Вариант всегда запасной

Лина ненавидит притворство. Сигарета от декабрьского ветра тлеет со скоростью света, а пепел наобум стряхивается в приоткрытую форточку. Джебисашвили и сама выгорела до ебучего пепла. Кремировала себя ещё при жизни. Только вот душа её, вопреки собственной теории, переселяться никуда не планирует. Блондинка успокаивает себя тем, что рядом просто не нашлось какого-нибудь ахуенного тела, хотя на самом деле понимает — переселяться просто нечему. — Устала? — Света либо научилась подкрадываться незаметно, либо Лина очень глубоко погрузилась в свои мысли. Впервые за последнее время вдумалась во что-то. Впервые не плавает на поверхности. Она бы одобрила. — Заебалась, — привычно резко отвечает медиум, швыряя окурок в приоткрытую форточку. Света нежно-нежно целует её в щёку, шепчет что-то про дела, быстро одевается и уезжает. Блондинка, провожая её, делает лицо великой мученицы и страдалицы и шепчет, что будет скучать, а сама уже ищет в телефоне чат, сообщения в котором регулярно удаляются. Потому что Джебисашвили трусиха. Потому что Джебисашвили так удобно, а удобно ли другим — Джебисашвили до пизды.

«Приедешь?»

«Приеду». Выдыхает облегчённо, выжженный локон на разукрашенный палец наматывая. Лина ненавидит притворство, потому что сама же из него состоит. Ангелина уже даже не мнётся на пороге, привычно бросает дублёнку на пуфик в прихожей, а Джебисашвили в этот момент хочет заметить, что вешалки, видимо, придумали для лохов, но под строгим взглядом мутных изумрудных омутов смиренно помалкивает. Трясина ебучая. Брюнетка, видя чужую нерешительность, лишь усмехается и по привычке тянется к выключателю. Лампочка перегорела ещё недели две назад и больше не работала. Изосимова, в отличие от лампочки, не переставала работать, когда перегорала. — Забыла, ты же у нас без света, — женщина с улыбкой цокает, на секунду задумывается, а потом как бы невзначай, очень лаконично добавляет: — И без Светы. Лина от колко брошенной фразы моментально распахивает глаза. Широко-широко. Но главного всё равно не видит. — Изосимова, — сквозь зубы, громко, на грани истеричности и эмоционального всплеска. Завелась будто по щелчку. — Завались уже, ради Бога. Колдовка цепляется ледяной ладонью за чужой подбородок, тянет на себя, проводит пальцами по скуле. — А ты заставь, — шёпотом выдала в приоткрытые губы. А Джебисашвили, кажется, только этого, блять, и ждала. Джебисашвили чувствует себя собачонкой, которой дали команду «фас», и тут же подрывается с места и впечатывает женщину в стену. А Ангелина голову вбок наклонила медленно, по всей видимости, получше медиума рассмотреть пытаясь. Такая предсказуемая. До идиотизма. И до идиотизма искренняя в своих желаниях. Хоть в чём-то. Изосимова холодные ладони тут же на чужие бёдра перемещает, тянет ещё сильнее, кажется, два тела в одно пытаясь слепить. Получается. У Ангелины всё всегда получается, хотя кажется, что она для этого делает ровно нихуя. — Целуй уже, — низким бархатным полушёпотом раздаётся над самым ухом. И Джебисашвили с удовольствием просьбу исполняет, сухими губами к чужим губам прикасаясь. Изосимова шершавым кошачьим языком сначала по нижней губе ведёт, отчего мелкие трещинки неприятно пощипывать начинает, а затем бесцеремонно вовнутрь толкается. Стук зубов друг о друга. Она знала, как Лине нравится. Татуированные ладони по талии брюнетки скользят, но тут же на бёдра опускаются. Постепенно блондинка не может. Не про неё. Лина полумеры не любит совсем. Она либо живёт чем-то, дышит, а в конечном итоге задыхается, либо за дело даже не берётся. Изосимова — сплошная полумера. Вкладывается во всё по чуть-чуть, ни во что не углубляется, ничему не отдаётся, сохраняя здравый рассудок.

Лина — сплошное «слишком». Ангелина — сплошное «недостаточно».

Касания становятся ещё грубее, быстрее, откровеннее. Джебисашвили чужие ладони уже под своей футболкой чувствует, которую, впрочем, тут же стаскивают, а саму Лину тащат на диван. Изосимова поцелуями-укусами по выпирающим ключицам проходится, над блондинкой нависает и неторопливо, но с твёрдым намерением к застёжке бюстгальтера тянется. — Снимем? — неожиданно мягко, по-кошачьи будто, интересуется Ангелина. Действительно интересуется. Не надавливает. — Давай, — хрипло, едва различимо, но очень твёрдо выдаёт Джебисашвили в ответ. Бретели стаскиваются по плечам в ту же секунду, а хаотичные поцелуи опускаются ниже. Изосимова шершавым кошачьим языком по затвердевшим соскам проводит, гортанные хрипы в ответ слыша. Обе прелюдии долгие не любят, так что Ангелина рукой и под резинку штанов проникает, и под резинку белья заодно. Джебисашвили дышит тяжело-тяжело, будто бы на грудь каменную плиту положили, и в чужих тёмных локонах татуированными пальцами путается, намеренно пряди на затылке немного оттягивая. Изосимова прямо ей в губы шипит, а затем подбородок легонько прикусывает. — Ты иногда такая кошка, — почти по слогам произносит Лина, после чего медленно сглатывает. — Котище, — с усмешкой поправляет Ангелина, наконец-то два пальца вовнутрь погружая. Джебисашвили уже рефлекторно своими чистыми зелёными в её мутно-болотные впивается, а женщина в это время большим пальцем начинает себе помогать, слабо надавливая и несколько размеренных круговых движений делая. Лина уже, кажется, дышать забывает, глупо рот приоткрывая, но потом о комичном выражении своего лица думает и закрывает обратно. Изосимова шепчет ей что-то невнятно-одобрительное в левое ухо и пальцы чуть сгибает, в стенки упираясь. Джебисашвили вдыхает-выдыхает судорожно, ноги сначала шире разводит, а потом сводит резко, мелкой-мелкой дрожью покрываясь и большими глазами по чужому бледному лицу глупо бегая. — Ты… — воздух в лёгкие проталкивает, светлые пряди со лба убирая. — Пиздец. Ангелина улыбается, на кухню плетётся, по-хозяйски холодильник открывает, бутылку вина достаёт и тут же глазами начинает штопор искать. — Безалкогольное есть, — заботливо замечает Джебисашвили, а сама уже на подоконник с ногами залазит. Колдовка в ответ смеётся заливисто, а Лина внушить себе пытается, что мурашки по спине бегут от того, что она в холодное стекло упирается. — Давай ещё сексом тантрическим заниматься начнём, — с той же нагло-довольной усмешкой выдала Ангелина, уже разливая вино по бокалам. Блондинка в это время в соцсетях очередной пост о помощи репостит, маленькому мальчику на лечение собирая. Изосимова лишь ей почти до краёв полный бокал протягивает, кивает понимающе, достаёт сигарету и форточку открывает. Джебисашвили свою жертвенность ненавидит. Последние бабки прохожему бомжу готова отдать и пятую за неделю больную кошку притащить с улицы, а потом по соседям бегать пристраивать. Лина в карму в принципе не верит. Не верит, но активно её чистит. — Я, если честно, думала, что ты меня уже нахуй пошлёшь, — делится медиум, короткий глоток делая. — Девонька моя, приберегу до финала, — почти шепчет, а затем сигарету вновь плотно губами обхватывает. Джебисашвили искренне удивляется тому, что северная колдовка её пристальный взгляд не замечает. Или попросту замечать не хочет? Блондинка грустную гримасу корчит, пальцем тонкое золотое колечко в носу едва-едва задевая. Лина всегда напоказ. По одному короткому взгляду на неё всё прочитать можно, а если рот откроет, то вообще полный психологический портрет составить. — Ты просто проигрывать не умеешь, Изосимова, — блондинка плечами пожала и тоже за сигаретой потянулась. — Да, — честно признаётся Ангелина, а у Джебисашвили внутри что-то как будто перекручивается. Честная Ангелина — вообще довольно редкое явление. — Поэтому не смогу воспринимать тебя не как конкурентку. При любом исходе. Медиум долгую затяжку делает и тонкий носик по-детски морщит, но вспоминает, что Изосимова уже давным-давно на такое не ведётся, и на душе вмиг кошки начинают скрести. Вернее, одна кошка, чёрная, зеленоглазая. Котище. — Низко, Гель, — делится вдруг Лина, бокал свой почти опустошив. — Даже для тебя. Ангелина окурок в форточку бросает, а больше, в общем-то, и не реагирует никак. — А мы когда-нибудь высоко-то были? — ирония в низком голосе приправляется флёром пренебрежения. — Ты — нет, — со злостью вырывается у Лины, а широченная предистеричная улыбка тут же к лицу намертво приклеивается. — Это не я на двух стульях тощей задницей усидеть пытаюсь, — Ангелина успокаивается мгновенно, будто по щелчку. Нашла, наконец, что ответить. Посмотрела на медиума чуть завороженно, но взгляд тут же в пол опустила. Изосимова всё своё привыкла беречь, словно зеницу ока. Чувства к Лине тоже прячет. Даже от самой себя. А Джебисашвили даже на неё не злится. Сама своё умение принимать любые поражения сожгла вместе с волосами. — Если хочешь знать, — шёпотом роняет Лина, ещё больше обгладывая свою нижнюю губу. — Из двух стульев ты в приоритете. Медиум зелёными глазами быстро-быстро хлопает, по всей видимости, сама ахуевая от того, что сморозила. Ангелина же хлопает входной дверью. Лина всё ещё ненавидит притворство. *** В машине Изосимовой тепло, на душе у Джебисашвили — температура ниже нуля последние несколько лет так точно. До финала остаётся меньше недели, и они обе, кажется, прекрасно понимают, что это значит. Вернее, прекрасно понимает Ангелина, а Лина делает вид, что понимает и принимает. И получается вроде неплохо. И конфликты даже реже случаются, правда Изосимова всё ещё пытается в её осветлённую, но не просветлённую голову что-то про родовые проклятья вдолбить, но женщина эти попытки успешно игнорирует. Лина не верит в порчи привороты и подобную чепуху, считает, что это всё наёб. Зато в Ангелинину любовь верит. Несуществующую. По радио играет «Сплин», а Джебисашвили не может не воспользоваться попыткой поиграть на чужих нервах. — Может, всё-таки в Москве ненадолго останешься после финала? — татуированная ладонь ползёт по чужому колену, медленно поднимаясь выше, а пальцы сжимают плотную серую джинсу. — Гори огнём твой третий Рим, девонька, — Изосимова цитирует слова песни и шумно сглатывает, когда чужая рука уже тянется к серебристой пуговице. Впрочем, ладонь Лина тут же отдёргивает. Её разноцветный мир будто бы залили серой краской, и только сейчас медиум поняла, как далеко они зашли. Осознание больно бьёт по обоим вискам, вызывая в голове неприятный шум. Не жалеет. — Милая, я же не такая на самом деле, — вкрадчиво произносит Ангелина, до побелевших костяшек вжимаясь в руль. — Ты меня выдумала, понимаешь? — Не выдумала! — словно обиженный ребёнок, почти вскрикивает медиум. — Так, додумала слегка. «Выдумала» большими буквами проносится в голове, и виски, кажется, от этого сдавливает ещё сильнее. Лина действительно её выдумала, и от осознания хотелось выпрыгнуть из машины на полной скорости, кое-как подняться, а потом под этот же автомобиль сигануть, чтобы Изосимова хоть что-то в этой жизни поняла. Джебисашвили на этот раз свои слёзы блокирует и к этому делу подходит максимально ответственно. Обычно делает всё в этой жизни на отъебись, но если вкладывается, то вкладывается максимально. — Выглядишь сегодня замечательно, — как ни в чём не бывало, подмечает Ангелина. — Обычно пёстрая такая, особенно на нашем фоне. А Лина в ответ даже «спасибо» проронить не может. Лина вообще по жизни мало во что вписывается. Ни в одни рамки и каноны не влезает, не формат. И кажется, ещё с молоком матери себе внушила, что «не форматом» быть пиздец, как круто, но Изосимова её взгляды на сто восемьдесят градусов поворачивает. Раньше медиум думала, что они с Ангелиной очень разные. А сейчас смотрит на неё будто в зеркало. Смотрит и всё чаще узнает себя. Нарочито медленно выходит из машины, до последнего надеясь услышать хоть что-то вслед. — Лин, — изо всех сил сдерживается, чтобы не оголить зубы в безумной улыбке. Ангелину пугать не хотелось. Ангелина и так много в жизни натерпелась и больше потрясений, судя по всему, не ждала. Во всяком случае, старательно пыталась их избегать. — Да. — Ты шапку оставила, — девушке в руки летит голубая шапочка, а ментальное состояние летит в ебеня. — Пошла ты нахуй! — кричит вслед уже отъезжающему автомобилю. А Изосимова, кажется, улыбается.

Твои волосы смольно-чёрные,

Пленительная зелень глаз.

Прекрасно знаешь — я влюблённая,

Прекрасно знаю, что ты «пас».

Я для тебя катастрофа грузинская,

Ты волшебный питерский покой.

Ты для меня вариант возможный единственный,

Я для тебя — вариант всегда запасной.

Рядом со мной ты хочешь напиться,

Я — целоваться, браслеты твои теребя.

Больше всего мне хотелось влюбиться,

Меньше всего — влюбиться в тебя.

Ты — парализующий холод, нет нас,

В горле болью сжимается ком.

Так будет всегда, я для всех напоказ.

Так будет всегда, ты навсегда под замком.

Лина этого больше не выносит, осушает почти половину бутылки отнюдь не безалкогольного вина, тянется к телефону.

«Помнишь, ты говорила, что я — твоя?»

«Помню».

«Не отдавай меня обратно мне. Я ёбнусь нахуй».

«Не отдам». Лина ненавидит притворство. Но чужое «не отдам» почему-то вселяет такую вселенскую уверенность, что пресный серый мир вновь начинает заполняться яркими красками. Джебисашвили всегда интуитивно верила в то, что чем больше хочешь — тем больше получишь, так что хотеть приходилось всю Изосимову. Без остатка. Лина всегда выбирает её. В любой момент и при любых раскладах. Ангелина же всегда готова выбрать кого-нибудь другого, если судьба подарит ей такой шанс. Но судьба уже несколько месяцев жадничает. Лина уже начинает сомневаться в том, что ненавидит притворство, но сообщения в телефоне всё же привычно удаляет. *** Всё привычно идёт по пизде. Джебисашвили, судя по всему, не вписывается не только ни в одни рамки, но и собственные ожидания, так что второе место на «битве» бьёт её под дых, а отъезд Изосимовой в Питер добивает. Со Светой они расстаются в день финала, и это кажется Лине наиболее логичным завершением вечера, исходя из всех остальных событий. Проходит примерно неделя. Лина чувствует себя либо годовалым ребёнком, либо переломанным во всех смыслах человеком после сложной операции. Заново учится есть, ходить, разговаривать, потому что собственную кишащую обсценной лексикой речь сама начинает с трудом понимать. Привычно встаёт в три часа дня, привычно набирает себе кружку воды, но слышит непривычный звук звонка телефона. От имени абонента кружка падает на пол и моментально разбивается. На счастье. Счастья, кстати, в жизни Джебисашвили больше нет. — Мне тут птичка на хвосте принесла, — тут же начинает Изосимова, пока Лина пытается отдышаться. — Что ты со Светой рассталась. Она чувствовала, что Ангелина позвонит. Обещала себе не брать трубку. Чувствовала себя малюсенькой мышкой, загнанной в огромную мышеловку, но так любила сыр, что готова была к тому, что толстая железная проволока проломит ей хребет. — Передай птичке, что ей скоро крылья нахуй оторвут, — бросила в ответ максимально отстранённо, испытывая внутри при этом весь спектр чувств. — Помочь расставание пережить? — голос колдовки, кажется, становится ещё более томным и хриплым, а Джебисашвили тянется за лежащей на подоконнике почти пустой пачкой. «Вариант всегда запасной» загорается в голове Лины красной неоновой вывеской и неприятно рябит, быстро-быстро мигая. — Конечно.