Πράγματα που δεν έπρεπε να κάνετε

      Он смотрит на него снизу вверх. Во взгляде читается не детская решительность. Он явно уверен в себе, но это на первый взгляд. Страж Асгарда видит мальчика насквозь. Он знает чего боится этот малыш, знает, видит, чувствует этот кисловатый вкус во рту, вкус истинного страха, что становится слаще, как только он осознаёт, что именно он причина этого страха, именно он сумел заставить этого наглого мальчишку испытать столь обожаемый стражем страх. Мальчик держится гордо, явно не сбавляя обороты, что, конечно, Хеймдалль оценил, пожалуй, даже слишком. Фантазия верного соратника всеотца уже представляла себе неподобающие образы, но не для него, кто те, что считают столь похабные мысли неподобающими, а кто он, страж Асгарда, верный соратник Одина, тот, кто знает всё наперёд. Смотря полукровке в лицо он представляет, как властно бросит его на кровать, как жадно, словно дикий зверь разорвёт его одежду, оголяя ещё совсем юное, и пока что девственное тело. Он представляет себе, как с этих алых, чуть пухлых губ сорвётся столь желанный стражем стон, что, казалось, разнёсется на весь мир, но на яву так и не покинет пределов отведённой для исполнения больной фантазии стража комнаты. Хеймдалль лукаво улыбается, чуть встряхивая головой, но вовремя отгоняя свои фантазии, что он так жаждал воплотить наяву. На горизонте появляется Тор, заставляя стража оскалиться, недовольно рыкнуть, а в заключение уйти, безмолвно осыпав того проклятьями, бросая последний свой взгляд, отдавая его недостойному великану, награждая его такой честью, как взгляд, да к тому же и последний, великого Хеймдалля.        Страж Асгарда сидел в своих покоях, ну как сидел, отрёкся от мира сего в пользу дум о юном, ещё не взятом, теле мальчишки, что, словно дразня его, великого стража, сначала так уверенно держал напор, а мгновения спустя уходил, считая, что так и надо, оставляя стража в неком подобии недоумения. Под гнев от бессилия, которого он упорно не признавал, попала железная чаша, стоящая поодаль кровати. Страж одним взмахом руки отправил её в полёт до стены. С губ стража сорвался тяжкий, обрывистый вздох и тихая ругань. Он упал на кровать, попутно вновь погружаясь в свои мысли. Он представлял себе всевозможные варианты, давая своей фантазии разгуляться. Его стоны, его крики, прикосновение его ловких, шаловливых пальцев, но одно он представить не мог, и это сводило с ума, заставляя желание воплотить сие на яву. Он не мог представить себе его вкус. Какой он? Сладкий, словно ягоды Ванахейма, а может кислый, словно плоды из песков Альвхейма, что некогда были прекрасными лесами, простирающимися на многие километры, словно не имеющие конца, как и края. А может и вкуса он не имеет, лишь неуловимый привкус, пропадающий тут же, как только попытаешься его ощутить?       Жажда знаний Хеймдалля всегда была крепка, но ныне не знала она конца, не знала и края, как и утоления, лишь извечные мучения, на которые страж был обречён, ибо не в силах узнать он ответ на волнующий его вопрос, но действительно ли это так?       На сей раз страж не стал встряхивать головой, тем самым отгоняя мысли прочь. Он призадумался.       Этот наглый мальчишка крепко-накрепко засел у него в голове, не давая и вздоху сделать без мысли о юном, нетронутом теле, что, по мнению стража, так и ждёт, пока его властно, ломая кости при малейшем несогласие, возьмут. Полукровка возомнил себя больно важной персоной. Да кто он такой, чтобы так нагло занимать все думы Великого Хеймдалля, не давая и вздоху сделать спокойно? Наглый, строящий из себя слишком много, думающий, что сможет конкурировать даже с самим Одином, ну не мило? Он самонадеян и глуп, и это станет его погибелью. Настала пора проучить наглого мальчишку, сбежавшего от папы.        Солнце клонилось к горизонту, собираясь уйти на покой, уступая свое место на небосводе прекрасной и изящной луне, что появлялась в сопровождении звёзд, словно царица, зашедшая в платы, непременно в сопровождении своих служанок.        Юный Йотун шёл средь домов Асов, кидая робкий взгляд на небосвод и заходящее солнце, после чего вновь уходя в свои думы. Он был весь в пыли и грязи, не без помощи стража Асгарда, так заботливо толкнувшего его в грязь, спасибо, что не носом, но это, как предполагал юноша, было ещё впереди.        Хеймдалль был невыносим. Высокомерный, не знающий границ и слова " нет " , как и страха. Он был убеждён, что мало кто может сравниться с ним, а даже те кто могут не достойны этого. Он ставил себя выше всех, старался вывести из себя потехи ради. Одно слово - урод. Это было единственное, и, пожалуй, самое чёткое описание сего ходячего куска высокомерия и самодовольства, которое так и хотелось снести вместе с его лицом и самодовольной улыбкой, извечно красующейся на нём.        Атрей шёл по коридору. Он не замечал никого и ничего кроме собственных мыслей, в которые с головой был погружен. Из них его вырвало падение, что последовало за столкновением. Тот с кем столкнулся юноша и не дернулся, оставшись стоять так же ровно и стойко. Йотун поднял глаза, к своему сожалению увидев перед собой того, чью рожу он так мечтал познакомить с полом. Он медленно поднялся, смотря стражу прямо в лицо. Вновь эта самодовольная улыбка красовалась на его лице, заставляя кровь в жилах юноши бурлить, а ладони крепко сжаться.        — Я смотрю ты не только тупой, но ещё и слепой? — язвительно, впрочем, как и обычно, произнёс Хеймдалль.        Парень оскалился, смотря грозно, сказал бы всякий, но не страж, последнему было лишь смешно от этих потуг казаться устрашающим, на деле являясь лишь мальчишкой, слишком многое о себе возомнившим.        Атрей попытался пройти дальше, но страж преградил ему дорогу. Он хищно взглянул на мальчишку, стараясь уловить нотки страха в его запахе, дабы вновь вдоволь насладиться им и впасть в некое подобие эйфории, конечно, если это была не она, в ином же случае это чувство было ему до боли знакомо, не без помощи этих голубых глаз, в которых читался страх.        — Пропусти, — раздался голос полукровки, так нагло и некстати вырвавший Хеймдалля из его фантазии.        Верный соратник Одина недовольно цокнул, закатывая глаза. Он недовольно глянул на мальчишку, а фантазия вновь пустилась в пляс, словно на очередном празднике.        — С чего это я должен тебя пропустить, полукровка? И, дай-ка угадаю, мама не научила тебя как нужно общаться со старшими? Вот незадача. Нужно непременно высказать ей мои переживания касательно твоего места в социуме. Ой, подожди, она же мертва, точно, а я то уж подзабыл, что ты у нас безмамный выродок, — закончил страж, улыбаясь широко, но так ехидно.        Атрей вновь взглянул на него. Более Хеймдалль не видел того настороженного детского взгляда, ныне он видел взгляд зверя, которого ранили в самое больное место, но зачастую такие звери долго протянуть не могут, и в конечном итоге падают, покорно отдаваясь своему мучителю.        — Не смей так говорить о ней, — чуть ли не прорычал парень.        Старший лишь усмехнулся. Он развернулся, дабы уйти, улыбаясь широко и довольно, но был прижат к стене.        — Я смотрю, последние задатки разума покинули твою дурную голову? Прискорбно, но ожидаемо, — страж вновь начал издеваться над парнем, но тот сильнее прижал его к стене.        Конечно, силой полукровка не отличался, но такое действие стало неожиданностью для Хеймдалля. Он и представить себе не мог такой исход событий. В его фантазиях именно он всегда " вёл этот танец " . Столь вопиющиее, неоправдывающие весьма красочную фантазию стража поведение не могло оставаться безнаказанным.        Хеймдалль резко подался вперёд, отталкивая парня, а мгновением позже прижимая его к противоположной стене. Он властно взял юного бога за горло, приподнимая его вверх. Напрасные потуги юноши освободиться, словно сухие дрова в костёр, разжигали пламя всё больше. Йотун попытался вырваться, но был прибит к стене снова. С губ стража сорвался недовольный бубнёж, в котором можно было услышать несколько ругательств. Желание проучить мальчишку, заставить повиноваться, увидеть его голым и беззащитным перед собой, а после властно взять его, не отпуская до самого утра, было как никогда крепко. Ныне разум не мог мыслить здраво. Страсть затуманила его, не давая думать, лишь делать. Он сжал его шею ещё сильнее, после чего ударил головой об стену. Атрей потерял сознание, что было и нужно стражу.        Прейдя в себя первым делом парень потянул свои руки к пострадавшей голове, но не без ужаса обнаружил, что те были скованы цепями. Атрей дёрнул ногами, но всё так же тщетно.       — Проснулся? Замечательно! — раздался до боли ненавистный голос.        Сейчас голос стража звучал иначе, более безумно, словно он не владел собой вовсе, а лишь подчинялся одним инстинктам. Парень перепуганно уставился на Хеймдалля.        Страж сел рядом с парнем, заглядывая прямо в его глаза. О, Один, этот страх, что так отчётливо был виден в его голубых глазах! Он упивался им, тонул в нём, наслаждался каждым мгновением, нетерпеливо ожидал когда же новая волна этого кисло-сладкого страха захлестнёт его, топя в себе. Воистину блаженство!        — Что ты делаешь, ублюдок?! — Зло выкрикнул Атрей, — Отпусти меня! — парень начал дёргаться, но оковы были крепки.        Парень попытался обернуться волком, но с ужасом заметил, что это у него не получается, словно кто-то не даёт ему это сделать, недовольно бухтя на ухо, капая на мозг, заставляя невольно скрутиться, моля, чтобы эти муки закончились.        Атрей сглотнул подступивший к горлу ком и уставился на стража, подмечая, что его торс был оголён. Парень перепуганно бегал глазами, искренне отрицая единственный вариант касательно сложившейся ситуации. Страж, прекрасно видя это, ухмыльнулся. Его рука легла на грудь парня. Как только Йотун это заметил рука Хеймдалля скользя, словно змея, приближалась к шее парня. Атрей было хотел уже что-то сказать, как тут его глотку с силой сжали. Он попытался потянуть руки к шее, но те были скованы надёжно. Верный соратник Одина улыбнулся широко, но так подло, что, казалось, улыбка самой смерти и то теплее. Он ослабил хватку, упиваясь своим превосходством над этим наглым мальчишкой. Он ждал этого момента, казалось, вечность, и наконец он настал. Наконец этот наглый, многое о себе возомнивший мальчишка беспомощно лежал перед ним, а в глазах его был страх, что словно самая крепкая выпивка дурманил голову стража. Ранее он и представить себе не мог, что можно опьянеть не пив.        Хеймдалль ловко запрыгнул на юношу, видя, как тот скривился. Страж жадно окинул полукровку взглядом, которого он явно был не достоин, ибо кто он, жалкий полукровка, а кто же он, великий Хеймдалль, страж Асгарда. Похабные мысли уже во всю бушевали в его голове, а руки, ну, и кое-что ещё так и теряли терпение, жаждя начать уже сие представление.        — Что ты собираешься делать? — раздался так некстати дрогнувший голос.        Хеймдалль усмехнулся, наблюдая за потугами жалкого полукровки не выдать свой сладкий, дурманящий страх, что так обожал страж. Он молча, действиями отвечая на вопрос, наклонился к шее парня и укусил его.       Волна неведомого ранее чувства с головой захлестнула стража. Сколько бы он женщин не взял, сколько бы выпивки не выпил–всё было не то. Девушки сами на него вешались, сами отдавались, сами готовы были на всё, лишь бы хоть мгновение провести в его ложе. Но сейчас он был на месте этих девушек. Сейчас он был готов на всё, пусть даже на откровенное безумие, лишь бы взять его, провести с ним ночь, утолить свой голод и жажду юной, пока ещё не тронутой плоти, что словно моля её осквернить, манила всякого, чей взор на неё пал.        Он молча выпрямился, рассматривая парня.        Юноша явно был в недоумении, не понимая, что же именно страж намеревается сделать с ним. Он явно ожидал не этого. Парень молча смотрел на мужчину, перепуганно бегая по нему взглядом, словно пытаясь вычитать ответ на интересующий его вопрос, что возник буквально мгновение назад. Верный соратник всеотца ухмыльнулся. Он вновь упивался эмоциями и чувствами, что дарил этот грязный полукровка.        — Ч-что это было? — недоумевающе спросил Йотун, стыдливо отводя взгляд.        — Мило, — хмыкнул страж, наблюдая, как мальчишка стыдиться его поступка, — Это, грязный кусок говна, то что я хочу. Слушай внимательно, и потом не возражай если твоя дурная голова, в которой нет ни капли мозгов, не поймёт мои сладкие и превосходные речи, — Хеймдалль навалился на полукровку, вжимая его в кровать весом своим тела, наблюдая, как тот недовольно кривиться, — Ты будешь делать то, что скажу я, будешь послушной сукой, и не вдумайтесь дерзить мне, сразу говорю–плохо будет. С самого первого дня, когда такая зараза как ты появилась в нашей обители я почувствовал что-то необычное, что-то ранее не ведомое. Нет, малыш, не любовь, я почувствовал страсть, манию, жажду взять твоё юное и непокорное тело, подчиняя его себе. Твой мотив ясен мне как день, твои лживые речи меня не обманут, но от этого ты становишься только вкуснее, — страж жадно, словно кусок мяса, укусил Атрея, внимательно прислушиваясь к его тяжёлому дыханию, и с каждой секундой всё быстрее бьющемуся сердцу, — Прелесть, — хмыкнул он, вновь кусая парня.        Юноша дёрнулся, но хватка мужчины была крепка. Словно голодный зверь, которого мучал неутолимый голод он впился в его шею.        — Прекрати! — раздался голос с отчётливо слышным в нём страхом.        В ответ же послышался смех. Страж неоднозначно хмыкнул, после чего цокнул, оглядывая парнишку, лежащего перед ним, жадным, словно диким, взглядом.        — Думаю ты прав, — лукаво произнёс Хеймдалль, вставая с парня.        Атрей выдохнул, но не надолго. Проследив взглядом за стражем Асгарда он ужаснулся. На столе, который он ныне упорно не замечал, лежали всевозможные плёти и другие различные приспособления, что не были знакомы парню. Он сглотнул подступивший к горлу ком, судорожно осматривая комнату, цепляясь взглядом за каждую деталь, словно даже в простой чаше ищя спасение, которого, увы, на сей раз не было в помине.        Хеймдалль быстро пробежался взглядом по лежащим перед ним предметам. Рука потянулась к плётке, а лукавую улыбку невозможно было скрыть. Видя, как юноша заволновался он пустил смешок, резко одернув руку, а позже дразня протянув её обратно. Смех заполонил комнату.        — Видел бы ты своё лицо! Вот ведь умора! — смеясь проговорил Ас.        Он подошёл к столу, на котором лежал мешок, завязанный туго, чтобы скрыть от посторонних, любознательных глаз содержимое. Хеймдалль взял мешок в руки, вновь возвращаясь к кровати, бросая его рядом с ней, словно хлеб не любимой псине, что держит лишь из надобности, но сам не способен уразуметь какой. Страж Гьяллархорна бегло пробежался по юноше взглядом, улыбнувшись хищно, облизавшись жадно, словно желая съесть юношу. Он опустился на корточки, медленно, желая видеть, как страх порабощает парня, а неизведанность бьёт под дых, развязал мешок, копошась там, чтобы парень прислушивался, гадал, что же ему уготовил любезный Хеймдалль.       — Что ты собираешься делать, ублюдок?! Знай, тебе это с рук не сойдёт! Всеотцу вряд-ли понравиться, что ты тронул его почётного гостя, что к тому же нужен ему! — Зло, с, казалось бы, совсем незначительной каплей страха, что на деле была словно сошедшая лавина, поглощающая все на своём пути, проговорил парень.        Ас усмехнулся, наслаждаясь каждым словом, звучащим из глотки парня.        — Ах, твои лживые, сладкие речи, что ласкают нежно мой слух, ах, твои прекрасные речи, что, казалось, вот-вот нас убьют. Ну смилуйся, друг мой, прекрасный, а иначе не избежать нам тут Θάνατος, ибо речи твои ядовиты, ибо погубят они нас всех тут, — в ответ на речи парня пропел страж, продолжая копаться в мешке.        Хеймдалль достал из мешка мешочек поменьше, вешая его на пояс, чуть похлопывая, явно откладывая " на потом " . Следом он достал верёвки, что были сделаны, казалось, из самого света, ибо сияли они, а точнее светили ярко, словно свет Альвхейма.        Заметив, как парень тряхнул головой, пытаясь не дать своему вниманию и думам ускользнуть в сторону сия чуда, страж хмыкнул, а навязчивые образы вновь полезли в его испорченные мысли.        — Не переживай, я обязательно покажу их тебе поближе, — хрипло выдал Ас.        Он положил взятые вещи возле тумбы, оставляя в руках лишь один небольшой камень. Хеймдалль ловко запрыгнул на парня, и ухмыльнулся, видя, как тот скривился от его веса. Не успел парень и слова вымолвить, как благополучно был лишён этой возможности. Страж приложил камень к его горлу, что-то невнятно прошептав. Йотун попытался закричать на старшего, но не смог издать ни звука. Громкий, поистине злорадный смех раздался в комнате, казалось, словно эхом отражаясь и звуча вновь на зло Атрею.        — Что такое, птичка моя? Не уж то более не в силах ты спеть нам оду о том, как принесёшь ты конец и погибель в эти земли? Какая жалость, пожалуй, ух, даже стыдно признать, речи твои были сладки, да вот только лживы, но не переживай, полукровка, я обязательно выбью из тебя всю ту ложь и злобу, что, скорее всего, с тобой с самого рождения, — мозолистые руки, белоснежные, словно первый снег, покрывший землю, опустились на шею парня, хвастаясь поистине сильной хваткой, которой похвастаться мог не всякий Ас, но кто они, обычные Асы, а кто он, великий Хеймдалль, в который раз себе напоминал страж, упиваясь беспомощностью парня.        Страж продолжал сдавливать горло парня, упиваясь болью, которую он ему причинял.       Хеймдаллю всегда нравилось чувство собственного превосходства, но ныне оно было так сильно, что дурманила, словно самый крепкий мёд и вина, выпитые после битвы, и, разумеется, в честь победы, дабы вновь упиваться, но на сей раз не кровью врагов, а горячей жидкостью. Атрей был шебутным, непокорным, наглым, высокомерным, явно не знающим своё место, ибо он осмелился предстать перед стеной Асгарда, более того, ступить в его чертоги, что было поистине ни мыслимо, и, пожалуй, оскорбительно, по крайней мере так считал Страж Гьяллархорна. Смотря на него, видя как эго его непомерно растёт, хотелось прижать его, схватить за горло, да сжать посильнее, чувствуя власть над ним, превосходство, а позже взять его, повторяя это раз из раза жалкому полукровке, и, правду говорят–мечты сбываются, ибо в данный момент страж ощущал, как йотун из-за всех сил пытается сделать вдох, но не может, поскольку там захотелось ему, теперь его слово и желание будет превыше.        Атрей чувствовал как кислород медленно поступал в легки, но с каждым разом доза его уменьшалась, увеличивая панику, которой, казалось, уже некуда было расти. Он видел его лицо расплывчато, но даже этого было достаточно, чтобы злоба начала в нём кипеть, словно магма в Муспельхейме. Руки вновь дернулись, но вновь были остановлены оковами, что, казалось, а может и нет, сжались, сдавливая запястья юноши ещё сильнее. Злоба кипела в нём, а страх брал верх. Хотелось вырваться из оков, хватить ублюдка за горло и прижать к стене, бья его до тех пор, пока его мозг, разумеется, если он у него есть, не останется на стене. Атрей ощутил, как начал терять контроль над собой, но на сей раз не преобразился, волна некой энергии била, словно молнии Тора, заставляя всякого повиноваться, покорно склонить голову, послушно отдаваясь тому, кто всё это и устроил. Глаза медленно закрылись, а всё что он слышал–звон в ушах и стол ненавистный ему смех стража.        — О, бедный, маленький идиот, неужели ты думал, что я позабуду о твоей маленькой способности? Какой же ты наивный ублюдок, — убирая руки с шеи, на которой отчётливо вырисовались следы от его пальцев, словно оставляя клеймо, говоря всякому, кто же именно это сделал, проговорил страж, ухмыляясь, упиваясь этим.        Он оставил шею в покое, перейдя к столь заветным губам, что словно тени прошлого, преследовали его холодными ночами, забивая все его думы лишь одним–размышлениями о том, каковы же они на вкус. Он укусил их, действительно пробуя их, а мгновением позже и его кровь. Хеймдалль, завидев первую кровь, довольно хмыкнул, нагло крадя первый поцелуй парня. Страж впился в его губы, словно заядлый пьяница в последнюю кружку мёда.        Атрей не видел происходящего, ибо глаза его были закрыты, но чувствовал всё, даже его дыхание, что словно опаляло кожу. Так он ощущал себя впервые. Так мерзко. Юноша чувствовал его прикосновения, ощущал, как его язык настойчиво проникал к нему в рот, исследуя там каждый уголок. Это было мерзко. Хотелось вырваться, бежать, но даже не было сил открыть глаза. Он был вынужден лежать безмолвной куклой, что может лишь терпеть и ждать, ибо более не в силах сделать.        Хеймдалль усмехнулся, ликуя про себя. Наконец он попробовал эти так долго манящие его губы. Сладкие, словно самые лучшие ягоды Ванахейма.        Страж отхлынул от его губ, жадно оглядев парня. Шаловливые руки быстро стянули штаны, а мгновение спустя и бельё парня. Взгляд, совсем не стыдящийся происходящего, зацепился за член Атрея. Огонь страсти внутри стража вспыхнул вновь. Он ловко сунул руку в мешок, доставая оттуда идеально гладкую палочку. Рука, держащая её, потянулась к паху юноши, а сердце замерло. Он не церемонясь вставил палочку ему в член, безмолвно ликуя.        Атрей почувствовал это и было хотел уже простонать, но сил не было. Грязный, опороченный, жалкий, беспомощный, грязная шлюха, в лице йотуна, всё это и многое другое вертелось в его голове. Он понимал, что на сей раз выйти сухим из воды не выйдет, а надежда покинула его уж совсем. Он чувствовал его жадные поцелуи, прикосновения его пальцев, жар от его тела, но все это лишь доказывало его правоту, он–грязная шлюха, которую нагло используют. Не хотелось ничего кроме смерти. Казалось, лишь она сможет облегчить его страдания. Жадные поцелуи прекратились, а Атрей почувствовал, как его перевернули на живот. Более не церемонясь страж вошёл в него, зная, что это принесёт парню невыносимою боль. Руки Атрея вновь дернулись, и вновь оковы сжали их крепче. Он хотел кричать, но не мог ни слова вымолвить. Парень хотел провалиться сквозь землю, вернуться назад к отцу, да хоть умереть, чтобы более не чувствовать эту боль, стыд, чтобы более причудливая, но такая правдивая мысль не лезла к нему в голову, занимая все думы лишь одним–мыслями о том, насколько же он жалок.        Хеймдалль ликовал. Чувство превосходства и власти захватили его с головой, не давая и вздоху сделать без них. Он ласкал его тело, удовлетворяя себя, сам не до конца осознавая, что разум затуманен, а взор помутнён. Всё, что он отчётливо чувствовал, ощущал–эмоции и тепло и хрупкость его тела. Казалось, что стоит слегка надавить и парень сломается. Сломай он ему позвоночник он бы более не смог покинуть его, обречённый вечно оставаться рядом со своим повелителем. Столь похабная и безумная мысль, словно стрела, пронеслась в разуме стража. И это перспектива ему нравилась. Он не понимал что же творит, лишь чувства руководили им, лишь они были важны.        Не помня как он снимает оковы, снимает и чары, желая слышать его, видеть его страдания, упиваться его стонами.        От очередного толчка парень прогибается в спине, подаваясь вперёд, чтобы после очередного толчка рухнуть на постель, сгребая покрывало, на котором сие похабство и происходило. Казалось, будто оно хрустит в его руках, на деле же Атрей не был способен и кувшин в руках удержать.        Тело не слушалось его, отвечая на сие надругательство, и именно это не ненавидел. Он чувствовал, как страсть захлестнула его, как очередной стон рвался из глотки, заполняя комнату, принося стражу ещё больше удовольствия. Его начало трясти, а дыхание стало рваным, прерывистым, тяжёлым. Сердце билось быстрее, а чувство нежеланного наслаждения окончательно вытеснило все раздумия, закрепляя статус грязной шлюхи.        — Ох, я вижу тебе это нравится, йотунская шлюха? — Хеймдалль усмехнулся, выходя, чтобы мгновение спустя вновь войти, резко, бесцеремонно, в очередной раз показывая, что более нет Атрея и его желаний, есть лишь он и то, что хочет он.        С губ парня сорвался очередной стон, а ноги забили по деревянной кровати. Хеймдалль криво улыбнулся, нагибаясь как можно ближе к его лицу.        — Так и будешь стонать, шлюшка? — затуманенный взор стража был прикован к парню, вновь застонавшему от наслаждения, — Оу, я смотрю тебе нравится, когда тебя называют шлюхой. Что ж, я научу тебя работать как следует и исполню твою грязную мечту, — Руки стража опустились к члену парня.        Не долго думая он принялся его поглаживать, видя, как Атрей кончится от наслаждения. С каждым разом ласки Хеймдалля были быстрее, а сладостные стоны всё чаще сбывались с алых губ.        — П-прошу... — хриплый, дрогнувший голос ласкал слух стража, — Умоляю... — вслед за мольбами раздался очередной стон.        Рука Хеймдалля нависла над концом палочки. Он медленно принялся вытаскивать её, ворочая ей внутри, пьянея вновь от этого сладкого голоса. Страж вытащил её, тут же слыша пронзительный стон, вслед за которым последовала струя спермы. Атрей облегчённо выдохнул. Хеймдалль недовольно цокнул, хватая парня за горло, вжимая его в кровать.        — Моя очередь, сучка, — не церемонясь он вошёл в него, двигаясь быстро, импульсивно.        Парень невольно задержал дыхание, бья ногами и руками по кровати, корчась в сладостном наслаждении. Хеймдалль кончил, резко выходя из него. Он намеренно лёг на парня, утыкаясь носом в его шею.        — А ты и впрямь шлюха... Интересно, чтобы твой папаша подумал? — прошептал он, переводя парня в чувства, — Поздно рыпаться. Тебе понравилось, что, конечно, так и должно быть если мы уж говорим обо мне, но скажи, насколько испорченной блядью надо быть, чтобы наслаждаться тем, что тебя ебёт твой насильник? Думаю, папочка твой бы этого не одобрил, маленькая шлюха, — страж вскочил, быстро одеваясь.       Не успел Атрей и слова сказать, как дверь в комнате вновь закрылась. Он только сейчас обнаружил, что находился в отведенной ему комнате, но это уже было не важно. Хеймдалль был прав. Ему это понравилось, уже того, каждое ядовитое слово, прочитанное желчью, что срывалось с уст Хеймдалль, заставляло его корчиться в наслаждении, всё больше заводя. Как это мерзко. Неужели он действительно опустился до такого? Неужели он и впрямь шлюха, которой к тому же и нравится всё это?        Боль, злоба, стыд, отвращение, ненависть, все эти чувства скопились внутри парня, крепко сжимая его сердце. По алым щекам покатились слёзы, а ладони легли на лицо, стыдливо закрывая его. Грязный, использованный, брошенный, никому не нужный, бросивший всех, кто был ему дорог. Вот он, Локи, вот он, Атрей...        Атрей бросается к отцу в объятья, не обращая внимания ни на укоризненные взгляды, ни на ошарашенный, но радостный взгляд отца, что неохотно обнимает в ответ, но не из-за ненависти или презрения, а растерянности. Пара солёных капель попадает на кожу Спартанца, и тот всё, как кажется ему, понимает. Так или иначе он обнимает его ещё крепче, просто радуясь его возвращению. Следовало бы начать орать на него, высказать всё, но смог бы он это вынести сейчас? Стоящий перед ним малец был не тем, кто ушёл от него в Асгард, нет, он был другим, избитым, казалось, самой жизнью. Вместо криков или извинений он лишь слышит тихое " Ты был прав... " , что произнесено с такой болью, от которой он пытался его отгородить. Кратос отходит от сына, садясь на корточки рядом, силясь заглянуть в его глаза. Ранее прекрасные, голубые глаза, что ныне были красны, словно свежепролитая кровь врагов, павших от собственных рук в бою. Мальчик стыдливо отводит взгляд, сжимая руки в кулак. Сейчас перед богом войны вновь стоит тот мальчик, что был когда-то. Маленький, ранимый, глупый, импульсивный, а главное такой нежный, но ныне последнего он в нём не видел.        Он старается вести себя так же, и никто не видит его обман, никто кроме Кратоса. Спартанец видит, как сын стыдливо отводит взор, как он тих и скрытен, словно тень. Он вынужден лицезреть то, что медленно, словно упиваясь его болью сполна, режет его душу, явно не торопясь, желая насладиться сладостным отчаянием отца, так жаждущего внимания сына, словно всякий страждущий на паперти. Кратос видит как сыну плохо, но не может найти в себе сил просто положить руку ему на плечо, притягивая к себе, а после обнимая, давая понять, что Атрей как никто в этом или ином мире дорог ему, и лишь он, его кровь и плоть, его сын, дорог ему настолько, что разум покидает тело, покорно уступая место инстинктам всякий раз, когда губа юноши начинает предательски дрожать, а кровь медленно течь из его юного тела, словно насмехаясь над отцом, не способным защитить собственное дитя.        Он в очередной раз молча наблюдает за тем, как парень прячется в тени, избегая людской взор, его взор, и именно это скребет на душе, а порой и вовсе сжимая глотку, заставляя потерять всякую надежду, в компаньоны оставляя ей и самообладание.        Кратос молча садиться на кровать, уткнувшись в собственные ладони, словно его сын когда-то, что таким образом пытался скрыть смех, противоречий уроком отца, но в отличие от Атрея делает он это не из-за задорно поющий души, а из-за отчаяния и страха потерять последнюю ниточку, связывающую их, отца и сына. Кратос поднимает голову, кидая взор на Мимира, что был где-то далеко, в собственных думах, обременяющих не меньше тех, что словно смерть, преследовали Кратоса. Он чуть приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но не может выдавить ни звука, не в силах начать диалог, который, казалось, уже миллион раз прокручивал у себя в голове. Кратос кое-как находи себе силы говорить, и, наконец, озвучивает собственные мысли, но при этом не узнавая свой голос, что ныне звучал тихо, робко, с опаской, взявшейся невесть откуда, пожирающей его изнутри.        — Атрей... — молвит он и тут же замолкает, — Он... — пытается подобрать слова, но это никак не выходит.        Спартанцы говорят кратко, именно этому его учили, но сейчас, в это миг, он не способен подобрать слов, не может выразить мысли, увязая в них, словно в болоте. Хочется высказать так много, вкладывая в речь все свои переживания и опасения, но в то же время не хочется говорить ничего, лишь молчать, надеясь на лучшее, но бездействием ничего исправить нельзя, и Кратос это знает, но ничего не может поделать с собой.        Он всегда спокоен и рассудителен, и это даётся, порой, не легко, и в такие моменты, мгновения внутренних противоречий, разум берёт верх, остужая собственную голову, но сейчас этого не происходит, сейчас он не может тяжко вздохнуть, опуская эмоции, но почему?        Атрей самый дорогой в его, Кратоса, жизни, и пусть он никогда не говорит это сыну, пусть утаивает, делая всё ради него, но так и не произнося три заветных слова, но дорожит он им больше, чем или кем либо другим. Кратос не признаётся сыну в том, что действительно им дорожит, не признавался и ранее, но при этом Спартанец готов на всё ради него. Но действительно ли это правильный подход? Действительно ли утаивать всю эту любовь, пряча глубоко внутри, хорошая идея? А в прочем, важно ли это теперь?        — Брат, ему нужна твоя поддержка, но в ином виде, нежели ты привык её оказывать, — раздаётся голос Мимира, идущий в такт мыслям Кратоса.        — Мимир, — тяжко вздыхая, набравшись сил, начинает он, — Я не знаю что мне делать и как быть, — раздаётся долгожданная умнейшим из живущих реплика.        — Поговори с ним. Спокойной, не спеша, просто узнай что случилось там, в Асгарде, хотя я бы назвал эту дыру по другому, — плюнул Мимир, кривясь, когда чеканил последнее слово.        Кратос вознамерился что-то сказать, но был грубо и бестактно перебит.        — Иди, — Голос Мимира звучал настойчивее, нежели мгновение назад, и за это Спартанец был ему ровно как и благодарен, так и зол одновременно, но решив оставить свои мысли при себе он лишь молча удалился, оставляя Мимира в блаженной, в данный момент, тишине, по которой тот уже изрядно соскучился.        Кратос поднялся, направляясь к выходу, бросая мимолетный взгляд на Мимира, но видя в его взгляде лишь уверенность касательно того, что собирается сделать Спартанец. Он подходит к двери, а рука машинально тянется к ручке, но тут же замирает, припоминая те немногочисленные наставления сына, касательно сего жеста. То, как он недовольно бурчал каждый раз, когда отец вновь не внимал правилам поведения, при этом прекрасно забывая, как и сам парень нередко грешил тем же.        Неуверенный стук разрывает гнетущую тишину, а вслед за ним следуют тихие, неуверенные шаги, точно нашкодивший ребёнок, идущий сдаваться повинной, ещё не зная, что его ждёт. Раздаётся скрип, что звучит как никогда ранее громко, пожалуй, даже, оглушающе. Из-за небольшой образовавшейся щелочки выглядывает юноша, неспешно открывая дверь, опуская взгляд в пол, и тут же отворачиваясь, чтобы уж точно минимизировать шансы столкнуться с, пусть и любящим, но тяжёлым взглядом отца. Кратос негромко рычит, тут же одергивает себя, думая, что сейчас это не совсем уместно. Он молча подходит к сыну, чуть вытягивая руки, но одергивая их тут же, видя, как вздрогнул парень, судорожно бегающий взглядом по комнате. Кратос не видел его лица, но это и не требовалось, ведь его робки, полный страха взор пронзал воздух, оставляя некое подобие дорожки целиком состоящей из страха, боли и, наконец, стыда.        — Атрей, — раздаётся тихий, что большая редкость, голос Спартанца, лежащего одну из своих ладоней на плечо сына.        Раньше бы Кратос без капли сомнений оставил сына одного справляться с его проблемами, убеждая себя в том, что парню надо становиться самостоятельным, но за прошедшие года многое изменилось, и в первую очередь он сам. Ныне он не тот холодный, бесчувственный воин, считающий собственное дитя бесполезным и беспомощным, предпочитающий бросать его, уходя в лес познавать себя, а в те редкие моменты, когда по воле судьбы, ну или жены, он всё же был вынужден оставаться с сыном, всячески показывать своё призрение, которое он отрицал. Сейчас же, спустя столько времени, столько всего, что они пережили, Кратос поменял своё мнение. Теперь, с каждым годом, он всё больше и больше привязывается к сыну, зная, что скоро их пути разойдутся. Он знает, что настанет миг, когда Атрей уйдёт, и делает всё, чтобы он был готов к этому, но действительно ли это так? Действительно ли он жаждет помочь сыну, нежели удержать рядом с собой, повторяя, что тот ещё юн и не опытен? А может это сам Кратос не может принять тот факт, что сын вырос, а он сам начал ценить и показывать свою любовь слишком поздно. Сейчас, двигаясь строго за Атреем, лишь молча помогая, он понимает, как много упустил и как много не сказал ему, и осознание это хватает за горло мёртвой хваткой, шепча на ухо сие речи, не давая и на мгновение позабыть то прошлое, в котором он так пренебрегал собственным сыном, и чувствами, что испытывал не только Кратос, но и Атрей.        Он учил сына быть стойким, спокойным, если того требует ситуация, пренебрегать эмоциями, ставя цель на первое место. И сейчас, смотря в спину сыну, он горько пожалел об этом.        Атрей молчит, и каждое мгновение это тягостной тишины ощущается как года, мимолётно идущие меж отцом и сыном, что с каждой секундой делает нахождение Кратоса здесь, в томительном молчании, невыносимым, сбивающим с ног, лишающим и без того шаткой опоры        Он тяжело вздыхает, собираясь опустить и другую ладонь на второе плечо сына, но тот сбрасывает руку отца, попутно перехватывая другую, разворачиваясь к Кратосу лицом, хоть всё ещё и смотря в пол. С губ юноши срывается тяжёлый вздох, вслед за которым тело пробирает дрожь, а ком, казалось, самих переживаний и невыплаканных слез, подступает к горлу. Парень рвано выдыхает, отпуская руку отца, только сейчас замечая, что сжимал её со всей силы. Он делает шаг назад, но чувствует, как руки отца ложатся на его запястья, но не так, как его собственные, нет, нежно, с заботой, боясь навредить, что вводило а ступор, заставляя задуматься, а действительно ли перед ним сейчас стоит его отец?        — Атрей, — вновь молвит Кратос, подходя на шаг ближе.        Парень рвано выдыхает, но всё же остаётся на месте, словно статуя покорно стоящая уже не один век.        — Всё... — начинает он, рвано выдыхая, пытаясь обуздать дрожь в теле и разуме, — В порядке, всё в порядке, — словно уговаривая самого повторяет он, порываясь положить на уставшие глаза ладони, но тут же ощущает, как те сжаты руками отца, пусть и не сильно, и проводит не лучшую параллель, от которой сердце начинает биться, а взгляд становится мутным, судорожно бегающий по полу, пытавшийся в быстрота скрыть то, что творится на душе.       Кратос делает шаг назад, и Атрей скупает следом. Один шаг, второй, он словно младенца ведёт его за собой, а после опускаясь на импровизированную кровать, тяня сына следом.        — Атрей, расскажи, —тихий, заботливый голос заполняет собой пространство, и юноша поддаётся, сдаваясь, не в силах больше терпеть это напряжение, созданное им же.        Он прижимается как можно ближе к отцу, прямо как в детстве, когда холодными ночами он прижимался к маме, прячась в её любви и ласке от всех кошмаров и невзгод, беспокоящих его. Атрей не плачет, не кричит, и даже ничего не говорит, он просто молча прижимается к отцу, надеясь, что всё будет как тогда, в детстве, когда он прижимался к маме и все проблемы исчезали, а оставалась лишь её лучезарная улыбка.        Кратос опешил, не зная, что ему делать. Юноша, словно чувствуя это, берёт ладонь отца в собственные руки, прижимая к себе, словно ища тепла.        Он молчит, но даже его молчание превращается в своеобразную беседу. Он просто закрывает глаза, устало прижимаясь к отцу, ведь более ему ничего не нужно. Впервые за прошедшие дни Атрей закрывает глаза, спокойно засыпая, чувствуя, что несмотря на сварливость и прочее отец дорожит им, хоть и показывает это по своему.        Кратос молчит, покорно оставаясь рядом с сыном, понимая, что ему это нужно.        Как бы Спартанец не старался Атрей не он, он другой, и это и делает его уникальным, тем, кем он является.        Он старался растить сына воином, бесстрашным, не знающим слово гордыня, как и поражение, но совсем позабыл, что и сам таковым не является, что и сам не соответствует своим стандартам и ожиданиям. Он считал, что ласка и любовь это слабость, которая к тому же и дурман, но при этом и сам не стеснялся ей пользоваться, но так нагло забывал отдавать. Кратос любил сына, но отчего-то всегда забывал это показывать, а если и делал это, то из рук вон плохо, по своему, отчего Атрею нередко приходилось гадать, а что же именно это было. Сейчас он покорно сидит, не подстраивая сына под себя, а себя под него, учась принимать его таким, какой он есть, а так же показывать любовь, пока это ещё возможно. Его, несомненно, огорчала лишь одна мысль о том, что вскоре сын пойдёт собственной дорогой, оставляя его позади. Кратос понимал, что это неизбежно, но так или иначе принять до конца не мог.        Взгляд спартанца пал на рядом спящего сына. Губы Кратоса тронула лёгкая, но такая редкая улыбка. Настолько редкая, что Атрей, да и он сам, уже позабыли как она выглядит.        Атрей всё так же был скрытен, только теперь не избегал людей, прячась в тени, а смотрел с неким огоньком опаски, появляющимся в его глазах то и дело. Невозможно было не заметить изменений в его голосе, тоне, поведении, взгляде, ныне смотрящие с опаской на всех, словно на диких зверей, готовый его растерзать. Никто не решался задать столь простой, но одновременно тяжёлый вопрос, содержание которого застревает где-то в глотке, превращаясь в спертый ком, пропитанный болью и сожалением. Даже Мимир, умнейший из живущих, не способен подобрать слов, которые бы хоть чуть сгладили происходящее.        И никто, никто так и не набрался смелости задать один очень простой, но такой нужный, пропитанный болью вопрос: " Всё в порядке? "...