В свете огней

— Нет, немного правее! Глубже проталкивай! — Ирина, осторожно переступая на неудобном стуле, стараясь удержать равновесие, обернулась к Кривицкому, который поинтересовался у супруги, ровно ли он надел на верхушку ёлки золотую ажурную звезду. — Подожди, я сейчас слезу и посмотрю с другого ракурса. Зацепив гирлянду за финальный крючок, она спустилась на пол, восхищенным взглядом осматривая результат своих стараний и — как не самого приятного бонуса — разболевшейся спины. Молочный тюль засиял золотистыми огнями, спускающимися от самого карниза до пола, озаряющими гостиную волшебным свечением, предвещающим скорый праздник. — Ира, я сейчас упаду, — Геннадий, не испытывающий особого восторга от своей позы, снова окликнул жену. Вытянутые под потолок руки напоминали о себе неприятным напряжением, а ноги уже не были так уверены в стуле, шатко стоящем под ними. — Не вздумай, а лучше наклони её чуть-чуть левее, — Павлова жестами направила его на истинный путь, — да, идеально! — и протянула ладонь, помогая спуститься. Они отошли на расстояние, позволяющее рассмотреть картину новогоднего убранства комнаты — то, на что потратили более двух часов непрерывной работы, — в полном масштабе. Оставались заключительные элементы: самые ценные и дорогие во всех смыслах белые фарфоровые балерины и шары, расписанные вручную. Длительность работы, правда, была таковой лишь потому, что Ирина долго и упорно объясняла мужу, почему нельзя вешать золотые игрушки там, где уже висит несколько таких же, и почему эти игрушки развешивает он, а она лишь руководит творческим процессом, раздаёт оценки и делает замечания. — И всё-таки… — Кривицкий обессиленно упал на диван, продолжая всматриваться в ёлку, за которую они отдали добрую половину заработной платы, — зачем ты обеспечила тому магазину недельную выручку, если все такие же украшения лежат у нас в шкафу? — Не такие же. Смотри, какая прелесть, — Павлова покрутила перед его лицом маленькой хрупкой балериной, у которой золотой краской были искусно прорисованы пуанты. — Просто мне захотелось особенных оттенков в этом году. Могу себе позволить или нет? — Можешь, конечно, — мужчина рассмеялся, наблюдая за её милым, в чём-то наивным, словно в далёком детстве, поведением, когда зимний праздник ещё казался самым большим чудом. — Знаешь что? У меня вообще-то новая глава жизни. Чистая, светлая, счастливая, — произнесла чётко и резко, утверждая мысль, не поддающуюся сомнению или опровержению, — и всё в этой главе должно быть новым. Кроме одного старого и задающего много лишних вопросов, конечно, — и отвернулась, выбирая на заполненной всевозможными изяществами ёлке место, куда могла бы пристроить фарфоровую девушку. Здесь уже красовались все формы и вариации украшений — бело-золотые шары, шишки, снежинки, мелкие звёзды и позолоченные ветви с жемчужными каплями, имитирующими тающий снег. Но остановиться было трудно. — Даже не знаю, радоваться услышанному или обидеться? — Кривицкий почесал за ухом Кота, увлечённо наблюдающего за манипуляциями хозяйки, и, оставив диван в его распоряжении, минуя разбросанные на полу пустые коробки и пакеты, отошёл к окну. Несколькими часами ранее Ирина была так поражена красотой ёлочных игрушек на витрине, что, покупая их, напрочь забыла о третьем жителе их квартиры и его способности переворачивать, сбивать, сносить всё движимое и неподвижное. Переступив порог квартиры и заметив Кота, проявляющего интерес к огромным пакетам, она ощутила некоторое разочарование, но поспешила убедить мужа: «Раньше он никогда не прыгал на ёлки! Так и быть, если это произойдёт, осколки убираю я». — Какая вьюга, посмотри, сколько уже намело! — Геннадий аккуратно раздвинул тюль, открывая Ирине вид стремительно укрывающейся в снегах столицы. — Ну всё, на работу завтра попадём не с первой попытки, — мельком кинув взгляд на окно, она вздохнула и вернулась к своему занятию. — Зато под стать новогоднему настроению, — он заворожённо следил за опадающими в ярком свете уличных фонарей крупными снежными хлопьями, что быстро застилали землю плотным сияющим покрывалом. — А оно у тебя есть? — Павлова усмехнулась его романтизму. — После потраченного дня на это, — Кривицкий развёл руками, намекая на преображение гостиной, — его просто не может не быть. На журнальном столике медленно плавилась подаренная кем-то из благодарных пациентов свеча, рассеивающая по комнате настоящий аромат Рождества — мандарина, сосны и карамели, добавляющая градусов их праздничному настроению. — Хочешь испорчу? — Если ты хочешь подарить мне дежурство в новогоднюю ночь, то не стоит. Не стоит и озвучивать, — Геннадий встал за её спиной, разглядывая появившиеся на ёлке игрушки. — Ничего не поделаешь, дорогой… — она обернулась к нему, мимикой выражая безысходность перед их долгом. — Работать некому. Но не волнуйся, скрашивать эту ночь с тобой буду я. А дежурство, к сожалению, с нами. — Нет, всё, давай забудем эту информацию. Хотя бы ещё на неделю, — он уткнулся носом в её затылок, — подожди… скрашивать ночь с тобой, говоришь? Разглядывать ёлочные украшения было безумно интересно, но не настолько, чтобы, перекинув взгляд на оголённое плечо, с которого соскользнул объёмный белый свитер, Кривицкий не остановился на нём. Пальцы невольно очертили этот край одежды, цепляя тонкую бретель под ним, а губы не удержались, чтобы не коснуться, задерживаясь дольше, чем положено. — Не отвлекай меня, Гена, — Ирина повела плечом, усердно продолжая разыгрывать вид ответственной занятости. Только, если честно, давно застыла, опустив веки, едва ощутила позади его дыхание. Он послушался. Вернулся на диван, листая пёстрые телеканалы, время от времени перемещая глаза к ней. Невозможно красивая. Нежная, уютная, родная. Невесомым жестом откидывает мешающие волосы, путается в широких домашних штанах, когда делает шаг назад, чтобы осмотреть композицию издалека, и то и дело натягивает на плечи сползающий свитер. Закусывает губу, размышляя, и иногда обращается взглядом к нему, ожидая услышать мнение. Иначе к чему ей эта красота — без его мнения? — Готово, — Павлова вставила вилку в розетку, позволяя золотистым огням разметаться по высокой ёлке, и выключила верхнее освещение. Полумрак и сказочное свечение заполнили гостиную, заставляя сердце замедлиться от восторга. Давно выросшей девочке на мгновение показалось, что чудеса существуют. — Волшебно, — Кривицкий улыбнулся, разделяя её эмоции, когда Ирина опустилась рядом. Но вместо того, чтобы заключить жену в объятия, он поднялся, протянул ей руку и, решая не ожидать ответной реакции, поднял её за собой. — Потанцуем? — прозвучало скорее как утверждение, нежели вопрос. Случайная пауза на каком-то музыкальном канале подарила ему неспешную, приятную мелодию и эту безумную мысль. — Какие танцы, Гена? — она рассмеялась, выставляя руки вперёд, упираясь ими в его грудь. — Жарко. Я устала… — Именно поэтому я хожу в футболке, — усмехнувшись, Кривицкий указал на её чрезмерно зимний свитер. — Раньше было холодно. — Переменчивая моя, — он легко потянул за обьёмный рукав, вновь оголяя плечо. — Жарко — раздевайся. Ирина вскинула брови и сделалась серьёзной, не убирая с губ лишь едва заметную ухмылку. — Жарко, — и стянула свитер, отбрасывая его на диван, взбивая рукой растрепавшуюся чёлку. Предстала в белой майке с тонкими бретелями и интригующим декольте, рассматривая затаившего дыхание супруга, которому только и оставалось, что провести языком по пересохшим губам. Если он хотел заглянуть ей в глаза, то явно промахнулся. В какой-то момент, когда они неспешно покачивались в такт нежной мелодии и смеялись репликам друг друга, голос незнакомого иностранного исполнителя стал громче и протяжнее, ознаменовав припев песни, которая не могла быть ни о чём ином, кроме возвышенных и чистых чувств. Простые движения, больше похожие на их отсутствие, тихие слова, красноречивые взгляды и таинственный полумрак комнаты, расцвеченной гирляндами, превратили морозный декабрьский вечер в тёплый. Подчиняющийся лишь им двоим. Он почти выпустил её из кольца собственных рук, но удержал правой ладонью её левую, позволяя сделать поворот вокруг себя, останавливая на полпути и заключая в те долгожданные объятия со спины, попытки осуществить которые она пресекла ранее. Пальцы, переместившиеся на грудь, ощутили совсем не ровное и не спокойное биение дорогого сердца. Прижали к телу позади, вкладывая в этот жест степень желания. Мучительно медленно прошлись дразнящими касаниями от груди к ключицам, от ключиц — к сонной артерии, от шеи — к контуру подбородка и, слегка нажав, вынудили повернуть голову набок. Туда, где её приоткрытые от недостатка кислорода губы уже ожидали его — соскучившиеся, истосковавшиеся, покорённые и соблазнённые её обаянием. Ведь ей не нужно было откровенно одеваться, красить губы алой помадой или шептать что-то бесстыдное, чтобы быть притягательной. Не потому, что она вышла из этого возраста, а потому, что её женское очарование, подвластное редкой особе, было выше тех стереотипов. Может быть, сама того не замечая, она разгадала эту науку. В каждом движении и жесте, пусть и скрытом мешковатым свитером, как сегодняшним вечером, в загадочной улыбке и взмахе длинных ресниц, в каждой интонации из многогранной палитры её эмоций — она была эффектной в любой черте. И в томном взгляде изумрудных глаз из-под полуопущенных век, взгляде, молящем о желании любить и быть любимой, который Кривицкий, занятый губами, не мог уловить, но точно чувствовал. Прикосновения тёплых и влажных губ существовали на границе нежности и страсти. Поцелуи то перетекали из сдержанных в нетерпеливые, то возвращались к неторопливой, тягучей ласке. Горячие ладони проживали свою самостоятельную жизнь, действуя так, как им велели интуиция, вожделение, сердце. В какое-то из бесчисленных туманных мгновений пальцы не нашли препятствия, за которое могли бы зацепиться — ни одежды, ни белья не осталось. Только кожа, плавящаяся под напором пылких касаний. Оставаться на ногах становилось непосильной задачей, и диван, с которого разом смели все ненужные предметы, оставшиеся после марафона украшения квартиры, любезно принял их в свои мягкие объятия. Ни один из застланных негой разумов не вспомнил о существовании свободной от новогодней мишуры спальни — было непозволительно прерываться ни на секунду. — Нельзя быть такой красивой, — выделяя каждое слово — то ли из-за их важности, то ли из-за рваного, сбившегося дыхания, — он начертил тыльной стороной ладони линию вдоль горла, через грудь, к низу живота. Он — откинувшись на спинку дивана, она — лицом к нему, на нём. Её хриплый, сдавленный от предвкушения и желанного исполнения фантазий смех был единственным ответом — на большее не нашлось ни сил, ни мыслей в размытом блаженством сознании. Пальцы Ирины путались в его волосах, сжимали плечи, опускались к шраму на груди, напоминающему о тяжёлом прошлом. Не так давно они стали ещё более близки и похожи, ведь по её телу тоже рассыпались шрамы — пусть не такие заметные, но заставляющие испытывать ненужное стеснение не меньше. Все они были памятью злосчастной аварии. На виске — редко кто, ведя беседу лицом к лицу, был способен заметить маленький рубец, но Павлова неизменно напускала на него пряди волос, и это движение вошло в привычку. Вдоль позвоночника — то, что пряталось под одеждой и не открывалось ни одному постороннему взгляду, но Ирина мрачнела каждый раз, когда руки Кривицкого невесомо касались свидетельств её страшной истории. Конечно, он успокаивал, уверял в мелочности этих шрамов, нерушимости её красоты из-за сущих пустяков, и она соглашалась, однако после, отворачивая лицо, уводя в сторону глаза, теряла веру. Словно продолжая танец, но позабыв обо всех мелодиях, теперь они двигались лишь в такт друг другу. Мир снова сузился до пределов этой комнаты, и никакие внешние обстоятельства не смели пробиться к нему своим беспокойством. Пока на потолке играли тени двоих, предавших забвению реальный мир с его устоями, предрассудками и проблемами, за окнами бесновалась непроглядная метель, стихия. Но никому не было до неё дела. Ирина запрокинула голову, выгибая шею навстречу его губам. Несколько движений, подводящих к краю, несколько продолжительных поцелуев в яремную ямку. Эти действия — слабость. Одному ему известная тайна. — Моя спина не скажет мне «спасибо», — тихо и невнятно пронеслось около его уха, когда она вернулась к нему смазанным поцелуем. — Я вылечу, — нехотя отпустив любимое лицо, он приподнял её и развернул спиной к себе. Подушечки пальцев обвели изгибы позвоночника, стараясь не задевать напоминание операции — ровный, уже бледный и почти невидимый шрам. Вместо них это сделали горячие губы. Ему хотелось каждым прикосновением, наполненным трепетной нежностью, прокричать ей всё то, что Павлова не слышала в словах. Мягкое сияние горящей свечи, неспешное мерцание золотых огней очерчивали контуры женского тела, обожествляя. Вздохи смешивались с откровениями, ладони переплетались, губы искали ещё неизведанной территории. Его руки сжались на её талии, будто специально замедляя темп, томительно оттягивая кульминацию, но обостряя чувства, делая ощущения глубже и ярче. Хватило несколько секунд — до дрожи, до вскрика, до опущенных в бессилии ресниц, до полёта мыслей вслед снежной мгле за окнами. Кривицкий притянул её к себе, вынуждая лечь на руки, опустить голову на плечи. Стараясь перевести дыхание в привычный темп, они молча ловили остатки упоения: он — мерно гладил её по волосам, она — неприкрыто улыбалась собственным мыслям. — Если твоя новогодняя атмосфера способствует таким вечерам, я выменяю дежурство во что бы то ни стало, — прошептал ей в висок, оставляя невинный поцелуй на крохотном шраме. — Я уже договорилась, — поднимая к нему глаза, Ирина хитро улыбнулась в поджатые губы. Тихий огонь, рождённый сочетанием страсти и нежности, не так давно плескавшийся во взглядах, сменился умиротворением. Ледяная метель билась в стекло, неистовствуя и звеня, но никак не могла добраться к их счастью. А он всё читал в её глазах своё единственное будущее.