Поющий меч Покрова

На следующий день, когда солнце уже начало катиться из зенита к горизонту, кандидат, видимо, отоспавшись, решился-таки пойти навстречу судьбе. Лучше бы не решался. — Куда он, моль небесная, идёт? — шипел мне Страшила. — Ему надо на восток, а он что? Зачем ему компас выдали, объясни мне! Я умирала от беззвучного хохота. — Я уже не понимаю, как мы будем возвращаться, — злобно ворчал Страшила. — Его то на север, то на северо-восток тянет! Ненормальный какой-то! — Значит, назад пойдём на юго-юго-запад, — выдавила я сквозь смех. — Чего ты, в самом деле? Смешно же! — И дойдём до Озера смерти, — угрюмо предрёк Страшила. Уж не знаю как, но кандидат наш ухитрился выйти к какому-то селу. Это точно было село, а не деревня, потому что Страшила указал на чернокаменное сооружение посреди, полускрытое вековыми исчерна-ржавыми елями, и сказал, что это церковь. Я не знала, как он определил назначение этого на редкость скучного невыразительного сооружения, характерных опознавательных признаков у него не было: ни куполов-луковок, ни каких-нибудь готических контрфорсов с коромыслами аркбутанов и крошечными пинаклями наверху, ни окон-роз. Само сооружение, впрочем, как и все другие дома в селе, было обильно снабжено большими витражными окнами, однако изнутри не исходило света, и стёкла оставались тёмными. Если и были какие-то интересные элементы, то их скрывали ёлки. Но уточнять, каким образом Страшила понял, что это церковь, я не стала, потому что моё внимание как раз привлёк располагавшийся неподалёку от неё чёрный столб, по-видимому, металлический, у которого была сложена куча дров. Аккуратненько так сложена. И на этой куче трепыхался… наш Мефодька. Рядом шевелилась небольшая группа людей — человек тридцать-сорок. — Боец, какой план действий? Страшила вздрогнул от неожиданности. — Какой ещё план? Ты вмешаться хочешь, что ли? Всё по закону. Видишь воина-монаха с книгой на ступенях церкви? — Ух, сокол мой, крутое у тебя зрение, — с уважением сказала я, фокусируя взгляд; действительно, воин-монах, из-за надплечья виднеется рукоять меча, а в руках книга. — И всё равно. Ты вообще понимаешь, что здесь сейчас будут сжигать живого человека неизвестно за что? Страшила хмуро посмотрел на меня. — Я ещё понимаю, что просто так, ни за что, не сжигают, — возразил он холодно. — Кандидат наш уходит, давай-ка за ним. И он уже хотел было последовать за монашком обратно в лес. — Ты не можешь хотя бы не попытаться! Да нас, может, дух святой специально сюда привёл, чтобы его спасти! Страшила! Пожалуйста! Всё, что хочешь! Если мы сейчас уйдём, его смерть будет на моей совести! Я ведь себе этого никогда не прощу! — Тихо! — резко оборвал он меня и с досадой нахмурился. — Ладно, пойдём, только не плачь. Я замерла. Страшила с сожалением посмотрел вслед кандидату и быстро направился к толпе, на ходу отгибая лопасть шапки и прижимая меня к виску. — Ещё и в рванье этом… как незнамо кто, — пробормотал он, злобно дёрнув полу нашего маскировочного одеяния. Мефодька нас явно узнал. Усики у него зашевелились, но он ничего не сказал. Вообще на его месте я бы, наверное, тоже не смогла ничего произнести. А может статься, цепь просто слишком туго перехватывала ему горло. На самом деле, весь комплект железок, которыми тут было принято приковывать человека к столбу, выглядел исключительно жутко: насколько я видела, здесь фиксировали за талию, за горло и за руки сзади — причём так, что сложно было пошевелиться. Кошмар, короче. «А может, напротив, милосердно, — подумала я вдруг. — Если человек сильно бьётся, то способен, наверное, разрушить эту груду дров и повиснуть, притянутый за горло… если не соскользнёт вниз. Может, они специально так сильно затягивают цепь на шее — чтобы в теории могло получиться более милосердное повешение…» Воин-монах с книгой в руках повернулся к нам и застыл соляным столпом. — Вот и засветились, — углом рта укорил меня Страшила и подошёл ближе. Но не успел он сказать ни слова, как этот воин резко шагнул нам навстречу и воскликнул хриплым голосом, обличающе воздев книгу над головой: — Видите? Видите? Ордену всё ведомо! Уже явились по душу лазутчика! Он с уважением поклонился совершенно дезориентированному Страшиле, повернулся и возгласил: — Не говорил ли я вам, неразумные дети, что лазутчика этого следует направить в орден? Сказано: не судите — и не судимы будете! Мне отмщение, и аз воздам! Возблагодарим духа святого, что не успели вы навлечь на себя его возмездие! На колени, несчастные! Кайтесь! «Сейчас, на колени, как же, — мысленно хмыкнула я, припоминая, как трезво и спокойно вели себя те мужички, учителя родной речи. — Вообще не понимаю, как с такими-то людьми у них процветает клерикали…» Я ошалело смотрела, как взрослые люди послушно опускаются на колени. Некоторые утыкались лбом в снег. «Человеческий головной мозг, — вспомнила я свои собственные слова, — удивительное изобретение природы… — Меня всегда веселила сцена из фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра», когда Арамис поднимает шпагу наподобие креста и пудрит мозги несчастным служителям кардинала, которые, вместо того чтобы задержать мушкетёров и не дать им поехать за подвесками, преклоняют колени и пытаются услышать глас божий; эта сцена казалась мне наиболее далёкой от реальности во всём мюзикле, но теперь я уже не знала, что думать. — Слышу глас божий… Что толку в свободе, когда свободным приходится жить среди несвободных?» — Скажи, что этот парень — лазутчик из южной страны, и тебя прислали забрать его в орден для совершения правосудия, — быстро пробубнил Страшиле на ухо подбежавший к нам воин-монах (я, понятно, всё слышала) и снова сипло завопил: — Покаемся, святые братья! Страшила, как бы ища поддержки, растерянно скосил на меня глаза. Лопасть его шапки по-прежнему была отогнута назад, меня он продолжал прижимать к виску. — Давай, сокол мой! — подзадорила его я, стараясь не показать, насколько ошалела от происходящего. — Гомилетику вам не преподавали? Нет? Ну неважно! Ты и сам всё знаешь. Заверни им как-нибудь мудрёно про мягкую силу и синергию. Я в тебя верю! И встань на ступеньку, так будет лучше видно и слышно; плюс когда ты стоишь выше, то легче задавить аудиторию авторитетом. И Страшила шагнул вперёд. — Святые братья, тяжёлую годину переживает мать-республика, — начал он суровым голосом. — Геополитические соперники её, коварно пользуясь внутренними проблемами, кои за грехи наши посылает нам дух святой, перешли к активному использованию мягкой силы. Засланные казачки, шпионы, лазутчики прельщают неустойчивые в вере сердца и обращают их к другому, к чужому, к иному. И в это смутное время настал нам час сплотиться и изыскать в этом средства, сокрытые доселе. Синергетический эффект от сотрудничества департаментов нашего ордена, включая Тайную канцелярию, — здесь все, кроме прикованного Мефодьки и восхищённо слушавшего воина-монаха, приняли коленно-локтевую позицию и уткнулись головами в снег, — уже даёт знать о себе. Вот он — раскрытый шпион южной страны, известной всем нам, строящей козни против великой, вечной и неделимой республики! Но карать его — не вам; и что бы ни совершил он против вас, вина его перед республикой больше. Слишком мягка участь, определённая ему вами: да выдаст лазутчик перед казнью сообщников своих, также, без сомнения, смущающих сердца маловерных. А вы будьте крепки в вере вашей! «В принципе, неплохо, душевно и, главное, пробрало, — сказала я себе, борясь с рвущимся из глубины души хохотом, — хотя надо прояснить для него значения некоторых слов. Да просто ритмическая проза! И я даже не знала, что он умеет так завывать». Выступление Страшилы почему-то заставило меня припомнить обличительную речь Ивана Катанаева, произнесённую им во время борьбы за строительство храма в парке «Торфянка». Противники этой богоугодной, такой необходимой во время кризиса стройки устроили прямо на месте маленький палаточный городок, и Катанаев в числе других православных активистов упрекал их, что они думают не о своей душе, а только о новых джинсах. «Обидно, что местные жители не знают, что всё хорошее в нашей истории связано с православием», — благостно говорил он. Ранее, насколько я знала, Иван Катанаев исповедовал фашистские взгляды и носил соответствующее прозвище — Комбат 18, возглавлял крупнейшую группировку фанатов «Спартака» «Фратрия», из которой его выгнали за финансовые махинации, но потом, по собственному признанию, воцерковился, стал много читать и отошёл от фашизма. (Я лично пару-тройку раз бегала в Торфянку, но там ничего не было, кроме креста, нескольких человек, меланхолично сидевших возле синей кабины уличного туалета, и следов едва начатого строительства. Так и не вышло у меня поучаствовать в движухе и постараться примирить стороны). — Раскуйте лазутчика! — повелительно крикнул воин-монах с книгой. Он подошёл к нам поближе. Весь он был какой-то нескладный и неловкий, лицо худое и усталое; на ремне спереди явно не хватало двух бляшек. Чуть ли не до бровей у него был надвинут подшлемник, смотревшийся довольно по-дурацки, поэтому я не могла определить, бреет ли он голову. — А за что его? — тихо спросил Страшила, почти не разжимая губ. — Из-за ерунды. Воды выпить попросил у местной девицы, а потом… — воин очень нехорошо закашлялся, и я с тревогой подумала, не болен ли он туберкулёзом. — Вместо того чтоб нормально поблагодарить, решил предсказать ей будущее, наплёл, что она будет счастливой, замуж выйдет и прочее. Свидетели решили, что он всерьёз пророчит, а ворожеи не оставляй в живых. Отлично говоришь; книжки любишь, наверное? — Очень, — мрачно подтвердил Страшила. — Слушай, а какой день сегодня? — вдруг смущённо спросил воин. — Я тут недавно болел, не уверен, может, сбился в счёте… И у этих скотов не спросишь, им вообще ни до чего дела нет, — чуть слышно прибавил он сквозь зубы. — Пятнадцатое первого зимнего месяца, — ответил Страшила, не отводя взгляда от Мефодьки. — Это точно. Я вдруг вспомнила, как давно, когда мы ещё жили в служебной квартире в Екатеринбурге, к нам каждый год пятнадцатого декабря непременно приходил один наш старенький сосед и в сотый раз рассказывал своим мягким голосом про то, как его дед в 1908 году в числе других русских моряков спасал пострадавшую от землетрясения Мессину. И мы все сидели рядом с ним и слушали, наливали ему чаю, а потом и чего-нибудь покрепче, а он иногда в конце вечера начинал плакать, что никому ничего больше не нужно, что люди очерствели сердцами и готовы сожрать друг друга за пару монет. «А между тем я даже здесь убеждаюсь, что чёрствость сердца была всегда, — мрачно подумала я. — Взять хоть этого беднягу — его ведь не от великого мягкосердечия притянули к столбу за доброе пожелание… Стыдно. Хомо сапиенсы, называется». — Хорошо, брат, что ты подошёл. Вижу второй меч, восточное направление отсюда далеко, — пробормотал воин с книгой. — Непутёвый кандидат? Бывает… — Скажи, а у тебя еды лишней не найдётся? — неохотно спросил Страшила, немного поколебавшись. — А ты что же, не захватил с собой? — удивился тот. — Захватил. Пролюбил. — Понял, — кратко сказал воин. — Давай сумку, сейчас найду что-нибудь. Он бросился по ступеням наверх и исчез за дверью. Я предположила, что у него есть своя жилая комната в этой пародии на церковь. Я, честно говоря, думала, что сейчас приведут какого-нибудь кузнеца, и он будет долго и нудно расковывать-расклёпывать цепи. За это время кандидата нашего и след простынет, мы его точно не догоним, и Страшила меня убьёт. Однако, как выяснилось, под словом «расковывать» подразумевалось другое. Казни здесь явно проходили организованно: цепи не заклёпывались, а как-то застёгивались — чуть ли не на карабины; мне не было видно, как именно. Уж не знаю, что там был за механизм, который не страдал от агрессивного термического воздействия, но железки эти расстёгивались — и, очевидно, застёгивались — достаточно оперативно; местные потратили больше времени, чтобы, собственно, добраться до бедного Мефодьки, вознесённого против воли на высоту, где было сложно манипулировать его оковами. Воин-монах вернулся и вручил Страшиле явно потяжелевшую сумку; они встали рядом и смотрели, как освобождённого Мефодьку надёжно опутывают верёвками. — Ты этого «пророка» тогда в лесу отпусти и скажи, чтоб держался подальше отсюда, — виновато попросил воин с книгой. — Слушай, брат, а у тебя курева нету? — Не курю я это зелье. — Правильно, — одобрил воин, кашляя. — И не начинай… Я и сам знаю, что грех, и мучаешься потом без него… Но иногда так тошно становится… Такие они ограниченные и жестокие, глаза б мои на них не глядели… И взрослые, и дети даже… Вот и сейчас, твержу им, твержу: отпустите этого чертёнка, пусть идёт своей дорогой, ваше ли дело жечь кого-то… — Что? — непонимающе распахнул глаза Страшила. — Ты им прямо запретил, а они не послушали? — Они меня не уважают, — виновато признался воин. — Я мягкий слишком… и болел вот недавно. Я им говорю: не надо, ребята… не берите греха на душу. Не слушают. Своё гнут. Я никогда не видела, чтобы Страшила был настолько взбешён. — Ты их ещё и уговаривал?! Лицо у моего бойца стало таким яростным, что я сама его испугалась. Он упруго спрыгнул со ступенек и сделал стремительный шаг вперёд; местные отшатнулись, и я прекрасно их понимала. — Так вы, стало быть, считаете себя вправе не слушать, что вам приказывает воин-монах, прикомандированный к вашему поселению? — спросил Страшила звенящим от ярости голосом, особенно отчётливым в наступившей мёртвой тишине. — Да кто вы такие, что смеете оспаривать его решения?! Кем вы себя возомнили? Он, как десантник, рванул на груди свою маскировочную плащ-палатку и разорвал ветхую ткань напополам сверху донизу. Я не вполне поняла, зачем надо было портить наш замечательный белый маскхалатик, но чисто визуально это выглядело, как недвусмысленная угроза. Жест Страшилы напомнил мне, как самцы горилл воинственно бьют себя в грудь, показывая, что они тут хозяева леса; я решила не рассказывать ему про мои ассоциации. — Мы как по закону хотели… — упрямо возразил один. — Ты — будешь — меня — учить — закону? — раздельно прошипел Страшила и вдруг в бешенстве пнул столб, у которого ранее чуть не сожгли Мефодьку, так что тот гулко зазвенел. — Это, стало быть, по закону ты с воином-монахом споришь? Да ты по закону и дышать не можешь, если он тебе это запретит!! А я-то и помыслить не мог, что вы до подобной дерзости дошли, подобное самоуправство творите! Приговоры вправе выносить только орден, представителем которого является вот он! — Он размашисто указал мною в сторону воина, замершего на ступенях церкви; хорошо хоть, не стал доставать меня из ножен. — А уж никак не вы!! Подлые косные твари, осмелели, смотрю! Скройтесь с глаз моих, пока целы!! Местные были явно счастливы выполнить последнее его указание. Рядом с нами остался только Мефодька, опутанный верёвками, как гусеница, наполовину успевшая свить кокон, и воин-монах, смотревший на нас немного виновато. — Ты построже с ними, — сквозь зубы произнёс Страшила и, повысив голос, рявкнул что-то на латыни. Я не поняла, что он крикнул, но воин-монах тайком показал нам одобрительно сжатый кулак. Страшила быстро обмотал свободные концы верёвок вокруг запястья и потащил «лазутчика» в сторону леса, как бычка на привязи. — Иди, святой брат, и да осенит тебя покровом Первая непорочная мать! — торжественно проревел воин нам вслед и широким жестом сам осенил нас покровом, причём в одной руке у него была книга, так что он нас и книгой благословил. Зайдя поглубже в лес, Страшила вынул ножовку, которой обычно пилил ветки, и стянул с руки кольца верёвки, которой был связан Мефодька. Тот в панике задёргался так, что мне его стало прямо-таки жаль. Стой спокойно, дурачок, верёвку-то разрезать надо! — Тихо! — прикрикнул Страшила. — Хочешь, чтобы я с тебя кожу ненароком снял, что ли? Мефодька весь дрожал, как осенний лист, но мой боец как-то ухитрился освободить его от верёвки, не поранив. — Теперь ступай куда хочешь, — сказал он сухо, — и чтоб я тебя больше не видел. В то село, если у тебя есть соображение, ты возвращаться не будешь. Исчезни. — Спасибо, — отозвался Мефодька и вздохнул, но не исчез, а посмотрел на Страшилу. — А почему у вас шапки такие дурацкие? Я сперва решила, что он издевается. Однако по честным глазам Мефодьки поняла, что он, видимо, просто дурачок. «Такой вопрос мог бы задать ребёнок, — подумала я невольно. — Может быть, ты, друг, и войдёшь в Царствие небесное, но как бы ты туда не попал раньше срока с твоей-то непосредственностью…» — Немедленно исчезни, — прошипел Страшила, весь побагровев. Мефодька, не испытывая больше судьбу, послушно исчез. Мы посмотрели ему вслед. — А я и не в курсе была, что у тебя такой командный голос, — дипломатично сказала я. — Боец, ты Щуку-то послушай: чего тебе на девятой ступени делать? Давай потихоньку переведёмся в командиры и организуем тут всё по уму. — Мне тебя выдали, тут и не так орать научишься, — мрачно изрёк Страшила, осматривая снег в поисках следов нашего кандидата. — Ты только имей в виду, что лично на меня орать бесполезно, — предупредила я. — Если кричать и угрожать, я поступлю ровно наоборот. — Помню, ты говорила; я не к тому. Я хочу сказать, мне тебя выдали — вот я и вынужден соваться не в своё дело. — А ты разве недоволен, что мы сунулись? — поразилась я. — Мы ведь спасли невиновного! И еды добыли — награда за квест! А ты не верил, что всё получится. Мой боец тяжело вздохнул и выразительно потряс головой. — Да я и представить не мог, что это творится не с санкции их воина-монаха, — проворчал он. — Он ещё меня смутил: скажи, мол, про лазутчика… я и не сообразил, к чему это. Думал, он сам жалеет этого парня, просто лицо хочет перед местными сохранить: чтобы не вышло так, что он приговор вынес, а я пришёл со стороны и его отменил — считай, подорвал ему авторитет. Если б я сразу понял, что он никакого приговора и не выносил, я бы с ними не так разговаривал… Ладно, давай догонять нашего кандидата. — Да просто иди по следам, только не перепутай с Мефодькиными. Мы довольно быстро отыскали цепочку следов объекта нашего преследования и безыскусно направились по ней. Страшила сделал попытку связать разорванную простыню на груди, но с двойным узлом у него не заладилось, а одинарный сразу распускался, и в итоге он надел поверх неё и сумку, и второй меч, чтобы их ремни прижимали ткань. — Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил, — продекламировала я, не успев ещё отойти от совершённого нами исключительно доброго дела, — вечер синею свечкой звезду над дорогой моей засветил. Как заметила бы моя бабушка, мы народ не гордый, говорим стихами: так сказал Есенин зимнею порой. Страшила на ходу сунулся в сумку, вытащил краюху серого хлеба и, не привередничая, впился в неё зубами. — Награда за квест, — наставительно повторила я, надеясь, что ощущение сытости послужит для Страшилы положительным подкреплением. — Вот, кстати, прекрасный пример синергии: поодиночке вы с тем воином ничего бы не сделали, а вместе — сам видишь. Сейчас после нашего ухода он, надеюсь, проведёт с ними воспитательную работу. — Надеюсь. — Так-то. Лети выше, ничего не бойся: вместе мы можем творить чудеса, — напела я Ignes Fatui. — Хотя бревно в сто килограммов вы бы, наверное, всё же не подняли. Но это неточно. Слушай, боец, спасибо тебе огромное, ты лучший на свете, честное слово… Надень шапку, придурок!! С ума сошёл, что ли, недоумка этого послушал? У него же просто не все дома! Страшила упрямо свернул шапку и положил её в сумку. — А ну отставить этот стриптиз! — взревела я. — Боец, ну включи голову, мозги отморозишь! — Не спорь со мной, — сказал он мрачно. — Буду спорить. Подумай хотя бы о том, что у вас неприлично ходить с невыбритыми висками. Страшила молча посмотрел на меня и с нескрываемой досадой пробежался пальцами по вискам. Вообще-то причёска у него до сих пор выглядела идеально, но зеркала в лесу не было, а на ощупь, видимо, уже чувствовался лёгкий «ёжик». Тем не менее, результата моя провокация не возымела: шапку Страшила всё равно не надел. — Вот так и рождаются легенды о воинах, которые брились мечами, — ехидно прокомментировала я. — Не вздумай! Если порежешься, то я тебе устрою Варфоломеевскую ночь. Будешь приводить меня потом в чувство и успокаивать. — Не вздумаю, — вздохнул Страшила. — А что значит Варфоломеевская ночь? — Это когда католики во Франции резали и отстреливали бедных гугенотов. Ночью убили знатных товарищей вроде адмирала Колиньи, а утром об этом узнал народ, возрадовался и кинулся убивать местных гугенотов. А что: молятся не так, ходят в чёрном, да ещё, чего доброго, должны тебе денег, или просто у тебя счёты с соседом. На самом деле гугеноты тоже были хороши: вели себя вызывающе и озлобили народ. Но это не повод их убивать, конечно. Иногда я размышляла, насколько неотъемлемым свойством человека является ненависть и склонность к насилию; в своё время меня заставил крепко задуматься на этот счёт «Город» Клиффорда Саймака, но могло бы хватить и простого изучения истории. Да даже вся здешняя система сожжений существовала, только потому что на неё был спрос. Я ещё могла понять, почему люди не выступают против неё открыто: своя голова дороже, осуждать на кухне проще и безопаснее. Но чтобы самим приговаривать человека к сожжению за доброе пожелание — вот что это за атас? Да даже звери помогают друг другу: вот в зоопарке, помню, гигантская черепаха лежала на спине и шевелила лапами в воздухе, пытаясь перевернуться, а вторая ей помогла. Животное! А эти что? Ну и ладно. Сегодня я уже помешала их косным жестоким замыслам, хе-хе. А там, может, уболтаю Страшилу пробиться во власть и провести тут централизованные реформы. Победа будет за нами! — Вот, боец, если бы снег не выпал, что бы мы сейчас делали? Как искали бы следы нашего кандидата? Я хоть и люблю Фенимора Купера, из меня-то следопыт аховый, не чета его персонажам. — Просто не вмешивались бы не в своё дело, — проворчал Страшила. — Я не верю, что ты это серьёзно, — сказала я упрямо. — Ведь у нас всё получилось с полуслова! Достаточно сделать шаг, а дальше всё происходит само! Ну не совсем само, конечно, — поспешно исправилась я, не желая, чтобы мой боец решил, что я обесцениваю его действия, — не будем забывать про твоё красноречие и быструю реакцию… Страшила вдруг звонко расхохотался. — Моль небесная, Дина, какую ж я от растерянности плёл ересь… — произнёс он сквозь смех. — Геополитические соперники… Тяжёлая година… — Засланные казачки, — добавила я елейно. — А чего ты сказал в конце на латыни? — Это из службы, — объяснил Страшила. — Мол, всё сокрытое станет явным, и никто и ничто не избегнет кары. — Трансцендентально, — одобрила я, и тут мне на ум пришла неплохая идея. — Боец, а давай найдём мне профессионального преподавателя латыни, раз уж ты сам не хочешь меня учить? Надоело, что я тебя не понимаю. Можем поискать в местных сёлах тех грибников, которые нам тогда встретились, я их хорошо запомнила. Они-то всё равно знают, что я живая. — Ну, речевики не чисто латынь преподают, а в целом языки… — сказал Страшила, немного смутившись. — А что, латынь — не язык, что ли, по-твоему? — Язык, конечно, — замялся Страшила. — Просто… я не уверен, что так можно. Даже скорее уверен, что это запрещено. — Сволочь ты, — сказала я с угрозой. — Хочешь и дальше скрывать от меня информацию, пользуясь моим невежеством. Вот назло тебе возьму да выучу латынь на слух! — Ну тогда преподаватели тебе точно не нужны, — резонно заметил Страшила и звонко засмеялся в ответ на моё злобное ворчание. Разговаривая, он бежал вдоль цепочки следов, причём изредка взглядывал на компас и выразительно качал головой. Время от времени наш путь пересекали вереницы чужих следов (не только звериных, но и человеческих), однако спутать их с характерным семенящим шагом кандидата не могли бы даже такие горе-следопыты, как мы. Я невольно залюбовалась Страшилой. И вот тут, видно, сработал эффект того, что называют «стоять над душой»: то ли мой боец споткнулся обо что-то, то ли поскользнулся на снегу — короче, он упал и выругался такими словами, что стало ясно: дела наши плохи. Страшила подтянул на руках себя и меня к ближайшему облетевшему дереву и прислонился спиной к стволу. — Всё, кажется, добегались, — сказал он зло и добавил пару конструкций непечатного свойства. Я ярко представила себе, как мы сейчас застрянем посреди холодного зимнего леса со сломанной ногой и как мой боец будет по-маресьевски ползти и тянуть себя на руках по компасу то ли к той деревушке, то ли вообще к монастырю. Вот не надо таких ужасов, наверняка просто подвернул! Страшила стянул с себя сапог, размотал портянку, завернул брючину наверх и, коротко зашипев сквозь зубы, ощупал лодыжку. — Нет, показалось. Вывиха, по-моему, нет, — заметил он подозрительно. — Перелома вроде тоже. Но голеностоп сильно потянул. Как вовремя-то, а? — Если растяжение, то надо покой и холод к ноге, — негромко произнесла я; Страшила вздрогнул, глянул на меня и как будто впервые осознал, что он не один. — Уж не знаю, как здесь обеспечить фиксацию в приподнятом состоянии, но отдых и лёд — обязательно. — Лёд? — Да, лёд, сказала же. В первые часы нужно приложить холод. Страшила, ёрничая, посыпал лодыжку снегом. А мне было не до смеха. Вдруг у него не растяжение, а разрыв связки, а? — Вообще, когда говорят, что надо прикладывать лёд, имеют в виду другое, — заметила я угрюмо. — Однако полиэтиленового пакета со льдом у нас тут точно нет. Слушай, попробуй макнуть в снег краешек портянки и приложить его к ноге. Потому что главное, чтобы не начался воспалительный процесс. Сильно болит? Только честно. — Когда не шевелишься, то не очень, — Страшила снова потрогал лодыжку. — В снег окуни краешек, говорю, — мрачно повторила я. — Уверен, что нет перелома? — Дина, ты что, думаешь, я в первый раз связки тяну? — спросил Страшила иронично, но всё же сделал, как я сказала. — Причём всегда почему-то именно эту. Я хмуро смотрела, как он отгибает носок и прикладывает побелевший край портянки к лодыжке. А вдруг у него начнётся обморожение из-за моих дурацких советов? «Ладно, немного подержит, потом перемотает портянку сухой частью на ступню, наденет сапог, и всё будет в ажуре. Холод полезен только в первые часы. Потом тепло всё-таки лучше». — Ещё кое-что, — добавила я. — Мной или ножовкой — как хочешь, но изволь добыть себе чуть-чуть лапника. Слышишь меня? Нельзя сидеть на холодной земле, к тому же покрытой снегом. Страшила вытащил ножовку, откинулся назад и лёжа перепилил пару нижних веток ближайшей ели. Я хмуро следила за ним. Брючину он так пока и не опустил, и у меня накопилось к нему несколько вопросов. — Скажи, у вас как в принципе обстоит дело с защитой конечностей? — поинтересовалась я наконец сухо. — Вы вообще не считаете нужным надевать какие-нибудь нормальные доспехи? Ну хотя бы в начале вашего сложного воинского пути, а? — Ты про шрамы, что ли? — уточнил Страшила. — Допустим, некрасиво, ну и что? Какой ещё нормальный доспех? В этом-то бывает тяжело двигаться. — Да при чём тут красиво-некрасиво?! Это жутко просто! Смотреть страшно. Страшила устало вздохнул, закрыв глаза. — Дина, я ведь тебе говорил: левая голень наряду с головой и корпусом принимает больше всего ударов. Но голова и корпус защищены как следует, а голени — только сапогами. Не навесишь же ты на человека груду металла, тем более на ребёнка. — Могли бы и навесить, — проворчала я, вспомнив детский западноевропейский доспех в Оружейной палате. Мы помолчали. — Странно, — с удивлением заметил Страшила через некоторое время. — То, что ты не плачешь. Нет, я рад, естественно, но странно. Ты от выжженного номера заливалась слезами, как над тяжелораненым. — Номер для меня был шоком, — мрачно откликнулась я. — А шрамы — нет. Я себя не тешила надеждами, что тебя ни разу не ранили. — Правильнее говорить «травмировали», — поправил Страшила. — Тренировочные мечи ведь далеко не все заточены. Травмировать можно и без нанесения раны. — Особой разницы не вижу, — проворчала я. — А что ты подразумеваешь под словом «травмировали»? Страшила искоса посмотрел на меня — не знаю, зачем: он всё равно не разобрал бы, о чём думает кусок стали. — Да говори уж, не буду я слезами заливаться. Наверное. Скажи, а кость может треснуть от особо сильного удара? — Может, — кратко ответил мой боец. — А ты знаешь, что такое остеомиелит? — Он покачал головой. — Воспаление костной ткани, костного мозга — оно на раз-два возникает от подобных травм. — А, — Страшила коротко кивнул, — знаю. Его ещё овсяной соломой лечат. — Чем?! — Овсяной соломой. Ну, её вроде как отваривают и делают компресс. — Дай угадаю, — сказала я. — У того, кто придумал этот метод лечения, был остеомиелит костей черепа, давший осложнение на головной мозг, потому что он на тренировке ничем не защищал голову. А у тебя случался остеомиелит после травм? — Ну, у меня, слава духу святому, обходилось, — ответил Страшила, не понявший, судя по всему, моего сарказма. — Оно, это воспаление, может быть и от простого перелома. Скажем, если ты неудачно упал. — Верно, — мрачно подтвердила я, — но вряд ли стоит сознательно увеличивать риск, согласись? — Не соглашусь. Мы помолчали. — В принципе, уже не болит, — заметил Страшила после паузы. — Всё-таки голенище жёсткое и немного защищает. Лучше бы пойти. А то как догоним кандидата — не знаю. — Ой! Не знает он! Три раза ха-ха! Имей совесть, боец! А то ты не помнишь, какими темпами этот чудик шёл вчера? Догоним, не волнуйся. Не надо горячиться, тебе сейчас нужен покой. Завтра утречком пойдём. Если повезёт, то без матерщины. — Виноват, — проворчал Страшила угрюмо. — Да ладно уж. Что я, не понимаю? В экстренной ситуации употребление табуированной лексики помогает снизить уровень боли, — торжественно заверила я. — А если снег пойдёт? — тихо спросил мой боец. — Намекаешь, что следы засыплет? Не думаю. Смотри, какая заря светлая… золотистая. Не уверена, что правильно помню, но, кажется, если солнце на закате светлое, а не багровое, значит, следующий день будет ясным. И по логике так: оно светлое, потому что в воздухе нет взвеси этих… мельчайших частичек, которые бы рассеивали цвета спектра, кроме красного. Следовательно, атмосфера чистая. И откуда в ней возьмётся материал для строительства облаков? Страшила испытующе посмотрел на меня: — А вдруг, напротив, потеплеет, и снег растает? — Так я тебе отвечу, как Вячеслав Веденин японскому журналисту… — вскипела я, но всё-таки передумала цитировать его ответ (как его услышал японец и как его напечатали японские газеты). — Сиди ровно и не двигайся. Сказано, нужен покой, значит, соблюдаем покой. Ничего не растает, и ничего не пойдёт. Вообще потепление — это циклон. А сейчас, по-моему, явный антициклон. Высокое давление и если зимой — то холодно. У тебя нос от мороза красный. Значит, антициклон. То-то будет веселья, если на самом деле за ночь соберутся тучи и начнётся снегопад, а потом всё растает. — Костёр разводи, — хмуро добавила я. — Кандидата рядом нет, так что давай. Даже без разговоров. — Я смотрю, ты командовать начала, — не без юмора заметил Страшила. — Слушай, я же в лабиринте тебе не указываю, как кого бить, правда? А здесь, если тебе не сказать, ты ведь, чего доброго, так и уснёшь без костра. Вообще себя не жалеешь. Не спорь, пожалуйста. Если ты сейчас не разведёшь огонь, я начну плакать. Моя угроза возымела действие, и Страшила как бы нехотя потянулся за сапогом. — Можешь пилить ветки ножовкой, а можешь и лично мной, — прибавила я милостиво. — У нас сосед предпочитал ходить в лес с мачете, с длинным таким ножом, чуть-чуть похожим на меч. Он его называл скрамасаксом, не знаю, что это такое. Страшила осторожно обернул ногу портянкой, надел сапог, не затягивая шнурок, и стал, прихрамывая, развивать бурную деятельность. Использовал он ножовку, хотя мной, наверное, действовать было бы удобнее. «Блин, братцы, да что ж это творится? — подумала я жалобно. — Верните мне моё человеческое тело хоть ненадолгочко! Ну ведь тяжело же человеку, а я даже помочь не могу, только ЦУ, ценные указания, раздаю!» Впрочем, Страшила справился на «ура». — Помнишь, как у кандидата лежанка вспыхнула? — вспомнила я со смехом. — Лучше не рисковать и отодвинуть костёр подальше: наша ёлка сыграет роль естественного отражателя тепла, так что холодно не будет. Без лопатки «полинезийский» костёр мы бы, разумеется, не развели; да и кем нужно быть, чтобы заставлять рыть яму усталого человека, которому и передвигаться-то сложно. Я смотрела, как Страшила со знанием дела складывает тонкие ветки, лапничек — а на него поленья потолще. На мой взгляд, получилось что-то вроде «шалаша», окружённого для прилику подобием «колодца». Страшила осторожно, стараясь не испачкать пальцы, прибавил к этому полузасохшей смолы с ближайшей ели, присовокупил сухой еловый «эдельвейс» из жестяного футляра и несколько раз подряд чиркнул кресалом по кремню; костёр на удивление быстро разгорелся. Наблюдая за ним, я вспомнила, как случайно вычитала где-то про «серу» — сибирскую жвачку из лиственничной смолы — и спросила у мамы, не доводилось ли ей когда-либо её пробовать. Мама авторитетно объяснила мне, что «сера» — редкостная дрянь, потому как зубы после неё не расклеишь двое суток. Я всё-таки решила попробовать при случае, вот только «серу» мама жевала давным-давно на Дальнем Востоке, ещё не будучи моей мамой. Так что надо было, видимо, ездить на так называемые астафьевские места, по Енисеям и Ленам: я очень хотела этого, но пока не успела организовать совместную с родителями поездку по местам их трудовой славы. Ладно, вот вернусь — непременно организую. И «серы» у местных раздобуду. В конце концов, надо же испытать всё в этой жизни! Страшила тем временем сыпанул в котелок снега с верхушки ближайшей ели, надрал с неё же хвои и повесил это чудовищное варево кипятиться. — Ты без мёда-то сможешь эту бурду пить? — Смогу, конечно, — рассмеялся Страшила. — Хотя осиновая кора была бы лучше. Действительно, кого я спрашиваю? Он, отхлебнув, ещё и зажмурился от удовольствия, так что я не сумела сдержать смеха. — Что ж, проведём ревизию, — торжественно сказал мой боец. —  В конце концов, мы и правда не допустили свершиться самоуправству и заслужили за это небольшое поощрение. «Ай, святой брат Страшила, — подумала я, — ты, значит, полагаешь, что мы поступили верно, лишь потому что сожжение этого дурачка было самоуправством, потому что на казнь не имелось санкции того воина-монаха? Ну-ну, пока что награди свой мозг за это, а там я тебя потащу дальше…» — В монастыре нашем, конечно, побогаче кормят, — констатировал Страшила, откусывая поочерёдно от головки сыра и от громадного куска ветчины, — но тоже неплохо. Надеюсь, он мне отдал не всё, что у него было. — А у вас есть запрещённые продукты? — полюбопытствовала я. — Нам, Дина, можно есть всё, что не приколочено, — проворчал Страшила с набитым ртом. — Бывают общие посты, но их в целом соблюдают по желанию. — А что это за тёмно-зелёные листики, похожие на салат? Мангольд? не слышала. А хлеб из какой крупы? — Из эммера. — Это что такое? — Пшеница какая-то. «Может, у нас этого эммера и нет, — успокоила я себя. — Хотя не исключено, что я о нём просто не знаю». — А что за мясо? Страшила, как раз державший его над костром, принюхался, потом осторожно откусил кусок. — Кажется, жареная зайчатина, — сообщил он. — Очень вкусно. Я мигом припомнила, как мать Чука и Гека мучилась с зайцем, которого ей раньше не доводилось обдирать. И это при том, что она умела разделывать кур. «А я даже с курицей бы не разобралась, — подумала я. — Нет уж, лучше буду мечом». — А соль где? — А… зачем? — осторожно спросил Страшила. — Действительно, зачем: соль — это белый яд, — сыронизировала я. — Некоторые считают, что без неё пища невкусная. — Солью мы зубы чистим. Но есть её — это, по-моему, чересчур. — Ну не в чистом же виде, надо чуточку добавить… Вы зубы чистите солью?! А чем? В смысле, щёткой или как? — Тканью, — объяснил Страшила. — На кусочек ткани сыплешь соль и полируешь зубы. — А это разве не агрессивный абразив? Эмаль не царапает? Впрочем, не отвечай. Раз у тебя никогда не болели зубы, значит, царапает не агрессивнее нашего. — Ну, полируешь ведь осторожно, — хмыкнул Страшила. — Это как с заточкой лезвия: понятно же, что нужно соразмерять силу. Мы ещё немного поговорили, а потом я настояла на том, чтобы Страшила лёг спать. Небо было звёздным, и это вселяло в меня надежду. Может, я и впрямь неплохо умею предсказывать погоду, а? «Утром узнаем, — посулила себе я. — Над всей республикой безоблачного неба не надо, а вот над нами — хорошо бы». Костёр тихо трещал. Я с умилением взглянула на ель, под которой спал Страшила. Вот красота-то… Нечто сказочное было во всей этой картине: костёр, тёмное звёздное небо, красная ель, высокая, косматая, в снегу, с верхушкой, мерцающей огоньками. Страшила ровно дышал во сне. Я с нежностью сфокусировала на нём взгляд. Вот строит из себя сурового, а вообще-то хороший человек. Да и со мной пальцы не гнёт. Я с тихим весёлым звоном припомнила рекомендации одного отмороженного священника, который объяснял моему крёстному Вадиму Егоровичу, как нужно держать себя с женщиной (без него сорокалетний мужик, конечно, не разобрался бы). «Избегай ласковости, — наставлял он, — это вызывает в женской душе чрезмерную привязанность». Крёстный слушал и серьёзно кивал; я тоже слушала, еле сдерживаясь. О, как мне хотелось вскочить и велегласно процитировать: «Не верьте тем, кто говорит: то дом Божий! Ибо они лгут». Но я молчала: всё-таки проповедь происходила не в моей квартире, и я не считала себя вправе указывать священнику, что говорить. «Ты и сама понимаешь, — объяснил крёстный, когда этот Досифей ушёл, — для Наташеньки важен сугубо факт нашей беседы; не развалюсь же я от того, что послушаю этого кликушу». Ради справедливости скажу, что мне неоднократно доводилось встречать, особенно в сельской местности, вполне адекватных, добрых православных священников, часто выполнявших для прихожан роль психотерапевтов. Собственно, именно из-за их существования я относительно комфортно чувствовала себя в лоне Русской православной церкви вплоть до того момента, когда мне в руки попал Синодальный перевод Библии. Хотела б я спросить того сумасшедшего попа, откуда он взял, что православным не рекомендуется проявлять ласковость: а что, интересно, проявляли Серафим Саровский и Сергий Радонежский? Хотя с Сергием всё было сложно, особенно если трактовать поведение монаха Александра Пересвета на Куликовской битве (да и саму битву) по завету Христа «Не противься злому». Но с Пересветом была и вовсе странная история: мне припомнились «Основания русской истории» Андрея Никитина, в том числе часть, посвящённая идентификации личности Пересвета, и от этого стало совсем тоскливо. Братцы, ну никто ничьих подвигов не отрицает, зачем фальсифицировать-то? А потом люди, разбираясь, вынуждены цитировать Станислава Ежи Леца: «Если из истории убрать всю ложь, то это не значит, что останется только правда. Может вообще ничего не остаться». Нет, подвиг-то останется. Но просто как будто посвельчивающий злачёным доспехом брянский боярин Пересвет, как, скажем, в списке Ундольского, менее соответствует русской исторической традиции, чем он же в облачении схимника, как в том же «Сказании о Мамаевом побоище», странному, полному анахронизмов? Конечно, никто не мешал боярину стать иноком, так сказать, перед планируемой смертью по идейным соображениям. Вот только какой в этом смысл: либо ты воин, защищающий Родину с оружием, либо монах, топящий за ненасилие. И в некоторых случаях концепцию ненасилия лучше не применять, факт: но ведь тогда ты перестаёшь быть монахом по сути; либо, как говорится, крестик сними… (Воин-монах Страшила очень в тему пошевелился во сне). Из-за этих-то противоречий я никогда больше не причислила бы себя к РПЦ; но толстовство казалось мне слишком опасным для государства. Для государства более корректными были бы, например, напутствия Филарета Московского вроде: «Люби врагов своих, гнушайся врагами Божьими и сокрушай врагов Отечества». Главное — понимать под врагами Отечества атакующих его, а не лезть в чужой монастырь со своим уставом, насаждая там, скажем, демократию или социализм. Разумно? разумно; вот только опять-таки получается проповедь фарисея Павла, а не концепция ненасилия Христа, велевшего Петру вложить меч в ножны и прирастившего ухо бедняге Малху. Я резко вышвырнула из сознания грустные мысли. К чёрту Филарета и Павла; передо мной светящаяся ёлка, самая большая на свете, и под ней живёт Стеклянный Человечек! Я ещё раз осмотрела ель, чем-то похожую на зиккурат, и вдруг развеселилась. — Знаете, братцы, — сказала я вслух, — я вообще-то родилась в воскресный день. Как и нужно по требованиям Стеклянного Человечка. Правда, произошло это знаменательное событие между двенадцатью и двумя часами не пополудни, а пополуночи, но мы ведь сделаем скидку активному потребителю ваших сказок, правда, товарищ Гауф? Я сфокусировала взгляд на красной хвое заснеженных веток и начала читать тихим звенящим голосом: — Под косматой елью, в тёмном подземелье, где рождается родник, меж корней живёт старик. Он неслыханно богат, он хранит заветный клад. Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный! Я замерла, прислушиваясь. Ничего не случилось. Белочек в остроконечных шляпах не появилось, а крошечного старичка в костюме стеклодува — тем паче. Ну, странно было бы ожидать чего-то иного. Всё-таки мы не в Шварцвальде, и дни недели здесь отменили… Да и я, если разобраться, со временем рождения подкачала… И вообще: только я могу всерьёз ждать появления сказочного персонажа! Однако меня моё ребячество несказанно обрадовало. «Значит, душа моя ещё не омертвела, — подумала я с удовольствием. — Я по-прежнему верю в седобородого деда с мешком подарков! Ура!» Я вспомнила, как приняла Серу за Деда Мороза, умилённо хмыкнула и принялась любоваться небом. У него был красивейший оттенок синего винограда; вот именно в такой-то шубе и пристало ходить сказочному Морозу, а вовсе не в красной. Много позже, увидев расшитую шубу Деда Мороза, амбассадора ФК «Динамо», с бело-голубыми аппликациями на полах, то ли в звёздах, то ли в хлопьях снега, я не могла понять, правда ли тогда в покровском лесу представила его костюм в точности так — или это ложные воспоминания.