Поющий меч Покрова

Цифра ушёл, Страшила спал, а я боролась с закономерно нахлынувшей скукой. От вынужденного безделья становилось тоскливо. Ни почитать, ни порисовать: лежи не шевелясь и смотри на циферблат, чувствуя, как безвозвратно утекает время. Минутная стрелка часов дёргалась по кругу рывками, напоминая ящерицу в банке. Маленькая часовая походила скорее на небольшого сытого удава. Она двигалась незаметно для взгляда, и тем не менее приходилось признать, что она передвинулась. Делать всё равно было нечего, и я следила за стрелками, практикуясь узнавать время по непривычному циферблату. Если верить результатам простого перемножения чисел в уме, маленьких делений было сто: стало быть, минут в часе столько же. И секунд в минуте, вероятно, тоже. Вот интересно, здешняя секунда равна нашей или нет? «Впрочем, какая разница? — съехидничала я. — Если верить Катаеву, ещё Достоевский говорил, что времени не существует, время есть цифры и отношение бытия к небытию. Идёт как-то — и чёрт с ним». Отношение бытия к небытию протекало до омерзения медленно. Уже через час я готова была тихо выть от тоски. Смотреть, как из-за ширмы падают на пол бледные полосы света, и сливаться с шагом времени надоело категорически: я же не Туллий Бродского! Придумали б какое снотворное для мечей! А то ни пошевелиться, ни заняться чем-нибудь… Самолистающуюся книгу мне на пюпитр! Судоку! Да хоть тупой сканвордик! Ведь двинешься по фазе тут! — Завидую тебе, орёл двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить, — проворчала я. — Стихи, что ли, почитать вслух, товарищ Вознесенский? Сказано — сделано: я принялась шёпотом читать стихи, выбрав в качестве жертвы Лермонтова. Страшила посапывал, а я с чувством декламировала все творения Михаила Юрьевича, которые только всплывали в памяти. А стихотворение «Выхожу один я на дорогу» мне вообще хотелось спеть, а не прочитать, но я понимала, что мои, как выражалась миледи, песнопения неуместны в этих стенах. Так что, чтобы не вводить себя во искушение, лучше уж его пропустить. Меня всегда веселила строчка «И не введи нас во искушение»: молитва ведь обращена к богу; выходит, что по смыслу как раз он и волен ввести верующего в искушение. Скажем, чтобы проверить его, как Иова. Но тогда чем отличаются сатана и бог в этой парадигме? Тем, что один желает, чтобы человек выдержал искушение, а другой — нет? То есть у них разные цели, но одинаковый метод? А может, вводит во искушение именно бог, отбирая хлеб у сатаны, а сатана просто бегает и собирает падшие души, как Ваня Солнцев — стреляные гильзы? «Какой расход патронов? — Две осколочных гранаты!» Я всегда смеялась над тезисом «если бога нет — то всё позволено», убеждённостью, что людям необходима вера в наличие неверифицируемой сверхсущности-контролёра и бессмертия души, чтобы не скатиться в животное состояние. Если посмотреть глазами, то увидишь, что всё как раз наоборот: люди, позиционирующие себя как верующих, в основном и творят дичь. Но это и логично: если есть бог, то всегда можно покаяться перед ним, исповедаться, главное — своевременно успеть это сделать, и он тебе простит любые беспутства, как в притче о блудном сыне; он же милостивый и милосердный, бисмилляхи р-рахмани р-рахим. Абсолютно все религии я твёрдо считала чушью собачьей; и единственное разумное зерно мне виделось в тезисе «Не противься злому». Известно же, что зло так же неистребимо, как и добро, и невозможно уничтожить одно и сохранить другое: место уничтоженного зла неминуемо занимает то, что ранее было добром (победитель дракона становится драконом), и добиваться обратного — всё равно что пытаться отломить у полосового магнита кончик с отрицательным зарядом, чтобы весь магнит сделался положительным. Так вот аномальная динамика распространения раннего учения Христа, за которое распинали, кидали на съедение львам и сжигали, объяснялась, по моему мнению, тем, что у магнита отламывали кончик с плюсовым зарядом, вынуждая то, что ранее было отрицательным, занимать его место. Проблема заключалась в том, что отломленный кончик магнита с положительным зарядом погибал, так что хотя для развития всего общества это была хорошая программа, не позволявшая ему застаиваться, для конкретного выбравшего её индивида она вела к самоуничтожению. Поэтому-то в концепцию и потребовалось встраивать миф о Царствии небесном как механизме сохранения информации об адепте. Ну а то, как замечательно извратили это учение официальные религии, меня всегда веселило, хотя это был абсолютно логичный и предсказуемый процесс: не можешь победить врага — возглавь. Да достаточно посмотреть по сторонам, чтобы удостовериться, что нет наверху никакого ревизора, озабоченного благополучием человека; и именно поэтому-то хомо сапиенс и должен оставаться сапиенсом, не делегируя ответственность за происходящий беспредел несуществующему вышестоящему руководству. Ты лично во всём виноват, а не боженька, который ввёл тебя в искушение, или бес, который якобы попутал (делать ему больше нечего, не нашлось во Вселенной дела занятнее); так оторви пятую точку от кресла и шагай делать мир вокруг себя лучше, никто за тебя это не сделает. Было б у меня моё родное тело, чёрта с два я бы валялась в бездействии; а тут сунули в держатель — и лежи философствуй. Может, всё-таки стоило остаться у озера? Там хотя бы можно было петь. А здесь что делать? Брать какую-нибудь философскую тему и мусолить её, рассматривать с разных сторон, стараясь не вспоминать, насколько она уже осточертела? Учиться перемножать в уме трёхзначные числа, играть в города и заниматься тому подобной ерундой? Строить наполеоновские планы по преобразованию местного общества? Так для этого надо иметь больше информации, причём предпочтительнее цифры, документы и статистика, а не чужие оценочные суждения… Я подозревала, что пройдёт не так много времени, и я буду согласна на что угодно, лишь бы не рехнуться ночью от хандры и одиночества. Страшила перевернулся с бока на спину; теперь свет ёлки падал ему на нижнюю часть лица и кончик носа. Я почувствовала, как у меня заныли несуществующие руки от стремления удобнее подложить ему капюшон под голову и чуть передвинуть ширму. Ох и дикий же этот их обычай ходить свиньёй перед тем, как отправиться за мечом! Даже скажем, дикарский. Я представила себе, как кидалась бы на всех, если бы меня обязали следовать этой традиции. Да просто горло бы перегрызла тому, кто её придумал. Оставшееся время я вполголоса декламировала «Зодчих» Кедрина, причём подгадала так, чтобы уложиться тютелька в тютельку: мастера как раз успели построить храм и заверить самодура-царя, что могут построить другой, ещё благолепнее. На декламацию остального, к моему удовольствию, времени не хватило. Ура! Терпеть не могу концовку поэмы, хоть и её тоже знаю наизусть. — Страшила, просыпайся, — позвала я. — Боец! Сокол ты мой благолепный! Просыпайся, радость моя, тебе уже можно умываться! Монашек повернул всклокоченную голову и осмотрел комнату шалыми со сна глазами. — Уже почти можно, — подтвердил он. — Дух святой, неужели? Страшила поднялся с пола и сонно зевнул. — Умница, — похвалил он меня. — Я так понимаю, это Цифра тебе приказал меня разбудить? — Неправильно понимаешь, золотко моё, — возразила я жизнерадостно. — Разбудить тебя лично я предложила сама, чтобы твоему куратору не пришлось ходить сюда лишний раз. А он попросил сделать это в четыре часа. Мы, знаешь ли, не на войне, чтобы свободным людям отдавались приказы. На войне — не спорю, без субординации армия проигрывает. Но только вы, духи, ещё званием не вышли, чтобы мне приказывать. К тому же даже на войне не следует забывать о существовании чести и достоинства человека. Я вспомнила «Волоколамское шоссе» Бека: там знатно было расписано, и как приучить гражданского выполнять приказы командира, и как наглядно продемонстрировать ему, что требования к выправке берутся не с потолка, и как мотивировать его проявлять инициативу и креативность, осуществляя поставленную задачу… — Ты когда-нибудь на войне-то была? — спросил Страшила, выслушав мою отповедь. — К счастью, нет. А ты был? — И я не был. Он хотел ещё что-то добавить, но тут в дверь громко постучали. Мой боец открыл, даже не спрашивая, кто. — Вот молодчины, — скрипуче похвалил нас Цифра. — Страшила, виноват, мне бежать надо; но не мог не зайти, не пожелать удачи. Куда идти и что делать, ты знаешь; потом просто отвечай магистру, что готов, согласен и так далее. Ты, Дина, — он понизил голос, — главное, молчи. Притворяйся неживым немым мечом, ладно? — Постараюсь, — пообещала я. — Нет уж, не «постараюсь», а сделай, как я тебя прошу, — настаивал куратор. — Окей, сделаю. — Дай мне слово, — не унимался Цифра. Я чуть было не вспылила, но сдержалась, видя, что он просто боится за меня и Страшилу. — Ну а что будет, если я всё же возьму да заговорю? — Не знаю, — серьёзно сказал альбинос. — Честное воинское, Дина, не знаю… поэтому и боюсь. — Ладно, — сдалась я, — даю слово, что буду молчать перед посторонними, пока не вернусь в эту комнату. Вообще-то я и сама не намеревалась подвергать себя лишнему риску, открывая перед каждым встречным-поперечным свою поюще-говорящую сущность. — Чудно. Давайте без фокусов — оба, — подытожил Цифра, ободряюще махнул нам рукой и убежал. Мы со Страшилой растерянно смотрели ему вслед. Видимо, монашек тоже полагал, что нам сейчас подробно растолкуют, куда и зачем идти и что вообще происходит. Но ожидать объяснений было не от кого, и он нерешительно взялся за ручку двери. — Ну… Дина… ты тоже пожелай мне удачи. Страшилу начало непроизвольно трясти от волнения, и я раздумала язвить. — Да чего ты волнуешься-то? Подумаешь, событие! Дурацкий экзамен позади, а теперь время собирать разбросанные камни. Не дрейфь, друже. Тебе же уже не могут отказать в присвоении аттестата зрелости? — Аттестата? — не сразу понял монашек. — А… не могут. Наверное. — Не наверное, а точно. Не переживай. И давай шевелись, не тяни время, ты отдаляешь свою законную возможность помыться. — Резонно, — согласился Страшила и решительно шагнул в коридор. Мы заперли дверь и отправились по бесконечным, по-ночному безлюдным коридорам и переходам. Я напевала про себя «Придёт цирюльник с вострой бритвой, обреет белый мне висок…» на мотив «На поле танки грохотали» и пыталась понять, как в случае чего найти в этом лабиринте дорогу. Никаких указателей на стенах не имелось, а все коридоры были похожи один на другой: белые круги одинаковых циферблатов на стенах, светящиеся ёлки в кадках, потушенные лампы между ними (вероятно, масляные) и великолепный паркет. Где-то ёлки светились ярче, где-то — тусклее (наверное, это зависело от качества ухода за ними), где-то паркет был чисто выметен, где-то — полузасыпан иголками, но в целом ориентироваться можно было только по пятизначным числам на дверях комнат. Я поймала себя на том, что с надеждой жду, как откуда-нибудь вот-вот появится привидение. Помнится, в Шильонском замке экскурсовод заранее предупредила нас, что мы можем встретить привидение: за несколько лет до этого какая-то впечатлительная женщина решила, что видит настоящий призрак, и завизжала так, что было слышно на другом берегу Женевского озера, поэтому гиды во избежание форс-мажоров взяли себе за правило предупреждать экскурсантов. Мы с мамой все отведённые нам сорок пять минут бегали по комнатам и переходам, разыскивая привидение, но у него, видимо, был обеденный перерыв, так что мы даже немного обиделись. Мы со Страшилой тоже не увидели никого, кроме нескольких вполне материальных воинов-монахов, шедших куда-то по своим делам. Трое из них, к слову, были в стельку пьяны. У двери, к которой мы явились, сидели и изысканно развлекались двое бритоголовых: ладонь одного лежала на столике, а второй быстро стучал длинным тонким ножом, безошибочно попадая между растопыренными пальцами. Точь-в-точь как бандит в фильме «Место встречи изменить нельзя», только здесь кистью добровольно рисковал другой человек. Страшила остановился рядом с ними, и они тут же оторвались от своего высокоинтеллектуального занятия. — Шестьдесят — четыреста двенадцать. — Руки вымой, — с зевком сказал фараончик, стучавший ножом. Страшила подошёл к раковине, которую я не сразу заметила, положил меня на маленький столик и принялся тщательно мыть руки. «Обычаи обычаями, а безопасность превыше всего», — вспомнила я. Ну так и отменили бы вообще эти свои дикие обычаи! Пока бритоголовый привычно прокатывал указательный палец Страшилы по листочку и сличал отпечатки, я рассматривала нож. Вблизи он напоминал по виду кортик. Грани у него не были заточены, зато кончик казался исключительно острым. Монашек небрежно вытер испачканный дактилоскопической краской палец прямо о куртку. Ну правильно: краска чёрная — и куртка чёрная, чего стесняться. Фараончик тем временем приглашающе махнул рукой в сторону двери. — Меч оставь на столе, а сам ступай в следующую комнату, — напутствовал он. Страшила внёс меня в крошечное мрачное помещение, обстановка которого отдавала каким-то масонством. Стены были сверху донизу в зеркальной мозаике, и в ней многократно отражались чёрные плоскости пола и потолка. Качество зеркал оставляло желать лучшего, поэтому задумка автора создать бесконечное мерцающее пространство, буде таковая имелась, не удалась. Посередине стоял стол с двумя зажжёнными отвратительно тусклыми масляными светильниками, которые Страшила небрежно сдвинул в сторону. Я брезгливо покосилась на светильники, не понимая, как можно продолжать использовать их по ночам, если в распоряжении имеются деревья с люминесцирующими цветами. — Всё будет хорошо, — заверил меня Страшила успокаивающим шёпотом. — Не волнуйся. И ещё помни, что ты дала слово молчать. — Я, разумеется, ничего не ответила. — Ну… я пойду, наверное. Я мысленно закатила глаза. Топай уже, кулёма! Страшила положил меня на стол и ушёл. Его не было очень долго. Сколько именно — я не знала: будь там свечи, я попробовала бы хоть приблизительно измерить течение времени по таянию воска, но что определишь по закрытым непрозрачным лампам? К тому же, как я съязвила про себя, раз тут есть боженька, он вполне может устраивать хоть каждый день ханукальное чудо горения меноры, так что масла не убавится, даже если за мной не вернутся до второго пришествия. Для развлечения я читала про себя стихи, и по мере того как я всё больше сатанела от скуки в этой полутьме, они тоже становились всё ядовитее. К счастью, дойдя по пушкинского «Анчара» (он как раз идеально резонировал с моим состоянием), я вдруг вспомнила, как давным-давно, ещё в школьном возрасте, читала его разбор под названием «Просто и гладко» и хохотала над каждой страницей. Я остро пожалела, что у меня сейчас под рукой нет текста: было абсолютное ощущение, что Николай Гуданец — это псевдоним завистника Сашки Рюхина. Я с юмором принялась припоминать детали разбора, опираясь на строфы оригинала. В это время снаружи послышались голоса. Говорили, судя по характерному звучанию, на латыни, и я ни слова не поняла, хоть и изучала схожий с ней итальянский. Дверь медленно открылась, и на пороге, спиной ко мне, появился фараончик: он внимательно слушал кого-то и кивал. Я увидела, что он неторопливо извлёк из кармана белые перчатки, по виду из шёлка, и надел их жестом хирурга, входящего в операционную; дверь он при этом придерживал плечом, чтобы она не захлопнулась. То был явно не последний человек в ордене, потому что у него золотисто поблёскивали не только заклёпки на ремне, но и чёрная ткань куртки: сначала мне показалось, что на ней вышиты редкие мелкие кресты, но присмотревшись, я поняла, что это перевёрнутые остриём вниз мечи — и не вышиты, а словно бы вбиты в материю по технологии, которую упоминал Цифра. Производство набивных тканей, судя по мечам, находилось на довольно примитивном уровне. Оно и близко не стояло с многоцветными рисунками, для получения которых требовалось несколько разных печатей-«манер», не говоря уже о фабричном производстве. Я даже подозревала, что для украшения этой самой куртки использовалась не большая форма, а что-то вроде маленького зубила с выпуклым силуэтом одинокого меча, напоминающим крест. Но, в конце концов, лаконичность тоже красива. Кивнув в последний раз, бритоголовый повернулся, и я онемела от изумления и восторга: он так напоминал чертами лица незабвенного Дага Хаммаршёльда в молодости, словно знаменитый генсек ООН воскрес из мёртвых и каким-то образом оказался здесь. Фараончик аккуратно поднял меня руками в белых перчатках и пристально уставился, так что у меня по обеим кромкам лезвия побежали мурашки: было полное ощущение, что он знает, что я не просто меч. На груди у него блестела шикарная металлическая цепь с висящим на ней «чёрным лебедем», и я постаралась сфокусировать своё суперзрение на ней. «Вы, товарищ Хаммаршёльд, напрасно в этой инкарнации бреете голову, — проворчала я про себя. — У вас лоб от этого визуально вытягивается ещё сильнее». Бритоголовый, как фокусник, вытащил из кармана кусок чёрной ткани, похожей на шёлк, завернул меня в неё и куда-то понёс. Судя по мечам на куртке, это был магистр собственной персоной, которого мне так долго и пришлось дожидаться, так что я совсем не беспокоилась. Но для порядка, разумеется, всё равно брюзжала про себя, что вот, мол, меня похитили, волокут куда-то с чёрным мешком на голове, а Лиам Нисон не берёт трубку. Наконец ткань сняли и, судя по ощущениям, сунули меня остриём вниз в какой-то странный гладкий футляр. Причём если раньше был полумрак, то теперь вокруг царила почти полная тьма — только где-то сбоку светил одинокий огонёк. — Не бойся, — отчётливо произнесли рядом со мной. — Я не причиню тебе никакого вреда. Я знаю, что ты меня слышишь; как тебя зовут? И откуда же ты, друг мой во тьме, знаешь, что я тебя слышу, если я и сама-то не понимаю, как именно это происходит? Может, Цифра — тайный провокатор и доложил обо мне, куда надо? Такие «дела» у него были этой ночью? Но тогда, наверное, он бы сказал, и как я представилась. А может, он и сказал, просто на привычный вопрос «как тебя зовут» так и хочется автоматически дать ответ. Хорошая ловушка, с этим невидимым парнем надо держать ухо востро. — Твой будущий воин никак не пострадает от того, что ты ответишь мне, — продолжал голос. — Даю тебе своё слово, слово великого магистра, что никому не открою, что ты со мной говорила, пока ты не захочешь обратного. Но чтобы я мог защитить тебя, нужно, чтобы ты дала на это согласие. Это важно для тебя же самой; доверься мне. Согласна? «Напрасно утруждаете голосовые связки, товарищ великий магистр, — ехидно подумала я, невольно вспомнив, как уламывала Струну похожими аргументами. — Пока что всё это выглядит разводкой для лохов. Вот если я отвечу, тогда вы точно будете знать, что я и слышу, и разговариваю; а так это ещё доказать надо. И что-то мне не нравится, как вы упорно делаете акцент на том, что никто не пострадает, если я заговорю; как будто у меня должны быть основания ожидать обратного. Согласие вы, помнится, и на ту же огненную карту запрашиваете. Так что лучше уж я, как говорил Ручечник, помолчу, здоровее буду». После недолгой паузы тусклый огонёк приблизился — а затем пространство вокруг меня словно вспыхнуло искрящимся многоцветным сиянием. Я до того ошалела от неожиданности, что буквально потеряла дар речи и лишь поэтому не взвизгнула. Сияние было настолько сверхъестественно прекрасным, что я сперва абсолютно искренне решила, что это магия, но как следует присмотревшись, поняла: мой «футляр», закрывавший весь клинок, был словно бы выточен из громадного алмаза (хотя судя по размеру, это всё же было стекло с лёгкой иридизацией) со множеством граней внутри и снаружи, и когда вокруг него подожгли что-то вроде тонкой сетки, пламя дало такой удивительный эффект. Волшебное сияние довольно быстро начало меркнуть, и я почувствовала, что меня осторожно поднимают. «Хаммаршёльд» пристально уставился на меня, держа за рукоять и острый конец лезвия; мне после яркой вспышки казалось, что по клинку до сих пор бегают разноцветные всполохи. Я невольно задумалась, как могу видеть послеобразы, если у меча точно нет сетчатки, на которой они фиксируются; впрочем, для начала было бы неплохо разобраться, как я вообще могу видеть. Немного освоившись, я оглядела помещение, прикидывая, что тут для меня ещё приготовили интересного. По внешнему облику гранёной «вазы», завешенной догоравшей металлической сеткой, было ясно, что она в своей стеклянной жизни повидала уже немало. Сетку явно смазывали маслом или чем-то похожим, легковоспламеняющимся, и жестяной поддон был весь покрыт копотью. «Судя по всему, такие проверки тут поставлены на поток, — резюмировала я. — Наверняка и проникновенные фразы — просто скрипт. Как будто мне кредит, прости господи, навязывают». Магистр тем временем положил меня на стол. — Что тебя останавливает? — спросил он с интересом, зажигая прикольной палочкой ещё несколько светильников, и я чуть не засмеялась вслух от одного осознания, что кто-то всерьёз разговаривает с куском металла; я, конечно, тоже разговаривала со Струной, но мне-то простительно. — Если дух святой перенёс тебя сюда, значит, ты чего-то ищешь: скажи мне, чего, и, возможно, я смогу тебе это дать. «Всё это дам тебе, если, пав, поклонишься мне, — елейно процитировала я про себя. — Я, мужик, много чего ищу, у тебя столько и нет. Не буду я тебе кланяться, не купишь меня на эту туфту». «Хаммаршёльд», приподняв меня, слегка тюкнул по клинку каким-то камертончиком; я ехидно порадовалась, что воины-монахи демонстрировали мне в лесу свои боевые умения, так что теперь я в курсе, что клинок может спокойно звучать и без моего активного участия. А тоже — неплохая ловушка! Я постаралась максимально расслабиться, чтобы случайно не изменить тон, и представила себя фортепианной струной. В одной из служебных квартир, где мы долго жили, стояло пианино, и я научилась на нём играть, хоть и искренне возненавидела музыкальную школу. Но зато я обожала смотреть, как настройщик перебирает начинку инструмента, вот это правда была какая-то магия. — Сказано: просящему у тебя дай; я прошу тебя о добровольном доверии. Доверься мне для твоего же блага. — Магистр немного помолчал, словно бы ожидая от меня ответа, но я ещё с детского сада старалась поменьше доверять таким вот краснобаям с общими фразами. — Хорошо, не бойся: я хочу помочь тебе принять решение, так чтобы твоя гордость не пострадала. Я ждала чего-то необычного и всё равно поразилась изобретательности местных. Магистр окунул меня в воду, так что я почувствовала себя Гарри Гудини, а затем в какую-то подозрительную мутную жидкость, которая вспыхнула без копоти, как только он поднёс остриё к горящему фитилю. Я в абсолютном обалдении вспомнила байку Ричарда Фейнмана, как он макал кисти рук в воду и в бензин, а потом поджигал их о горелку, не испытывая никаких неудобств (по крайней мере пока у него не выросли волосы на тыльной стороне запястий). Они тут что, уже бензин делать умеют? Крекингом или риформингом? Эх, не будь это так опасно, я бы сейчас столько вопросов задала этому парню!! — Ничего из того, что я делаю, не представляет для тебя опасности, — произнёс магистр, явно полагавший, что его фаер-шоу должно было меня устрашить, если, конечно, допустить, что это вообще технически возможно проделать с куском железа; вот только я-то и так была уверена, что этот метод для меня безопасен, хотя бы потому что на нём словно бы лежал отсвет великого Фейнмана. — У тебя есть смелость, но на свете есть вещи, с которыми таким, как ты, не справиться одним мужеством: и я в третий раз прошу тебя довериться мне. Я съязвила про себя, что, значит, справлюсь женственностью. Интересно, тут тоже магия трёх искушений, или ещё что-то будет? Вообще я уже морально готовила себя, что магистр сейчас выпустит из клетки и располовинит мною какого-то несчастного мышонка, или поместит меня в террариум со змеями, скорпионами, пауками, крысами и сколопендрами, или организует что-то действительно мерзкое в стиле Форта Боярд — что организовала бы я, если бы мне нужно было добиться от кого-то выраженной реакции. Так что я даже немного удивилась, когда магистр просто протёр меня знакомой шёлковой тряпочкой, скомкал её вместе со снятыми перчатками, кинул всё это в угол и со вздохом сделал отметку в какой-то огромной ведомости. Судя по короткому движению его руки, он поставил минус. Я внутренне возликовала. Обычно-то я радовалась, когда мне в зачётных ведомостях ставили плюсик (ну или писали «зачёт»), но на Покрове всё было не как у людей. «Это скорее как тест на ВИЧ, когда радуешься отрицательному результату», — сострила я про себя. Эх, полистать бы эту самую ведомость, есть ли там плюсики! Магистр устало посмотрел сквозь меня и, не сказав больше ни слова, вышел. Я ему даже посочувствовала: сколько тут этих воинов-монахов, каждому надо провести инициацию, и всякий раз изволь вот так заморачиваться с мечом. У всех трудящихся, как говорится, два выхoдных дня, а великие магистры, как цари, рабoтают без выхoдных, и рабoчий день у них ненoрмирoванный. Зато куртка красивая, я бы от такой тоже не отказалась. В алтаре я была только в глубоком младенчестве, когда какой-то сельский священник, зачем-то заносивший туда мальчиков после причастия, случайно занёс и меня. И вообще-то я представляла себе алтари иначе, но это точно был он, потому что над обеими дверями, расположенными друг напротив друга, висели надписи: «Из алтаря реликвии не выносить». Частично это помещение напоминало точку на радиорынке или гараж автолюбителя: с одной стороны громоздились ящики с какими-то металлическими катушками, спиралями, мотками проволоки; шкаф рядом с ними был заполнен большими флаконами с непонятными жидкостями, на них не было ярлычков, хотя чисто по цвету жидкости различались. И всё же, как сказал бы Саша Савельев, здесь было что пограбить: с другой стороны вдоль стены тянулись стеллажи с многочисленными странными штуковинами, которые даже на вид были дорогими и старинными. Какие-то золочёные резные мечи, огромная книга в великолепнейшем переплёте; некая прелестная штука, до боли похожая на Небрский диск; грудки кабошонов звёздчатых рубинов и синих авантюринов (или обычного стекла с металлическими опилками?); и ещё масса всего интересного. Особенно запала мне в душу местная коллекция светильничков: чашечка зубастого цветка с фитилём вместо пестика; эффектно выгнувшаяся на хвосте рыба, которая должна была словно бы выдыхать огонь; фигурка человека в мантии, у которого фитиль был вместо головы… Вот их я бы отсюда с удовольствием вынесла, причём безвозвратно! Тут я отметила про себя, что надпись сделана на русском, а не на латинском языке, хотя последний здесь тоже знают, и чуть не рассмеялась вслух: мне вспомнились анекдоты родных сатириков о том, как они встречали за рубежом одинокие таблички «Руками не трогать», рассчитанные именно на русскоязычных туристов. А хорошо, что этот мужик, похожий на Хаммаршёльда, обращался ко мне по-русски: коли б на латыни или, паче чаяния, на шведском, вот бы сейчас помирала от любопытства, что именно он говорил. Потом я заметила потемневшую картину, на которой была изображена мёртвая чёрно-белая собака с торчавшим в груди ножом. Таланта и трудолюбия у неизвестного художника было не отнять: мелкий сложный узор на серебряной сканной рукоятке ножа он выписал с невероятной скрупулёзностью, и собака его, с мёртвой оскаленной пастью, смотрелась до ужаса реалистично. Я не поняла смысла картины, но по сути это и был подлинный натюрморт, natura morte. Он напомнил мне ранние работы Люсьена Фрейда; вообще-то мне у него нравился только портрет королевы Елизаветы: я считала его шедевром и одно время даже хотела распечатать и повесить на стену, но бабушка прознала об этом намерении и предупредила, что её инфаркт будет на моей совести. Тут вернулся «Хаммаршёльд» и подверг страшной опасности моё честное слово сохранять молчание. На голове у него красовалась корона с лучиками, примерно как у статуи Свободы; её сделали из какого-то чёрного металла и когда-то давно покрыли позолотой, остатки которой ещё виднелись местами, как странная патина. Лучики на магистре смотрелись настолько мило и забавно, что я чуть не завибрировала от смеха, но кое-как совладала с собой, вызвав в памяти некоторые фотоснимки из игиловского интернет-журнала Dabiq. Может, эту корону надевают именно для того, чтобы выявлять поющие мечи по истерическому хохоту, как ещё один тест? Магистр надел свежие перчатки, аккуратно поднял меня (опять за рукоять и острый конец лезвия) и понёс через переход в соседнее помещение. Ох, что там был за интерьер! На полу какой-то работяга выложил мелкими паркетинами шикарную логарифмическую спираль. Высокий потолок плавно, без углов, переходил в стены цилиндрической комнаты, и на куполе был изображён совершенно потрясающий фрактал, который в буквальном смысле вращал помещение. Это было что-то необычайно гармоничное и изящное, напоминающее узор в калейдоскопе, при рассмотрении разбивавшееся словно бы на сотни веточек, или пёрышек, или крестов, или мечей — мне казалось, что картинка меняется в зависимости от угла зрения. Причём из-за удивительной тонкости работы создавалось впечатление бесконечной самоподобности, хотя это, конечно, в нашем грешном мире не смог бы организовать даже лесковский Левша. Пока я любовалась помещением, «Хаммаршёльд» с непроницаемым лицом вещал что-то по-латыни. Судя по всему, молился: мне удалось вычленить из его речи классическое окончание относительно хорошо знакомой мне молитвы: sicut erat in principio, et nunc et semper. Я знала, что фрагмент sicut erat in principio присутствует только в латинско-протестантском варианте, а греческая церковь и её естественные наследники фразу «как было в начале» не добавляют. Меня это всегда веселило: и то верно, кто его знает, как там было в самом начале? Может, слово-идея, а может, расширяющаяся Вселенная. Сингулярность не намного понятнее изначального разумения по Льву Толстому. Произнеся свою тарабарщину, бритоголовый латинянин передал меня какому-то воину-монаху. Я мысленно закатила глаза. Теперь они будут таскать меня по всему монастырю и передавать из рук в руки, как эстафетную палочку. А у этого ещё и перчаток не было. Как у них тут вообще соблюдается обычай не прикасаться к чужому мечу? И тут я, с неприязнью сфокусировав взгляд на монахе, узнала в нём Страшилу. Сделать это было сложно, потому что он на себя совершенно не походил. Я даже сначала сомневалась, что не ошиблась. Но наклон головы, знакомый уникальный нос, отсутствие справа двух зубов, которое я разглядела, когда он что-то отвечал магистру, и, наконец, заклёпки на тёмно-сером ремне развеяли мои сомнения. Пояс был крут. Насколько я могла видеть, там чередовались трилистник и прорезные четырёхконечные звёздочки, действительно слегка вытянутые по вертикали да ещё и заключённые в круги, как роза ветров на гербе НАТО. Я нисколько не сомневалась, что в России ремень сразу бы на всякий случай конфисковали. Да я лично экспроприировала бы для себя такую красоту. Вот отмыть человека, подстричь его, одеть в пристойную одежду… ещё бы зубы вставить и сделать пластику носа — и, считай, приличный парень, хоть на выданье! «Ну ладно, нос можно и оставить, — милостиво позволила я, — и с такими носами люди живут. Надеюсь, больше не будет шалашей на голове и бомжеватых ряс не по размеру». Я вспомнила, что неофициально магистра называют Щукой, и искренне развеселилась, заценив иронию его куратора: на ремне у него были ромбики с помещёнными в них рыбьими скелетами вперемежку с гравированными архимедовыми спиральками. Конечно, до реалистичных глазных яблок на ремне Цифры было далеко, но в любом случае тоже креативно. Церемония между тем шла своим чередом: магистр с выражением произносил свою латинскую тарабарщину, время от времени посматривая на меня, Страшила изредка коротко мявкал на латыни, держа меня клинком на левом рукаве и удерживая правой рукой за эфес; я улавливала только некоторые знакомые сочетания типа lux perpetua, omnes animas и мизерикордии-милосердия. Звучала эта латинская абракадабра очень красиво, но слушать, не разбирая смысла, всё равно было скучно, так что я для развлечения подтягивала про себя: — Идёт щука из Бела-озера — слава; хвост несёт из Новагорода — слава! На щуке фуфаечка серебряна-позолочена — слава! А два глаза, как два яхонта; слава! Кому песню поём, тому добро; кому сбудется, не минуется. Слава! Фрактал продолжал крутиться водоворотом. Интересно, как выглядит формула, которой он описывается? Вот был бы на моём месте действительно умный образованный человек, он бы, может, сразу её и прикинул. А я-то могла оценить только с эстетической точки зрения. Страшила неожиданно наклонился и бережно коснулся губами клинка у рукояти; мне показалось, он затаил при этом дыхание. Потом он выпрямился и посмотрел на меня с какой-то невероятной нежностью. Вряд ли эти эмоции были связаны лично со мной: так-то святой брат Страшила знал уже, что послушания и смирения от меня не дождёшься и в целом вряд ли стоит особо ликовать, заполучив такую, как я. Но, видимо, велика была его радость от долгожданного вступления в новый статус, а раз при этом ему передали меч, то вот он и на меня перенёс свои эмоции. Ну прямо рыцарская инвеститура. Я ещё раз внимательно оглядела одеяние магистра; надо признать, не шибко-то он походит на церковную власть. Но и на полноценную светскую не тянет, разумеется, раз у них тут орден военного монашества. Интересно, была ли тут своя борьба за инвеституру или она лишь впереди? — Поздравляю, святой брат Страшила, — сказал Щука на человеческом языке и вполне тепло улыбнулся. — Благодарю, святой отец Катаракта, — отозвался мой боец и тоже расплылся в счастливой улыбке. Магистр торжественно осенил нас обоих покровом («Ну точно шторку в поезде вниз тянет», — подумала я, снова развеселившись). Страшила слегка поклонился и направился к выходу, по-прежнему удерживая меня клинком на рукаве. Щука посмотрел нам вслед и отвернулся. Я видела, что он устал, и мне было неловко, что определённую часть сил он потратил на мои 7D-увеселения. Коридоры в монастыре были очень длинные: пока доберёшься до комнаты, жизнь пройдёт мимо. «И впрямь пройдёт! — ужаснулась я, взглянув на висевшие на стене часы. — Уже два часа, кошмар! Хорошо ещё, что два часа дня, а не новой ночи». На дворе точно был день: в коридорах горели светильники, а не чудо-ёлочные цветы, да и народу хватало. Страшила о времени явно не думал. Он не шагал, а шествовал, и у него в походке, во всей фигуре и в выражении лица сквозило то же, что и у меня в день, когда я узнала, что поступила в университет. Мне тогда тоже было семнадцать, и я, окрылённая, пафосно шагала по улице с чувством, что все прохожие понимают, что нет на свете большего счастья, чем то, которое сегодня навестило нашу семью. Маловероятно, что прохожие понимали, почему я иду, по выражению мамы, «как на рессорах», подпрыгивая от радости на каждом шагу, а вот здесь непонимания, похоже, не возникало. Страшила всю дорогу нёс меня, демонстративно уложив клинок на левый рукав и тем самым немного мешая идти другим, но никто из встречных на него не злился, а все улыбались, переглядывались, а какой-то пожилой юморист во всеуслышание попросил пригласить его на праздничную попойку. — Я тоже тебя поздравляю, дорогой друг, — объявила я, как только Страшила запер за собой дверь. — Классно выглядишь, абсолютно не узнать. Ты ж моя Золушка. Он посмотрел на меня сияющими глазами, всем своим видом выражая крайнюю степень блаженства. Вообще он сейчас был такой чистенький, хорошенький и счастливый, что так и хотелось приласкать. Вот бы все дети доживали до момента, когда их официально признают взрослыми, вот бы все родители могли обнять своего ребёнка в этот миг и разделить с ним его радость… Страшила уложил меня в держатель и крутанулся на каблуке посередине комнаты, раскинув руки от явно переполнявшего его счастья. Это позволило мне как следует рассмотреть его куртку: та, в которой я впервые его увидела, действительно была ему мала. Эта же спускалась даже ниже середины бедра, полы у неё были почти расклешённые с разрезом сзади. Также наличествовал реглан (я когда-то пробовала научиться кроить его, но после трёх неудачных попыток разозлилась и махнула рукой), стоячий воротник и просторный капюшон. Ткань на вид казалась простёганной и достаточно плотной. В целом выходило нечто довольно уютное и, наверное, удобное и тёплое. Возможно, будь здесь историк моды, вроде лапушки Александра Васильева, он бы с ходу определил, что перед ним, ну а я не стала особо мудрствовать и нарекла этот предмет одежды курткой. А может, нужен был и не историк моды, а специалист по средневековому вооружению: когда Страшила кинул эту свою куртку на матрац, послышалось характерное негромкое звяканье, которое навело меня на новые размышления. Как ни мало я знала об оружии и доспехах, я отнюдь не была склонна думать, что человек может постоянно носить на себе груду металла. Я уставилась на куртку с интересом: у неё была текстильная подкладка и, если можно так выразиться, тканевая же покрышка; но я голову могла дать на отсечение (хотя сейчас de facto отдавать было нечего), что внутри у неё находится что-то металлическое и тяжёлое. Страшила тем временем опустился на это своё странное кресло-матрац рядом с ёлкой и с наслаждением потянулся. Матрац характерно хрупнул; кажется, в книжном магазине «Москва» были похожие кресла-мешки, набитые шариками полистирола или полипропилена. Да они не могут здесь уже и полистирол производить, это такой же нонсенс, как бензин, который поджигал Щука! — А что у тебя в матраце? — с подозрением спросила я. — Косточки от еловых ягод, — ответил Страшила. — На них очень полезно спать. Он даже поднялся, сорвал с ёлочки ягоду, рассёк ногтем кожуру вместе с мякотью и поднёс ко мне косточку, примерно как у черешни. — А эти ягоды не едят? С диких-то ёлок ядовиты, я помню, а с домашних, декоративных? — Нет, эти тоже ядовитые. Отравиться ими до смерти вроде как нельзя, но будет очень плохо. Растения с ядовитыми плодами в комнате. У нас с диффенбахией-то проблемы были! Ну, конечно, ради такой красоты можно и сделать исключение… — Что ж это ваш бог самое, похоже, распространённое на Покрове растение нерационально наделил несъедобными ягодами? — ехидно спросила я, но Страшила только улыбнулся, и мне стало стыдно, что я своими подначками мешаю ему наслаждаться счастливым днём вступления во взрослую жизнь. — Ладно, прости, не обращай внимания на моё брюзжание. Мой боец улыбнулся ещё светлее и снова опустился на матрац. — У тебя всё нормально прошло? — осведомился он явно для проформы. — У меня-то — да! — я зловеще расхохоталась. — Парк аттракционов с интерактивным участием! Пытка апельсинами длилась третий час! Но не дрейфь, я не раскололась. — Не раскололась?.. — Да не в прямом значении: в смысле, не выдала себя. Как магистр ваш ни усердствовал, ничего у него не вышло: души он у меня не нашёл, ха-ха. Так что полёт нормальный, предлагаю начать праздновать. Но Страшила встревожился и потребовал рассказать ему всё по порядку. Ну, я не стала ломаться и даже, увлёкшись, слегка сгустила краски: очень уж было потешно смотреть на выражение лица монашка. Я как раз собиралась приврать от себя про террариум с ядовитыми змеями, когда в дверь постучали. Цифра прямо с порога крепко обнял Страшилу, явно радуясь за него так искренне, что мне стало стыдно за своё более раннее предположение, что он написал донос по поводу моей поющей сущности. Когда же мой боец вкратце, но очень живо изложил ему всё то, что я ему так красочно расписывала, у куратора отвисла челюсть. — Причём она не придумывает, — добавил Страшила. — Чувствуешь, от неё керосином пахнет? — Так это был керосин! — поняла я. — Теперь ясно, а я почему-то думала про бензин. Керосин-то вроде и у нас существует с древности. Обожаю его запах, жалко, не чувствую. Цифра осторожно, чтобы случайно не коснуться меня, наклонился и принюхался: — Действительно, керосин… Воины-монахи смотрели на меня такими глазами, что мне даже стало немного неловко: меня-то это фаер-шоу нисколько не напугало. Разве может чуть-чуть огня повредить стали? Особенно при методе, опробованном на себе самим великим Фейнманом! — Да-а, — протянул Цифра. — А я-то думал, это только у нас испытания при посвящении сложные. — А какие у вас? — я мигом навострила несуществующие уши. — Дина, не пойми меня неправильно, — сказал Страшила осторожно, — но ты действительно молчала, видя вокруг себя пламя? Как бы это выразить… ты ведь ранее несколько экспрессивно реагировала даже на насекомых. И на ту же мышь. — Так то насекомые, — возмутилась я, — и не просто насекомые, а огромный премерзостный лесной таракан. А мышку жалко было, к тому же мне клинок её кишками заляпали, так себе удовольствие. Я чистую правду говорю, не сомневайся. Да если б я не молчала, вас обоих, держу пари, уже бы арестовали! — Резонно, — согласился Цифра. Он с уважением поклонился мне, прижав руку к груди, и я порадовалась, что не успела наврать про змей, а то бы они вообще невесть что себе вообразили. — Ну хватит уже, — проворчала я. — Сегодня, в конце концов, день Страшилы, давайте празднуйте. Gaudeamus igitur, как говорится; а то стоите у меня над душой, я даже нервничать начинаю. Начать праздновать воины-монахи пообещали ближе к вечеру, а пока разместились на этих своих креслах-матрацах (прямо в куртках для тепла) и принялись пить непонятную бурду, которую они назвали чаем. Внешне она в лучшем случае напоминала парагвайский матэ. — А что это вообще такое? — поинтересовалась я. — Осиновая кора с мёдом. Мне показалось, что я ослышалась, но оба монаха заверили, что ошибки нет и что вкус им очень нравится, в отличие, скажем, от настоя еловой хвои. Ну, в каждой избушке свои погремушки. — Запоминай, святой брат Страшила, — сказал Цифра со смехом, — за что по традиции пьют первый стакан после посвящения, что бы в него ни было налито. — Он покачал стакан в руке и торжественно поднял его над головой. — Славь свой меч за то, что карцер тебе отныне не грозит! — А раньше грозил, что ли? — развеселилась я. — Несовершеннолетнего-то можно и в карцер, если заслужил, — весело объяснил Цифра. — А если взрослого воина посадить в одиночку, то куда меч его девать? Вместе с ним оставить — так они общаться будут, теряется весь смысл пребывания взаперти. А если меч запереть где-то отдельно, душа в нём может и не выдержать одиночества; с нею нельзя так поступать, она нежная. Эти правила, Дина, придумывались давно и теми, кто поумнее нас был. Потому воин, получивший меч, в карцер больше попасть не может. Славь Дину! — Славлю, — лаконично отозвался Страшила и выпил осиновой коры в мою честь. — Как ты понимаешь, у меня для тебя есть ещё подарок, — продолжал Цифра. — Ты им из меня всю душу вытряс… Вот казалось бы, Дина, сидит он, сгорбившись, книжку переписывает, голову поднять некогда; а заладил: давай найдём, как заработать, кому другому текст проверим за деньги… Держи уж. Практически как у магистра, отвечаю. Вот гайтан, затяни, как удобно. Я узнала знакомого «чёрного лебедя»; о подарочной упаковке Цифра не позаботился, но Страшилу, судя по загоревшимся глазам, такие мелочи не заботили. Он тщательно осмотрел подарок, потом дважды продел в петлю-клюв кожаный шнурок и затянул петлю, чтобы кресало не скользило туда-сюда. Затем, примерившись к длине, завязал узел на концах шнурка и торжественно повесил «лебедя» на шею. — Спасибо, — горячо сказал Страшила, приложив руку к сердцу. — Мне теперь, кажется, и желать больше нечего. Цифра улыбнулся словно бы с затаённой грустью и отпил ещё осиновой коры. Страшила объявил, что сначала он какое-то время намерен тренироваться один, а когда я немного привыкну, попробуем спарринги с Цифрой, который уже посвящён в нашу тайну. — Не дрейфь, Дина, — сказал он, бессовестно позаимствовав моё любимое выражение, — будем приходить в лабиринт утром, до завтрака, когда никого ещё нет. Найдём безлюдное место, постепенно привыкнешь. Торопиться-то некуда. Я с любопытством посмотрела на Страшилу. У него изменилась даже манера говорить. Возможно, его некоторая неуравновешенность ранее действительно объяснялась всего лишь здешними дикими обычаями перед инициацией. Впрочем, пока рано делать выводы. Может, это было как раз его нормальное состояние, а сейчас на него напал добрый стих. Вон он какой счастливый, аж светится, почище той вазочки в сетке, которую магистр зажигал. — А что у вас при посвящении происходит? — Об этом нельзя говорить, — признался Страшила, проконсультировавшись взглядом у Цифры. Вот я так и знала, что ранее они не случайно ушли от ответа. Но они ещё не понимали, что бывает, если дать мне почуять какую-то тайну. — Да ладно вам, парни! Я-то вот вам всё, считай, рассказала, как на духу, а об этих фаер-шоу, может, тоже нельзя было говорить. Откровенность за откровенность. Я никому не скажу, мне и общаться-то не с кем, кроме вас. Мне правда интересно. Эх, надо было наврать, что я не раскололась у магистра, только потому что ранее дала честное слово помалкивать: сейчас бы имелся железный аргумент в пользу моей идейности! Я видела, что Цифра готов расколоться, а вот Страшила потряс головой: — Виноват, Дина, нельзя. «Что ж они там делают-то такое?» — вот теперь мне действительно стало интересно. Чтобы продемонстрировать монашкам, что удивить меня сложно, я рассказала им про самые безумные обычаи инициации на Земле. Начала с бразильских дикарей с плетёными рукавицами, набитыми жалящими муравьями-пулями, а закончила коряками и чукчами, которые, в отсутствие в их широтах муравьёв-пуль, тренировали чутьё детишек, подкрадываясь к ним сзади и обжигая тлеющей головёшкой. А в качестве инициации, опять-таки крадясь вслед за ничего не подозревающими деточками, пускали в них стрелу. Успел отпрыгнуть — выжил, не успел — что ж, естественный отбор, поддержание здоровья общества. This is Sparta! Парни внимали мне с таким интересом, что я невольно увлеклась. Чтобы слушатели мои не решили, что у нас вся планета с придурью, я заверила, что в цивилизованных странах, коих у нас большинство, такой дичи нет. В качестве инициации можно рассматривать разве что ОГЭ-ЕГЭ и их иностранные аналоги, но даже если не сдал — никто тебя не сожжёт, ты всё равно вполне можешь заполучить своё место под солнцем. И отсутствие высшего образования не помеха: тот же Цзинь Лицюнь спокойно может без бакалаврской степени возглавлять министерство финансов КНР, Азиатский банк развития и, как планируется, будущий Азиатский банк инфраструктурных инвестиций. А все ограничения и блоки — только в голове у самого человека, и чем их у него меньше, чем яснее он осознаёт, что ничто не истинно и, в принципе, всё дозволено, тем лучше для него самого. — Ещё как можем вытащить удой левиафана, можем пронзить кожу его копьём и голову его рыбачьей острогой, — вдохновенно ораторствовала я, вспоминая книгу Иова. — Они у нас на грани вымирания находятся, левиафаны эти, мы их охраняем, чтоб не сдохли все до единого. И в глубины моря нисходили, и всю широту земли можем обозреть. Первооткрывателю на моей планете податься некуда, белых пятен на карте почти не осталось. И посылать молнии можем, хотя они и не говорят нам: «вот мы», просто потому что говорить не умеют; и облака самолётами разгоняем перед парадами. А можем и создать облачность, распылив жидкий азот или сухой лёд. И дождь можем вызвать, запульнув в тучу йодид серебра, для этого специальные пиропатроны есть; и им же можем и задержать дождь, там всё дело в дозировке. Они слушали меня, затаив дыхание. Цифра смотрел на меня с такой лихорадочной тоской, что я мысленно приклеила ему ко рту облачко-филактер с монологом Фауста, провожающего взглядом заходящее солнце. «О, дайте крылья мне, чтоб улететь с земли и мчаться вслед за ним, в пути не уставая! И я увидел бы в сиянии лучей у ног моих весь мир: и спящие долины, и блеском золотым горящие вершины, и реку в золоте, и в серебре ручей». Если бы мне пришло на ум основать на Покрове секту землепоклонников, Цифра был бы первым кандидатом. А вот Страшила, как мне показалось, всё-таки испытывал некоторый скептицизм. — Можем всё это, я правду говорю! — Да я верю тебе, — произнёс Страшила медленно. — А как посылать молнии? — спросил Цифра, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами. Приехали. Я ведь не Никола Тесла! — У вас картофель растёт? — спросила я, подумав. — Нет? А лимоны? — Лимоны — на юге растут, — встрепенулся Цифра. — Вы умеете метать молнии с помощью лимонов? — Ну, не метать… — проворчала я. — Чтобы именно метать молнии, нужно кое-что другое, но об этом я вам не скажу, потому что это военная тайна. Я вам могу немножко рассказать про мирный электрический ток. Про ручные молнии. Очень немножко. — Я раздобуду лимон, — горячо пообещал Цифра. — А ещё, пожалуйста, что-то цинковое или медное, что-то железное и светодиод. Я так и знала, что он приуноет. — Что такое светодиод? — Лампочка, которая горит без масла и керосина, — ехидно ответила я. — Там электрончики прыгают с одного энергетического уровня на другой. В сильно упрощённом виде. Слушай, а может, есть вольфрамовая нить? — Вольфрамовая? — переспросил Цифра. — Тоже металл такой. Раскаляется и светится при этом. — Да все металлы светятся, когда раскаляются, — проворчал Цифра. — Никогда не слышал. А просто с помощью лимона, цинка, меди и железа — можно метать молнии? — Да не метать, говорю же, — разозлилась я. — А приручить их. Вообще-то я, знаешь ли, гуманитарий. — По-моему, она над тобой издевается, — тихо заметил Страшила. — Нет? Я чуть было не вспылила, но представила себя на его месте. Что, если бы мне кто-то вдруг заявил, что с помощью лимона можно добыть электричество, а я о токе бы никогда и не слышала? А Страшила ещё и добавил это милое: «Нет?» — причём с явной надеждой. — Не издеваюсь, честное пионерское, — поклялась я. — На уроке физики делали опыт, и светодиод загорался. Может, хоть яблоко есть? Должны быть! Вот ты, Цифрушка, вроде как говорил, что у вас скрещивали яблоню со сливой. Или с миндальным деревом, что ли… — Яблоки-то есть, но как из них добыть ручные молнии? — Дались тебе эти ручные молнии! — проворчала я. — Настоящие ручные молнии получаются из более сильных кислот. А если из яблока, то есть такой способ: предупреждаю, сама никогда не пробовала… Я хотела сказать, что если из яблока сверху вырезать конусообразный кусок, налить туда раствор соли и воткнуть в яблоко что-то железное и медное, скажем, гвоздь и кусок проволоки, то между ними будут проскакивать искры, даже можно будет что-нибудь поджечь. Убить кого-то такой искрой нельзя, но ток почувствуется. Однако когда я собралась всё это выложить, меня вдруг как будто бы саму ударило током. Какие ещё, к чёрту, ручные молнии? Да эту информацию надо держать за семью печатями! Как будто я не помнила, для чего в «Трудно быть богом» применяли изобретения вроде мясорубки! Как будто я и без Стругацких не знала, что достижения научно-технического прогресса сразу же начинают использоваться в военно-промышленном комплексе и карательных внутригосударственных системах!.. А от яблока-лимончика наверняка не очень сложно перейти к использованию концентрированных кислот, дающих более сильный ток… Меня просто затошнило при мысли о том, что на моей совести были бы все здешние жертвы применения электротока. Наверное, это было так же дико и мракобесно, как отказываться от автомобилей из-за количества людей, погибающих в автокатастрофах и под колёсами машин, но я не могла заставить себя дать местным мордоворотам в руки технологию для создания какой-нибудь поистине средневековой методики вроде «звонка Путину»: здесь это, вероятно, называлось бы звонком богу, духу святому или хотя бы великому магистру. — Взять его и съесть, — продолжила я, не меняя тона. — Конечно, издеваюсь, а вы и поверили. Вот Страшила — молодец, сразу раскусил. Какие молнии в лимонах-яблоках, сами подумайте! И странно: Цифра вздохнул и разочарованно опустил глаза, а вот Страшила нахмурился и посверлил меня пронзительным взором, явно не поверив моему демаршу. Нет, только что считал, что я над ними издевалась, а когда я подтвердила его предположения, наоборот, усомнился в них! Однако вслух он ничего не сказал — за что я была ему очень благодарна. — Пойду я, наверное, — проговорил Цифра, расстроившись; мне было искренне жаль его огорчать, но я рассудила, что лучше уж он немножко погрустит, чем из-за моей и его болтливости кого-то здесь станут пытать электрическим током. — Вечером тогда зайду, часов в девять. И, Страшила, решай побыстрее, чем хочешь заниматься, не совершай моей ошибки. Любой из департаментов — это не унижение и не сделка с совестью, это просто хороший шанс, который обидно упустить. Слышишь меня? Не затягивай с этим, ты любишь откладывать на последний момент. — Это нормально, прокрастинацией страдают очень многие, — ехидно заметила я. Цифра посмотрел на меня и рассеянно потёр обеими руками крылья носа. Он как-то разом погрустнел и помрачнел. Страшила, нахмурившись, внимательно посмотрел ему в лицо. — Ты будь осторожнее, — сказал он сухо. — Смотри, нарвёшься… Или что-то уже случилось? — Ничего пока не случилось, просто нервишки пошаливают, — невесело усмехнулся Цифра. И ушёл, помахав нам рукой. — Я, Дина, прокрастинацией не страдаю, — заметил мне Страшила. — И решение не идти ни в какой департамент принял уже давно. — А на что должен нарваться Цифра? — невинно спросила я. — Да ни на что. — Он, часом, не готовит массовых преобразований в вашем славном государстве? — Не говори о таком вслух вообще, — с досадой попросил Страшила и зевнул. — Давай спать, что ли, я не выспался. Он положил меня в напольный держатель, сдвинул ёлки в угол, ближе к двери, и закрыл их ширмой. А потом хладнокровно высыпал заварку из стаканов, из которых они с Цифрой пили чай, прямо за окно. — Ты что делаешь? — потрясённо спросила я. — Это что за варварство? Что, мусорное ведро сложно поставить? — Дина, у нас принято всё из стакана выбрасывать за окно. Там тоже растут ёлки, и с них сыплются точно такие же иголки, как здесь. Что такого-то? — Действительно, что такого, — проворчала я. — А если эти точно такие же иголки угодят на голову какому-нибудь бедняге? — А пусть он не ходит под окнами монастыря, — флегматично пожал надплечьями Страшила. — В поселении восемь колец, совершенно необязательно ходить именно по первому. Да никто и не ходит, Дина, не волнуйся. А кто ходит, тот знает, на что идёт. В общем-то, по небольшом (пока Страшила ходил вымыть стаканы) размышлении я пришла к выводу, что ничего особенного в этом действительно не было. Скажем, в просвещённой Европе бедняги гондольеры вообще вынуждены были петь, чтобы им на голову не прилетело содержимое ночного горшка. И не противно было людям жить и плавать в такой вони? Так что местный посёлок городского типа с его акведуком, раковинами и развитой, судя по всему, системой канализации был вполне даже продвинутым. Страшила, вернувшись, положил пояс и куртку на тот матрац, который был дальше от меня, снял сапоги и, ограничив этим ритуал подготовки ко сну, улёгся на матрац рядом со мной, закутавшись в меховой плед. — Вы что, спите, не раздеваясь, без постельного белья? — удивилась я. — Угу, а то прямо тут и подохнешь от холода. А зимой что творится! Под двумя покрывалами спим — и всё равно мёрзнем. И не сделать ничего, потому что ёлки любят холод. Я мысленно пожала надплечьями. — Пристроить бы тут балкончики, выставлять туда ваши ёлочки днём и ночью, а вечером, когда нужен свет, ненадолго заносить в тёплую комнату. — Страшила молча смотрел на меня. — И овцы сыты, и волки целы. То есть наоборот. Он прыснул: — Умные же вещи говоришь, но иногда такое сказанёшь!.. — С тебя беру пример, — огрызнулась я. Страшила только улыбнулся, и у него как будто что-то засветилось в лице. «Это светодиоды внутри черепа», — беззлобно съехидничала я. Он словно подслушал мои мысли и нахмурился. — Ты ведь говорила правду про лимоны? Про молнии? — Правду, — мрачно признала я. — И про яблоки тоже. — Как это возможно? — Вырезать в яблоке конус, налить внутрь раствор соли и воткнуть в яблоко железный гвоздь и медную проволоку, — ответила я угрюмо: мне не хотелось ему лгать. — И между ними будут проскакивать искры. Только Цифре, пожалуйста, не говори. И вообще никому. Когда я поразмыслила, то поняла, что об этом лучше помалкивать. Страшила, подумав, серьёзно кивнул: — Не скажу, но ты больше так не делай: сначала дать честное слово, что говоришь правду, а потом отказаться от него. — Ты давай меня тут не отчитывай, — проворчала я. — Думаешь, мне самой это нравится? А от слова я не отказывалась, просто нивелировала эффект от него заявлением, что пошутила. Страшила невольно улыбнулся, и я искренне умилилась. Он же прямо как ребёнок, когда улыбается! «А выбитые зубы, как выпавшие молочные», — тут же съязвила я про себя, но чисто для проформы, чтобы не расслаблять себя излишней сентиментальностью. — Слушай, а вы что, портянки не снимаете перед тем, как лечь? Меня всегда очень веселило, когда так называемые «хомячки» называли апологетов Советского Союза «ватниками» и «портянками». Сама я спорила и с ненавистниками, и с апологетами СССР, пользуясь противоречивостью темы, так что кем только меня ни клеймили. Конкретно в этом вопросе я, как ни странно, была согласна с Путиным: кто не жалеет о распаде СССР, у того нет сердца, а кто хочет его восстановления в прежнем виде, у того нет головы… Что же касается самих портянок, то я, разумеется, никогда не пробовала их использовать, но вынуждена была слушать, как батя на пару с очередным своим гостем ругал замену в армии портянок на носки или до хрипоты спорил, если гость оказывался апологетом носков и подбора хорошей обуви. «Так у них нет этой хорошей обуви! — орал батя. — Носок, если его подбирать чётко на ногу и под обувь, денег стоит! А портянка — копейки! И перематывать её — семь секунд, только идиоты не могут этому научиться!» Гость настаивал, что носок всё-таки надевается удобнее и быстрее, а когда нужно собраться на время или, напротив, экстренно раздеться и разуться, то на счету каждая секунда. Потом они начинали спорить о трекинговых ботинках и обуви войск НАТО или ещё о чём-нибудь, и я, обозлившись, выгоняла их из комнаты под предлогом, что они мешают мне учиться. — А зачем, так теплее. — Они же размотаются во сне. — С какой стати? — удивился Страшила. — Нет? — тоже удивилась я. — Вы их фиксируете чем-то? Пуговицами? Верёвочками, как онучи? — Какими ещё верёвочками? — с досадой спросил Страшила и, приподнявшись, провёл рукой по туго натянутой ткани. — Угол под носок, ткань вокруг голени, заправляешь вот так. И куда она теперь денется? Даже ходить так можно, без сапог, просто холодно. Я растерянно убедилась в том, что Страшила говорит правду. — А покажи, пожалуйста, как ты их заворачиваешь… то есть оборачиваешь… я просто до того, как к вам попала, никогда этого не видела, — чуть схитрила я. Вообще я в самом деле не видела самого процесса: только слышала и читала описание в литературе вроде «Сына полка». Но уточнить «позабыла», решив, что лучше будет косить под малограмотную и апеллировать к собственному незнанию. Расчёт оказался верен: Страшила смягчился, размотал портянку — на вид совершенно новую, разгладил её и снова быстро замотал — действительно заправив все свободные концы под натянутую ткань. Я решительно не понимала, в чём смысл надевать под портянку носок (и вообще использовать портянки, если можешь обеспечить армию носками), но, как говорится, в каждой избушке свои погремушки. — Она точно длиннее, — пробормотала я. — Что? — Она длиннее и, по-моему, шире нашей. Поэтому ты её с лёгкостью подворачиваешь. С нашей такое не пройдёт. — Ты говорила, что никогда ничего подобного не видела, — сухо напомнил Страшила. — Именно процесс оборачивания — не видела, а вот само полотнище — приходилось, — созналась я. — Девяносто на сорок пять сантиметров хлопчатобумажной ткани, только не серой, а болотной… А вообще вот скажи: удобно их использовать? — Удобно. — И технических проблем с заворачиванием нет? Страшила, который уже успел улечься, недовольно поморщился: — Каких ещё технических проблем? — Красноречивый ответ. А сапоги ноги не натирают? Я присмотрелась к сапогам: они были явно сшиты из натуральной кожи (до кожзама тут ещё долго не додумаются), мягкой даже на вид, и затягивались на кожаный же шнурок — стало быть, голенища можно было посадить точно по ноге. — Да, это не наши кирзачи, — признала я. — Ладно, спокойной ночи, то бишь дня. Отдыхай. — Разбуди тогда вечером, ближе к девяти, — зевнул Страшила. — Разбужу, спи, — милостиво пообещала я. Мой боец, понятно, вскоре начал дышать спокойно и ровно, а мне надо было деть куда-то всё то время, которые нормальные люди тратят на сон. Что оставалось делать, кроме как рефлексировать, рассматривать куртку-кафтан Страшилы и любоваться его отмытым профилем? Петь в этом проклятом монастыре я не смогла даже вполголоса. Причём из коридора-то, возможно, меня бы не услышали; я уже оценила здешнюю звукоизоляцию, при которой в комнату практически не доносилось звуков, если не стучали прямо в дверь. Но стоило мне начать напевать что-то, как Страшила чутко шевелился во сне. В конце концов я принялась вспоминать историю охоты на ведьм в средневековой Европе. Ведь неуравновешенные люди, которые всё это затеяли, были такими же хомо сапиенсами, как я. Меня, конечно, вся эта магифрения тоже бесит, но не настолько ж, чтобы сжигать живых людей, как до такого-то дошло? Наверняка в определённый момент просто перестали гнать из головы разные дикие мысли, мало-помалу они прекратили казаться ужасными, а потом сделались привычными и перестали вызывать отторжение. Помнится, когда я читала «Легенду об Уленшпигеле», меня поразило то, что люди возмутились, мол, Клаас осуждён на казнь на большом огне, а не на медленном. А больше их как бы ничего не возмущало! Каких только чудовищных правил чудовищных игр ни готов принять человек… В девять вечера я с удовольствием разбудила Страшилу. К этому времени мне так осточертели собственные мысли, что я готова была лезть на стенку. — Что ж, дорогой друг, — объявила я торжественно, — приступим к празднованию. Страшила смутился. — Я не могу взять тебя с собой, — виновато возразил он. — Так не принято… мы просто посидим с Цифрой немного на воздухе, выпьем, поговорим… тебе там не место. — В смысле «не место»? — медленно протянула я с обманчивым спокойствием. — То есть подставлять меня под удары железных вертелов, изводить скукой, пока ты спишь, заляпывать клинок мышиными кишками — место? Обливать меня керосином и поджигать — место? Убивать мною иноверцев и инакомыслящих — место? А на ваших мужских посиделках я, оказывается, лишняя?! Я видела, что Страшиле совестно от моих слов. — И что же мне делать, пока ты там будешь развлекаться? — осведомилась я, подбавив в голос отчаяния. — Смотреть в потолок, следить за стрелкой часов и тосковать? Что ж, иди, но если я двинусь от одиночества и столь явного пренебрежения мною, пеняй на себя. Сумасшедший меч уж точно не будет соблюдать ваших дурацких уставов. Страшила колебался, видимо не зная, как поступить; тут в дверь постучали. «Вот сейчас святой брат Цифра припомнит мне мои россказни о ручных молниях и то, как хамски я от них отказалась», — подумала я мрачно, слушая, как мой боец излагает куратору причину заминки. Но святой брат Цифра, даром что сам пришёл без меча, искренне поразился: — Ну хочет она — так возьми с собой, в чём вопрос? — Ну так же не принято, — проворчал Страшила. — Мало что не принято, — отмахнулся Цифра. — Чтобы мечи действительно пели и говорили, вообще-то тоже не принято. Раз ты взял Дину под крыло, твоё дело — заботиться о том, чтобы ей было хорошо. Для дара святого духа можно сделать исключение из правила. Он с нежностью посмотрел на меня, и я почувствовала себя последней сволочью. Однако рассказывать ему правду про электрический ток или хотя бы про подлинные причины смены своей риторики я всё-таки не была готова. — В конце концов, буянить мы всё равно не собираемся, — с улыбкой в голосе добавил Цифра. — А воину всюду можно с мечом, так что даже не переживай. Буянить они действительно не стали, хотя и особого веселья не предполагалось; впрочем, когда я увидела местную тренировочную площадку, куда мы вышли, мне стало не до монахов. Здесь, судя по всему, вообще не было принято навешивать двери на внешние входы и выходы. Вот дикари: ведь если нападут, то даже не закроешься на замок. А может, это было не столь критично: арочный проём, как и тот, через который мы накануне вошли в монастырь, располагался на уровне второго этажа и вёл на широкую пологую лестницу. (Я по-казарменному окрестила её про себя «взлёткой», усмотрев некоторое сходство с настоящей взлётной полосой). Пока противник поднимается по ней, его вполне можно расстрелять из луков, арбалетов и автоматов, если они тут появятся. Да и мечом, наверное, сверху атаковать удобнее. «Всё кончено, Энакин, я стою выше тебя!» Я полагала, что место для тренировок окажется чем-то вроде подобия земного плаца — скажем, утоптанной земляной площадкой, возможно, заасфальтированной, если тут вблизи (как, например, в Азербайджане) на поверхность выходит нефть. Плацев я за свою жизнь повидала немало: даже в бывшем железнодорожном НИИИ, где мы сейчас жили, для удобства именуя его военным городком, был небольшой плац, со стандартными плакатами, посвящёнными воинским наградам, великим полководцам, героям железнодорожных войск. Сами эти плакаты я лицезрела в разных воинских частях с детства, так что у меня на всю жизнь в памяти отпечатались слова: «Сержант Виктор Петрович Мирошниченко ценой собственной жизни взорвал мост через реку Снопоть, на который вступили фашистские войска». (На всех плакатах после слова «Снопоть» была пропущена запятая, что как бы дополняло непонимание автором разницы между фашизмом и национал-социализмом; впрочем, подвиг Виктора Петровича это никак не умаляло). ФГУ НИИИ, сиречь научно-исследовательский испытательный институт железнодорожных войск, к которому были приписаны плац и здания, где мы жили, прекратил своё существование ещё тридцать первого марта одиннадцатого года; финансирование, как я подозревала, ему урезали ещё раньше, поэтому пожелтевшие, обтрепавшиеся плакаты давно уже не меняли. Асфальт плаца, на котором никто не отрабатывал маршировку, со временем растрескался, и в трещинах весной и летом росла трава, а иногда даже и одуванчики. Так вот то, что я увидела в покровских сумерках, совершенно не походило на плац. Как и на полосу препятствий. И здесь точно нельзя было отрабатывать маршировку. — Амбер, — пробормотала я, ошарашенно озирая величественную панораму лабиринта. — Декорация из фильма «Гарри Поттер и Кубок огня» отдыхает. Очуметь. Масштаб напомнил мне парк «Патриот». Насколько я понимала, лабиринт простирался от одного крыла (или, как сказали бы местные, клешни) здания до другого, и из здания монастыря туда вело множество «взлёток»: ну правильно, чтобы не ходить далеко из своей комнаты. Причудливые пунктирные извивы лабиринта были образованы живыми изгородями из тесно посаженных ёлок, светившихся в темноте. Где-то вдалеке, судя по тихому звону клинков, сражались воины-монахи, незримые в этой тьме: наверное, отрабатывали навыки ночного боя. Мы втроём умостились на верхней площадке такой вот «взлётки» и принялись смотреть в тёмное звёздное небо, под которым сияли извивы ёлочных живых изгородей. Меня для лучшего обзора прислонили к ступенькам под небольшим наклоном. Цифра со Страшилой сидели на лестнице и пили вино из принесённых с собой стаканов, наливая их до трети из пузатой бутыли в оплётке; они не чокались и не произносили тостов, и это почему-то казалось очень уместным. Они оба молчали, так что мне тоже было неловко говорить, и я просто любовалась звёздами, лабиринтом и семиэтажной громадой монастыря. С внутренней стороны она сияла витражами так же, как и с внешней, причём я не смогла заметить хотя бы двух полностью одинаковых окон. Глядя на эту светящуюся красоту, я невольно подумала, что мозаичная структура у каждого мозга тоже своя собственная, уникальная, тем более что нейронная архитектура меняется и трансформируется всю жизнь. Отдельные окна горели очень ярко, там даже просвечивали очертания придвинутых к ним ёлок; некоторые казались тусклее, словно бы ёлки находились в глубине комнаты или были заслонены ширмой. Примерно половина витражей не светилась вообще: видимо, в этих комнатах сейчас никто не жил. Тёмные и светлые окна были распределены относительно равномерно, и я предположила, что так и задумано, чтобы в любом случае было кому поливать ёлки и убирать коридоры от опадающих иголок, цветов, ягод и прочего мусора. Центральное здание светилось огнями почти полностью. — Ну как, счастлив? — спросил Цифра с улыбкой. — Абсолютно, — серьёзно отозвался Страшила. — Я правда за тебя очень рад, — сказал куратор. — Без капли зависти, честное воинское. Я видела, что он говорит искренне.