Чужая душа — потёмки

***

Поле подсолнухов… Алое солнце на закате и небо в необъяснимо нежных тонах. Равнины и реки полные самого родного аромата. Пахнет детством. Стеклянные многоэтажки, закат повис в пасмурном небе, вгоняя в тоску. Горизонт закрыт, что за окном, что внутри, везде слякоть. Запах вокруг тяжёлый и душащий. Вороные кони, Киев который держит узду, заботится. Светлое будущее приветствует, и они идут к нему не спеша. В любви и понимании, как бог завещал. Железные коробки в заторе, их не держит ничего, они и свободны и в рабстве. Их будущее не больше чем ковёр расстелившийся под ногами гордой столицы. Ни любви, ни понимания, ни чести, божья душа иссохла в них. Проникновенные песни о жизни. Хорошо и по родному. Василиса Ярославовна делает венки из незабудок, они плывут вниз по Москве. Славное время, всё в зелени, рыба в реке проплывает прямо у самых рук. Всё для Миши. Пронзительные сигналы машин. Василиса Ярославовна больше не смотрит с былой теплотой и любовью, она на века отдалилась от него. Москва больше не зовёт его рыбачить в себе, не позволяет плавать. Это всё Михаила. Мужчина устало трёт глаза выдыхает дым от сигареты в форточку. Усталость берёт своё и сентиментальные мысли бьются к голове. Прошлое ушедшее в небытие остаётся в нём осадком горечи и отчуждения. Когда существовало Кучково? Не было ли его первое имя лишь фантазией воспалённого сознания? Шёлковые рубахи, сугробы вдвое выше него и тулупы подаренные братьями. Великий Новгород который пальцем велит молчать и на плечах катает по окрестным деревням. Мороз, солнце, белые берёзы в покрывале снега. И Минск который принёс ему сладость из жжёного сахара. Моросящий на улице дождь Михаил встречает хмурым изгибом бровей. Тянется к телефону, лишь касается и отдёргивает руку обратно. Кому он позвонит? Уж не Твери ли с её благоверным? Не Смоленску же? Тот больно занят под конец года. Саше? У него неделя театра, не вариант. Казань и Нижний Новгород слишком заняты друг другом. Даже братьям не позвонить. Мир обособился вокруг, построил стены выше которых не найти. Московский стоит посреди крепости и не стремится к выходу. Ему вполне хватает того кусочка неба, что он видит. Никто так и не заикнулся, что вокруг не стены башен, а колодца и он лишь лягушонок на её дне. Сам Михаил никогда того не поймёт. Вокруг полно звуков и всё же, так пронзительно пусто. Михаил тушит сигарету и встаёт посреди своего кабинета, который даже больше президентского. И как в детстве прикладывает ладони к ушам. Прислушивается. Как сладко трещат птички поутру, как красиво поют крестьянки, как величественно смеётся Святогор. Базарная улица так пряно пахнет, шумно-шумно, будто в центре мира. Мальчишки бегают вокруг, играются и дерутся. Мычат коровы, блеют козы, да барашки, а купцы звенят золотом и серебром. Раздражающе трещит кондиционер, разговоров за дверью не слышно, хорошая звукоизоляция. С улицы лёгкий аромат дождя и стук капель о стекло. Машины внизу сигналят, водители ругаются, что хуже куриного кудахтанья. Миша жмурится посильнее и сжимает уши в пальцах. Мир уже не тот. Кучково не существует. Есть Москва. Москва перенёсшая ордынский плен не достигнув и ста лет. Есть Москва продавший вперые родных и близких, глухой к крикам боли своих «детей». Познавший оскорбление и сожжение не единожды. Он будет жить столько, чтобы все его враги кусали локти, чтобы мир рухнул, а Москва стояла. Даже горелая. Одинокая, никому ненужная. Жалкая в своей власти. Мёртвая изнутри Москва. Несчастная и стеклянная. — Папа! — Химки врывается в кабинет совсем продрогший и злой. Мальчик был красным и похоже заплаканным. Миша не считал себя родителем, он спонсор, воспитатель, но не «папа». Слово слишком возвышенное и чистое, чтобы использовать в отношении к нему. Вообще не один город в России не имел права носить титул «хорошего родителя». От того хуже, притирательства меж семей были слишком далеки от Михаила. Легче игнорировать проблему, пока она не кричит. — Данила, я просил тебя не врыватся в кабинет без предварительной записи. — Педантичный и властный. Мальчик застыл широко раскрыв глаза. И только тогда Михаил не вовремя вспоминает о том, что обещал провести вторую половину дня с Химки. Время шло к шестому часу. Внизу пробки, декабрьский дождь и сын, обиженный донельзя, Миша ненароком вспоминает себя. Братья снова не приедут. Им бы со своими делами разобраться. Он обижен на Ярину до криков. Не слышит, как она просит прощения, ему уши ещё не восстановили, а один единственный уцелевший глаз видит смутно. Лишь золотая копна Рязани напоминает о горячем пламени. Он простил Ярину, немногим позже, но в старые земли Рязани исправно ездил раз в сто лет. Много воды утекло, много жизней ушло. Обида за первый поджог притупилась. Данил смотрит так же, как если бы, его Михаил своими руками бросил в адский огонь. Новые времена, новые приоритеты. — Ты обещал, пап! Они смотрят друг на друга некоторое время и Химки не выдерживает, отворачивается и хлопает дверью. Миша должен бы поступить как и всегда, выдохнуть и за работу. Но, что-то мешает. Он отодвигает рабочее кресло. Потом досадливо воет и пальцами ерошит волосы. Напоминает себе, кто он, а потом вдруг вспоминает, как всё свободное время отдавал Питеру. Видит бог, Камалия говорила, что он может потерять сына из-за своей отцовской несостоятельности. Но, что поделать, если откупиться деньгами проще. Деньгами откупиться проще. Всегда имей кошель с деньгами. И всё же, Калита был прав. Московский поджимает губы, потом вспоминает… Химки — не он. Его не жгли веками. Его не грабили. Не насиловали. В нём старорусского стержня нет. Сломать города, чьи души из тонкого картона, труда не составит. Михаил зло задвигает кресло снова и бежит выходу. — Меня сегодня и завтра не беспокоить по мелким делам, Владимир разберётся. — Бросает он удивлённой секретарше и бежит дальше, догонять сына.