Болит?

— Чёрт тебя дери, чтоб я ещё раз… — Пошёл бороться со здравым смыслом?       Они сидели на гладких от волн прибрежных камнях. Кингу опустил обожжённые ноги в прохладную речную воду; сброшенные ими две одинаковые туники — белые, но пыльные и окровавленные — мокли меж камней.       С виду — два букета белых цветков выросли посреди каменистого берега, озаряемого солнцем.       Вот только цветоносы росли из кровавых ссадин, лепестки скрывали синяки и ушибы, а листья-волосы были перепачканы землёй, водой и мелкими пятнами крови.       «Глупое слабое тело!»       Раньше с этим было проще. Одно тело — единая сила; даже когда его проткнули насквозь, Кингу нашёл в себе силы убежать. И даже без Грааля! А сейчас что? Чем он отличается от несовершенного, ничтожного человека? Он! Представитель нового человечества!..       Голова всё ещё кружилась от болевого шока, взгляд не мог сфокусироваться. Энкиду наверняка чувствует себя не лучше.       И всё же было кое-что, что его беспокоило. — Ты что, за месяц ни разу не поранился?.. — Конечно, я же — не ты, — это было сказано с ощутимой иронией. И всё же Кингу был неожиданно рад такому ответу.       Хоть кто-то проводит чёткую границу между ними!       Дальше говорить он не решался. Не знал, что говорить. Не находил в себе сил. Разговор, казалось, заглох. — Эй, Кингу. — М? — Ты знаешь, почему я старался не раниться?       Неожиданный вопрос. Он хотел уж было хмуро пробурчать что-то вроде «Мне-то откуда знать?», но Энкиду опередил его. — Я не хотел делать тебе больно, — в ответ на выражение прозрачно-чистого недоумения он усмехнулся. — Ну и что ты так смотришь?       Вновь пауза. Он продолжил: — Если бы я хотел, я бы пошёл и предложил Гильгамешу сразиться. Вряд ли он бы мне отказал! Я бы превратился в цветник, а ты — представь, что с тобой было бы! И всё же я этого не сделал. — Это потому, что ты слабый и нерешительный. — Это потому, что я добрый и всепрощающий, — увидев, что собеседник уже открыл рот для какого-нибудь едкого ответа, Энкиду опередил его: — Даже не спорь! Зачем, по-твоему, я каждый раз пытаюсь тебя остановить? — Спасаешь свою шкуру от боли?.. — он всегда так считал, но ответ прозвучал неуверенно, как догадка. — Я тебя спасаю, идиот. Кому лучше от того, что ты вечно ищешь, где бы убиться? — Мне лучше! Я чувствую себя лучше, когда думаю о твоих страданиях. — А потом ты возвращаешься и раздражаешься на то, что горожане считают тебя чудищем и пугают тобой детей. — … — на это ему нечего было возразить. — О, кстати! Как насчёт опознавательных знаков? — он мгновенно перескочил на другую тему, как будто всё это время они беседовали о погоде. — Возьмём краску и напишем на одежде… Тебе напишем «злой», а мне — «добрый», — и улыбнулся так лукаво, с издёвкой, что Кингу в мгновение почернел лицом. — Катись отсюда!

* * *

      Они сидели до позднего вечера. Начало смеркаться, тёплый весенний воздух остыл, на тёмно-синем полотне небосвода появились первые звёзды.       Люди-букеты понемногу увядали. Несколько опавших лепестков качались на слабых мягких волнах. Вода стала неприятно-холодной, так что они поджали ноги — и всё же не уходили, как будто им в удовольствие было сидеть здесь.       Кингу тщетно пытался осмыслить произошедшее. — Ты меня не ненавидишь? — наконец нарушил он тишину негромким вопросом. — Нет конечно, за что тебя ненавидеть? — Энкиду будто отмахнулся — можно подумать, что его отвлекали от занятия поинтереснее всяких разговоров. Кингу проследил за его взглядом — на противоположном берегу, в тени камышей, несколько лисиц. Они гордо вышагивая подошли к берегу, переглянулись, проворчали что-то — наверное, «поторопимся» — и припали к чистой речной воде. Энкиду мог часами сидеть где-нибудь и смотреть на колышащиеся листья, на прыгающих с ветки на ветку птиц, на осторожно проходящих мимо зверей… Кингу, кажется, понял, почему. Это действительно успокаивало, наталкивало на мысли… Ведь природа так необъятна. Кто в этом мире они? — А вот я тебя ненавидел. Вся моя жизнь… «Энкиду», «Энкиду»… Всё, что у меня было, на самом деле принадлежало тебе! — несколько секунд тишины. — Даже Сидури, её последние слова… — Прекрати, твой голос дрожит.       Неловкая пауза. Кингу проморгался, нахмурился и хотел было продолжить, но Энкиду снова перебил его. — …Понимаю, тебе было больно. Но от ненависти же ещё больнее, нет? Раз ты недоволен тем, что всё «наше» на самом деле моё — иди и создай своё собственное!       Он, казалось, был совершенно серьёзен. Даже взгляд — устремлённый точно в душу, сжимающий в холодных тисках. А потом он со всплывшей на лице улыбкой выдал: — Вот для этого нам и нужны опознавательные знаки! А то цвет глаз со спины не видно. — …Я отказываюсь, иди к чёрту! — сказано резко, с предельно недовольным выражением на лице. — Вот, этот Кингу мне нравится больше! * * *       Настоящая боль — она в сердце. И пока его собственное сердце цвело календулой и шипастыми чёрными розами, сердце Энкиду покрывалось цветущим вереском.       Ненависть делает больно тебе самому… Но тех, кто рядом, она ранит вдвойне.