Тяжести двадцатого века

Я не дождался его. Не дождался Мишу. Я не помню последний год Блокады. В один момент, за год до прорыва я уснул. Уснул так же, как многие мои жители в это время. Уснул и не проснулся. От голода и холода. Проснулся я уже в лечебнице, укрытый тёплым одеялом. Воскрес, как я понял позже. Рядом, у моих ног спал он. Только спустя пару лет он рассказал, как нашёл меня. Зимой сорок третьего года он зашёл в дом на Невском проспекте, полуразрушенном, но почти не тронутом. Там, в обломках стен, битом стекле и кое как утеплённых чем попало окнах. В голых стенах без обоев, без мебели и без кусков досок на полу лежал на матрасе, под несколькими дырявыми одеялами я. Как снежная королева. Бледный, как сам снег на улице. Холодный и бездыханный. В этом доме некому уже было растопить для меня буржуйку. А если и было, никто бы не тратил на это силы. Холод проник до самых моих костей. Я был трупом в самом прямом смысле, не в силах в таких условиях воскреснуть. Моё тело замёрзло, как мясо в избах для хранения зимой. Ещё какое то время в госпитале я чувствовал, что моё тело промёрзло насквозь. Часто появлялись синяки от острых осколков льда, в крови, что царапали сосуды. Тяжело было двигаться и дышать, но я знал, что это пройдёт. И помня, что я пережил я гордо принял титул "города-героя". Меня кормили через капельницу, в вену на ключице. С каждой неделей я чувствовал себя лучше, но тело ещё страдало от разрушенных домов. Война ещё продолжалась два года, и Миша не часто меня посещал, но каждый раз это было праздником. К концу войны я стоял на своих ногах, хоть и ходил медленно, и ел сам, пусть и очень лёгкую пищу. О том, что мы победили я узнал по радио и не смог сдержать слёз. Но было не важно, а этот день плакали почти все. Главное, что на следующий день пришёл он. Мой Миша. Именно тогда, весной сорок пятого года у Миши при мне посинели на пару мгновений глаза. Не могу описать насколько моё сердце в этот момент затрепыхалось от счастья. Это был не только день, после победы советского народа над фашистами, но и момент, подаривший мне надежду на то, что мой Миша может вернуться. А тяжести двадцатого века? Можно и потерпеть.