. На улице сталью звенит вьюга, ершится остывший зимний воздух, выцарапывает тепло из гортани и душит собой, как собаку душит ошейник. Федор смотрит на высокие кремовые башни церквей, на тонкую нить заката под грозовыми снежными облаками и опирается на железную балку обшарпанной остановки. Гончаров ютится рядом — мнет руки в погоне за крохами дотлевающего тепла, что-то бормочет себе под нос, скосив глаза, сдвинув брови — хмур и тесен. Пары закончились два часа назад. Автобус не идет. С неба падает серый неказистый пепел, будто туча сверху крошит скуренной сигаретой прямо на землю — от этого практически тошно, но Достоевский терпит. Еще немного — минут десять, может быть, и они поедут домой — делить на двоих холод батарей и две соседние кровати. Еще немного — он думал и получасом ранее. За это время могли бы как-нибудь доковылять пешком, протаптывая снежуру луж. Но Иван — против. Он боится сквозняков, болезней и ужасной завьюженной России, и черт с тем, что живет тут всю сознательную жизнь. Достоевский его слушает, в конце концов, заболеют оба и некому будет греть воду в чайнике, некому будет писать лекции на две тетради и бессмысленно глядеть в окно с бетонного подъездного подоконника. Зима зимой, Россия Россией, а от способностей проку абсолютно нет. Федор от холода не чувствует пальцев и впалых щек, они становятся безжизненно-никакими. — Федя, надень мои, — зовет голос рядом, глаза улавливают неловкое смятое движение, прежде чем руки укутывает слабым теплом тонких рукавиц. Кажется, после секундного трепета в сердце и в глаз попадает морозный осколок, время крутится и забирает пустынные годы, в которых мостятся бескрайние метели и Ваня. Ваня и бескрайние метели. — Федор Михайлович, — зовет голос рядом, глаза улавливают серебро волос, прежде чем перед лицом распаляется безумная, широкая улыбка. Зимы в Японии — мягкие и теплые, до отвращения тонкие, как стекло припая у морского побережья Йокогамы. Иван — до одури счастливый и пламенеющий, а радужки у него — бездновы червоточины, отдающие пьянящей бесцельностью. Все тщетное, все фальшивое. От всего становится плохо. А от ваниного тепла — до сих пор, почему-то — двояко горячо и зябко.