Дитя Вселенной

Мать Вселенная

убивала и терзала

собственное порождение.

Когда-то мёрзлым январём 2005 года. Леса Туманского хребта КНДР. 

… Сынмин наклонил голову и ласково улыбнулся.  — Заткнись. — грубо ответил Джинни.  Под деревянным мостиком мёрзла речка, а снежные пушинки не прекращали медленно покрывать собой тонкий лёд. Осадки валили с серо-фиолетового ночного неба — за ним бескрайность. Далеко-далеко — синька галактики, нет бытия.  Ким Сынмин рассмеялся. Его милое личико покрыл румянец. Изо рта рвался пар.  — Прекрати! — завопил Хёнджин. Вцепившись пальцами в корни волос, он захныкал и посмотрел ввысь. «Убей себя» — зло наставляли Они.  «Умирать нельзя. Нет, только не сейчас» — перебивал Хван.  Это всё не по-настоящему. Световые годы забудут, не заметят. Звёзды запечатлеют, да им, однако, будет плевать.  Ноябрь-декабрь-январь. Всё едино и одинаково. Сколько времени? Пальцы на ногах окаменели.  — Прелесть моя, — младший обхватил холодные щёчки хёна и в печали нахмурил брови. Слёзы его были солёными — Ким слизнул их. — Я ведь попросил хорошо одеваться.  — Уходи. Сваливай! — голос Джинни надломился. Сухую глотку точно засыпали перцем, и он закашлялся.  Хёнджину не хотелось говорить так. Ему, о мать Вселенная, не хотелось!  Конечности не чувствовались. На его ногах не было обуви. Белоснежное одеяло окутывало, пытаясь не то согреть, не то спрятать. «Убирай его» — шепеляво твердили Они.  Луна глядела беспристрастно. Наплевательски и безэмоционально.  По оба берега угрожающе стояли худые страшные коряги. Голые сучья были человеческими костлявыми руками, тянущимися то к нему, то к высоченному небу. Они смотрели презрительно и готовы были вот-вот сорваться с многолетних корней, пуститься прямо к Хвану и разодрать своими мерзкими когтями.  Сынмин поцеловал в опухшее веко. Его губы были холодным кофе, кожаным шарфом и жарким лучом Солнца. Вмиг стало так хорошо… Будто мир совсем не страшный. О, коряги всё ещё злобно пялили, но Хёнджин чувствовал себя защищённым, словно чужие губы баюкали и ограничивали от всего существующего.  За стволом дерева появился силуэт. Некто длинный, неприветливый. Фигура привычно улыбалась беззубым ртом, когда зашагала в их сторону. Грудь рвано вздымалась от всхлипов, а в горле путался чёрный ком, перекрывающий дыхание. Если вселенная бесконечна, то, быть может, где-то там, за сотни галактик и миллионы световых лет, есть он? Сынмин. Настоящий, а не поддельный и выдуманный.  Хёнджин разразился истеричным смехом, заставив младшего ошеломлённо отпрянуть.  — Всё хорошо. — Ким прислонил свой лоб ко лбу напротив, …а за его спиной спокойно встал трёхметровый урод. Он тянул свой язык к тёмной макушке Мина, грозясь вот-вот сожрать обоих.  Хван затерялся в пространстве, впечатался в трещины на льду речки, попал в плен острых сучьев и языкастого Некто. Молниями прорезали сознание абстрактные линии, плыли изуродованные рожи знакомыхнезнакомых людей. Голоса были тихими и громкими, задорными и злыми. Они упрашивали, Они заставляли, Они принуждали. Душили.  Сынмин парил дымкой над снежным покрывалом, но едва старший смотрел вниз, как всё рисовалось действительным: тот, как ни в чём не бывало, твёрдо стоял на ногах.  Оглушающим воем бил в уши ветер. А голоса всё равно были его громче.  — Да просто исчезни уже! — не унимался Хёнджин. Он говорил это Сынмину — силуэту бесполезно.  И тогда заметил: глаза младшего тоже заблестели. Темно — он был не уверен, что тот заплакал… — Я не собираюсь… —  …и удостоверился, когда Мин, произнеся это дрожащим голосом, всхлипнул.  Ну вот. Даже его Джинни умудрился вывести на слёзы.  «Убей себя», «Жалкий», «Продолжай!», «Ты — чудище», — какофония Их голосов стала ещё нестерпимее.  — Да кто вы, нахуй, такие? — обессилено выкрикнул старший, ещё хлеще разволновав Сынмина.  Ответа можно не ждать: черти никогда не отвечают.  Тот потянул руки вперёд, намереваясь собрать в охапку осколочки своего хёна и сокрыть от всего мира. Не успел: по носу прилетел удар.  Коряги стали смотреть ещё презрительнее, а равнодушная луна брезгливо сморщилась. Небо никогда не было живым, но даже оно, чёрт возьми, стало его осуждать с этого момента. Рёбра изрезало виной… …перед кем? Зато Они, — пусть и только половина, — одобрительно угукнули.  На Хёнджине была тонкая кофта, на Сынмине — кожаное пальто. У Хёнджина были голые руки, у Сынмина — тёплые перчатки. Хёнджин был в коротких вымокших носочках, Сынмин — в челси на высокой подошве.  Первый внутри заживо горел страшным огнём, а снаружи каменел ледышкой из Северно-Ледовитого океана. Второй не ощущал ничего. Хван посылал ему мысленные сигналы: «останься». Они корили его за это, били хлыстами по мозгам и груди. Сынмину не обязательно было слышать — и так знал. Хёнджин услышал звук чёрной дыры. Она «говорила» страшно, — нет, даже не «говорила», — она шипела, выла и скребла. 

***

Formation of sick mind connection with space. 

____________ Step nulla. Предпосылки. Для него давно не существовали времена года: всё сплошь — зима и холод. Уже как пару месяцев он обитал средь леса, и жизнь была убивающей, терзающей ношей, ибо впредь парень был обречён проводить её в абсолютном одиночестве… или не совсем? Метрах в пятидесяти от дома впивались в землю две каменные плиты. Родители покинули его.  В три года Хёнджин начал утверждать, что всё чаще видится с неким другом-Солнцем, который приходит обычно по ночам. Родители не понимали, что это за Солнце такой.  Однажды мама попросила: «Расскажи о нём. О чём говорит, зачем приходит…». Джинни сказал: «Ликс залезает ко мне через окно. Он живёт в космосе…».  В пять лет Хёнджин впервые спросил у мамы: «Где заканчивается космос?». Та ответила, что так и так, — бесконечен.  Мальчик не унимался, напротив: его ещё больше заинтересовало всё пространственное. Перед сном он слушал не сказки, как подобает детям, а о том, как зародилась Вселенная, откуда возникли солнце, звёзды и планеты. Это вводило в панику, заставляло съёживаться от ужаса. Родители, безусловно, замечали такую реакцию и стали наотрез отказываться рассказать что-либо на эту тему. Тогда Джинни истерил. Истошно плакал и умолял. Мать не могла противиться и в конечном счёте сдавалась.  Существующийнесуществующий Феликс рос вместе с Хёнджином. Он продолжал приходить, только по мере взросления Хван заострял на нём всё меньше внимания. Ликс появлялся реже и реже… В средней школе начался пубертатный период, отношения с родителями медленно катились в чёрную дыру. Немногим позже «друг» окончательно запропастился, но Хёнджину, в целом, не было дела до него.  Подросток стал считать странным мамины рассказы перед сном, а потому попросил перестать. Далее он покупал книги о волнующей теме, и вечерами уже сам изучал её. Тревога и страх перед тайнами Вселенной продолжали его сопровождать. Стало доходить до сильнейших панических атак, и он понял: достаточно. К чёрту космос. Его считали странным как учителя, так и сверстники. Хван был красивым ребёнком, и одноклассники хотели с ним подружиться. А тот и против-то особо не был, однако стоило кому-либо заобщаться с ним ближе, то этот кто-либо попросту сбегал: Хёнджин действительно был странным.  Время шло, он рос. С горем пополам окончив среднюю школу, заявил родителям: он не собирается учиться дальше. А те, пусть и хотели для сына хорошего будущего, давно мечтали о жизни где-нибудь в отдалении. В их загородном лесном домике в другой стране, например.  И семья Хван переехала. С того времени ума у Джинни прибавилось, он для себя осознал, что мама и папа — самое важное в его жизни. Отношения между ними стали лучше.  Касательно менталитета, перебравшись из Южной Кореи в Северную, особых изменений он не заметил. Но оно и ясно — жили ведь в лесу.  Тогда всё само по себе повернуло не в ту сторону, но Хёнджин этого не осознал: сходил с ума растворялся в космических реалиях постепенно. Их голоса казались просто собственными мыслями… Step I. Отрицание.  «Толкни её» — сказали громко.  Хван оглянулся по сторонам. Кто это был? Внизу, на речке, рыбачил отец, а рядом с парнем стояла в кожаном пальтишке мама, облокотившись на перила мостика.  «Толкни» — тон стал повелительнее.  — Зачем? Мать недоуменно обернулась и смерила сына взглядом: — Что? Опомнившись, Хёнджин проморгался. От мамы он отмахнулся рукой, мол, ничего.  «Ты что, сумасшедший?».  По-настоящему свои мысли отделить от других выходило с трудом… Стоп-стоп, каких это — других? Разве могут быть в голове мысли иные, чем свои? Да. Могут, как оказалось.  Ночью Джинни долго не мог уснуть. Он впервые принял во внимание ощущение, будто в его мозгу кто-то сидит, причём не один. Ох, далеко не один.  Голоса вещали разное: о тайнах мироздания, о бескрайних галактиках, об одиноких планетах… Они призывали убиться, вредить семье, расщепиться на кварки… Он ворочался и сминал в ногах одеяло, покрываясь холодным потом с каждым чужим словом в собственной голове. Глядел на чердачное окно в крыше, за которым темнело небо. Переведя на мгновение взгляд, Хван опешил: в углу стоял некто. Некто вполовину согнувшийся, ибо рост его не позволял вытянуться в полную длину. У него не было глаз, — лишь чёрное лицо и огромный беззубый рот с длинным языком, — но парень точно знал: Некто смотрел на него. Всё нутро чувствовало это.  — Ты кто, нахуй, такой? — Хёнджин забился в угол кровати, вжался в изголовье.  Оно не отвечало. Только продолжало пожирать «взглядом» и языком водило по краям огромного рта. Некто, не сдвигаясь с места, протянул худощавую руку… Оно стояло метрах в шести, и как же, чёрт побери, было страшно! Запястья точно сковали в незримые наручники, верёвками связали ледяные ноги. Не шевельнуться.  «О, мать Вселенная, если ты есть — упаси. Упаси!».  Окно в крыше задребезжало. Джинни, в страхе поджимая пальцы на ногах, схватился за голову: он сошёл с ума, действительно сошёл с ума!  Бежать. Бежать. Бежать… некуда. Около двери стояло неведомое чучело, а окно… …с него кто-то свалился на пол близ кровати. Сердце, казалось, готово было отключиться с победным последним «тук-тук». Сил кричать не было, и он в истерике зарыдал. Руки тряслись, в голове трещали голоса, а его собственные мысли были лишь об одном: «Пусть всё это закончится!».  Он услышал дьявольски низкий стон. Был уверен: это Некто. Ошибся.  «Умри» — шипели Они в один голос.  «Пощади, мать Вселенная» — молил Хван.  Спасение придёт, обязательно придёт. Но мать Вселенная жестока и бездушна. Ей дела нет. Дитя её страдало муками порождённых кем-то чертей, что разбирали по частичкам слабое тельце с помощью грязных методов: по щепкам, изнутри, долго, упиваясь беспомощностью.  — Знаешь, я по-прежнему дуюсь. Может, извинишься? — предложил Феликс. Феликс! Солнце есть такое же порождение её. Он отдавал тёплым свечением, немного рассеивая дымку ночного ужаса. В ушах гулом раздался звук, искажённый помехами. Звук звезды Солнце. Спасения? Перед глазами плыло, и виной тому была не только пелена из слёз: сознание искажалось, ломалось, тянулось в разные стороны.  — Ты чего? Я тоже скучал, но чтобы плакать? — Ликс, поднявшись, присел рядышком на кровать.  А Хёнджина трясло. Он впрямь готов был разбить свою больную голову о кирпичную стену. Ему никогда в жизни не было так страшно. Он глотал спёртый воздух ртом и носом, и казалось, что вместе с тем в тело проникали черти. Новые и новые… А если действительно так? Потому что с каждым глотком воздуха количество голосов увеличивалось. Они по-прежнему говорили: «Умри».  И парень крутил в мыслях это же слово.  Под его ногами смялась простыня, одеяло оказалось на полу, когда он оттолкнул от себя Феликса. Его, чёрт возьми, не существует! «Убери его». — Возвращайся в свой космос! — дрожащим голосом выдавил Джинни, содрогаясь от рыданий.  Ликс, отчего-то пристыжено опустив голову, обнял друга.  — Тебя нет! Кто вы все, нахуй, такие? — тихо молвил Хёнджин, невольно глядя на не движущегося Некто, боясь пошевелиться.  — Вот и неправда. Я есть, — дружелюбно мурчал Феликс, поглаживая его спину. — Да, конечно я есть. Как же иначе? Мы провели с тобой всё детство.  — Пошёл вон. Уходите! Step II.  (Не)принятие.  Время от времени появлялся Некто. Следил, оценивающе рассматривал и тянул порой когтистые пальцы. Хван в панике трясся каждый раз, как в первый. Сомнений, что оно — чудище сознания, скоро не осталось: родители не замечали длинного языка и тонких конечностей, когда Некто дышал в затылок их сыну.  Голоса с течением времени делались всё более оглушающими, и тогда Джинни стал затыкать их громкой музыкой в наушниках. Иногда он засыпал в них, что способствовало появлению кошмаров.  Зимней ночью парень лежал в кровати и глубоко дышал, отчего кружилась голова. Биты накладывались друг на друга, их перебивали Они и редкие собственные мысли.  В один момент старенький плеер сел. Всё затихло разом, и до того оно было неожиданно, что Хёнджин вздрогнул. В ушах зазвенело, голоса поутихли, и им на смену пришёл звук Марса.  Точно, это был точно звук Марса. Нечто внеземное, шипящее помехами и космическим гулом.  Когда он был ребёнком, то зачастую улавливал странные звуки. Необъяснимо: уши будто бы закладывало, кровь стучала в висках, и из ниоткуда, — может, из солнечного сплетения, — звенело гулом.  Когда он стал подростком, то появился интернет, и он стал проводить много времени за старым компьютером в сети кванмёна. И как-то ему попалось на глаза видео: «Звуки планет». Нацепив наушники, Хван принялся слушать их. Каково было его ошеломление, когда шум показался знакомым и даже в какой-то степени родным! Марс «разговаривал» громко и пугающе, но ничего не оставалось, кроме как ждать. Бояться. Наслаждаться мгновением, когда Они молчали.  Снова появился Некто. На своём же месте, — в шести метрах от кровати, около двери, — он, как прижилось, стоял спокойно.  Со временем привыкаешь ко всему.  Жаль только, это выражение для Хёнджина было применимо лишь к галлюцинациям зрительным. Голоса не переставали доводить до паники. Они уже вернулись, наложились поверх планетного звука.  «Чёрная дыра убьёт твоих родителей» — твердили Они в унисон.  Бившись в истерике, Джинни не замечал ужасную духоту в комнате. Хван до боли сжимал, щипал кожу в боках и рёбрах. Растягивал футболку, чуть не разрывая нити. От собственных не щадящих рук было неприятно и больно. А, впрочем, боль эта, по большей части, саднила не снаружи.  С того раза, как он прогнал Феликса, прошло уже немало, — точно не знает, сколько, потому что времени, как он давно осознал, в пространстве не существует, — но вина до сих пор резала рёбра бензопилой.  — Ликс… Ликс. — умолял он. — Вернись ко мне… Дни слипались, смешивались и растворялись друг в друге, превращаясь в тягучую жидкую смесь. Пришёл ли друг в ту же ночь, или это случилось через пару суток (а может и месяцев), но он вернулся.  Морозный воздух пощёчиной ударил в горячие хёнджиновы щёки. И вновь в темноте Феликс был Солнцем, озаряющим страшное ночное пространство.  «Убей себя». — Скажи… — Хван говорил невнятно и сбивчиво, но Ликс всегда его понимал. Заботливо укутал в свои объятья... — Такое ли я чудовище? Как Они говорят? — Нет.  Феликс, плотно сжав челюсти, сглотнул. Продолжил: — Ты осмысляешь моё существование.  «Жалкий». — Когда ты скажешь? Кто ты такой? Кто эти Они? Кто такой Некто? — шмыгнул Хёнджин.  — Я не знаю, кто такие Они. И кто такой Некто, тоже не знаю. — Феликс слизнул чужие слёзы.  Друг в очередной раз умолчал о себе. Когда всё это кончится? Сейчас.  Мышцы были скованы — движения давались нелегко. Под двумя взглядами, — первым заинтересованным и вторым сочувствующим, — Джинни поднялся на ноги на кровати прямиком к высокому окошку. Ухватился за край рамы и, подтянувшись,  …оказался сваленным обратно в постель: Феликс перехватил его за бока и с силой дёрнул вниз.  А уже наутро Хёнджин не обнаружил его рядом. Парень чувствовал себя разбитым. Немощным и мёртвым. Отвратительно. Стоило ему спуститься на первый этаж, как подбежала мама с опухшим лицом и красными глазами.  — Прелесть моя, дорогой, ты… — та звучала хрипло и совсем тихо.  — Что случилось? Где папа? — так же устало спросил сын.  — Джинни, зачем ты так?  Он мысленно прокрутил события, произошедшие за последнее время, прикидывая, где мог облажаться.  Оказалось вот что: с оконной рамы его стаскивал отец.  Step %&@/-]?3*<.  Переломный момент.  Они зачастили говорить о родителях. Хёнджин плакал, истерично смеялся, боялся… Даже ругался с ними! И в день Х всё перевернулось с ног на задницу, покатившись по крутой горке ровно в чёрную дыру.  И в чёрную дыру буквально! Хван никогда не верил в официальную версию: во время вылазки в лес родителям не посчастливилось встретить целую стаю кабанов, а отцовское новое ружьё оказалось неисправным.  Нет, это точно являлось бреднями сумасшедших.  На самом деле, — уверен был Джинни, — погубило внеземное. Нечто паранормальное. Убило безжалостно и злорадствующе, потопив в бездонной чёрной дыре.  Так если Они всё знали наперёд, то, быть может, стоит прислушиваться? Стоит быть в миру с неизведанными? Или же наоборот: Они не предсказали, а сами сотворили грязное дело. Такая версия на правду походила больше. И с тех пор Хёнджин ещё пуще стал тонуть в страхе и ненависти к ним.  Метрах в пятидесяти от дома впивались в землю две каменные плиты. Родители покинули его, как бы то ни было.  Всё вдоль и поперёк шло неровным контуром, петляло смазанными воспоминаниями, голосило навязчивыми чужими фразами.  Некто стал появляться редко, а Феликс и вовсе исчез, сколько бы не звал его Хван. Зато Они захватывали разум всё больше.  больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше больше Та осень налилась оттенками не жёлтыми да оранжевыми, а красно-синими.  Одна минута в счёт была равна трём световым  годам, один Хёнджин был равен нулю от площади планеты. Призраки, — всякие разные: родители, незнакомцы, — пеплом рассеивались и вновь собирались, намекая: «Мы есть». Хотя, это были не их слова. Это говорили Они.  И всё же становилось одиноко.  Step III.  Спасение.  Тогда Хван наткнулся на интересное слово: «Тульпа — термин в мистицизме, обозначающий паранормальное существо или объект, созданное с помощью силы мысли». Он давно не читал что-либо с таким упоением и интересом. С паникой. С отчаянием. С дурной тяжестью тела и с перебивающими чужими голосами.  Мама. Что есть мама?  Это плаксивая натура, кожаное пальтишко и «Прелесть моя»; это широкие пухлые губы и неумение отказать родной крови. Папа. Что есть папа? Это бережливые крепкие руки и скрытые эмоции; это рыбачество на мёрзлой речке и холодный кофе.  И что, наконец, есть Феликс? Это всё и ничего. Это вечность космоса и тесная тёмная комната в чердаке;  это яркое Солнце в беспросветной темени искалеченного разума, что располагает к себе и дарит мнимое утешение, но пугает своей сущностью. Сущностью, которая расплывчата и есть лишь в голове. Как Они. 

4:20 или около того. Когда-то сентябрём. 

Светало теми временами поздно. Чердачное окно с укором глядело сверху вниз, а за ним висело равнодушное небо, казавшееся хлипкой картонкой, что едва-едва не валится, что отчаянно прикрывает космическую даль.  Его драгоценное Солнце раздробилось, разлетелось на кварки, рассеялось по всей Вселенной, оставив после себя мрак, мрак и мрак. Потопило в чёрной дыре из собственных демонов, безжалостно оставило чертям на распятие. Бездомные метеориты, мечась, врезались и дробью били по оболочке: коже, слою атмосферы, — что угодно.  Тогда он подумал: стоит. Хуже, чем сейчас, не станет никогда.  Ступенью первой было воображение.  Кто-то, как папа: с любящими руками, невыразительный внешне, ощущающийся холодным кофе.  Кто-то, как мама: с Вселенской любовью к кожаным одеждам, с добрым сердцем, заботливый.  Кто-то, как Феликс: звёздный (пусть то будет Солнцем уже Новым), со светом из души, мужского пола.  Образ рисовался неспешно. Собралась готовой картинка в голове, и Хёнджин стал представлять будущего друга с разных сторон и ракурсов. Пускай у Нового Солнца будет фамилия Ким — это золото. Он будет золотым порождением.  А звать пускай будут Сынмин. Значимо. Сын — как дитя, новое сотворение матери Вселенной и больного разума. Мин — как судьба и жизнь: Джинни уверен, что в будущем обязательно найдёт в нём смысл своего существования. Как Старое Солнце когда-то нашёл смысл в нём самом.  На пожелтевшем листке старой тетрадки он аккуратным почерком добавил: «…Новое Солнце станет мне заботой, как мать Вселенная, и родной душой, как родители с Феликсом…».  Трясущаяся рука с худыми пальцами, что сжимали карандаш, внизу страницы черканула грифелем. Получился улыбчивый рот. А затем, не желая останавливаться, Хван стал вырисовывать нос, глаза, взлохмаченные волосы и крепкие плечи. Немногим позже на него уже глядел с жёлтой бумаги красивый Сынмин.  Тогда ему захотелось залить то дело красками, чтобы Солнце, как и подобает, жил в космосе.  Баночки гуаши находились в полках письменного стола. Едва повернув голову чтобы подняться с пола и посмотреть в ту сторону, Хёнджин увидел слева от себя черноту. Некто находился от него в сантиметрах десяти. Сердце застучало в пятках, в ушах зазвенело гулом чёрной дыры. От урода несло смрадом, пылью с влагой. И одинокой луной. Оно тянуло склизкий язык к наброску на потёртом листке. Оно не вредило физически. Лишь наблюдало. Но Некто и не нужно было вредить, это работа для самого Джинни: и без него сожрёт себя изнутри паникой да страхом. И в том голоса помогут.  Одна точка. Угол обзора — это письменный стол и близко стоящий Некто, закрывающий собой половину зримого. Одна точка. Баночка фиолетовой гуаши.  Неосвещённый чердак выцветал, становился пустеющим пространством. Иссиня-чёрный. Тёмные небеса. Выше и выше. Дальше и дальше.  Исчезла гравитация, исчезла и возможность дышать. Всё, что он мог теперь наблюдать, — одинокие звёзды за какие-то световые годы от него.  Он плыл, блуждал и странствовал по бескрайнему космосу. И разом показались настолько, чёрт возьми, глупыми и ребяческими мечты побывать вне Земли. Это совсем не приятно! Вокруг убивающая пустота; не видно ни планет, ни спутников. Ничего.  Не найти путь. Невозможность вернуться. 

Когда-то октябрём. 

А в космос попав однажды, он искал в нём своё Старое Солнце; искал злую чёрную дыру, что расправилась с любимыми родителями. Всё было тщетно. С того раза прошёл: 1 месяц существования под звуки планет, 30 дней Их грязной работы, 720 часов непонимания своего явления и 43200 минут работы над новым другом.  Это была любовь и одержимость. Раз день — и новая повадка Сынмина, два день — и очередной факт из его истории. Новое Солнце постепенно становилось живее и реальнее.  Ступенью второй была визуализация.  Если сначала Ким был чем-то невесомым, не двигающимся и пустым, а работа вся казалась бессмыслицей, то спустя это время можно было перечислить ряд успехов: во-первых, Сынмин уже мог передвигаться, возникать по одной только мысли своего создателя; во-вторых, «работа» дарила утешение, подавляла одиночество, хоть как-то скрашивала уродливое бытиё… и так далее.  Ночь за ночью Хёнджин создавал своё Новое Солнце. Моделировал. Размышлял над его характером и поведением. Рисовал в яви.  — Привет, прелесть моя. — произнёс негромко кто-то.  Хван всполошился. Не найти слов роднее для него, чем незамысловатое «Прелесть моя». Едва осмыслив это, парень обернулся на звук. Он ожидал увидеть призраки мамы с папой. Может, Ликса. Но! Чуть позади него красовалось точёное лицо, что в последнее время стало ближе родителей и старого друга.  Сынмин пришёл сам и заговорил! Лицо Джинни озарилось светом — детским счастьем. Встав, он спешно приблизился к своему сотворению. Но едва рука потянулась к чужому подбородку, как тот пошёл прахом и рябью. Он всё ещё не завершён.  В старой тетради с жёлтой бумагой первая страница была красива: аккуратные пометки о Сынмине, иероглифы которых были так старательно выведены, всё же оконченный рисунок… А дальше нечитаемые записки сумасшедшего. К середине переплёта тетрадь была вся в потёртостях. Рядом со скачущими фразами были начёрканы с сильным нажимом штришки, страшные рожи из кошмаров. Кое-где были наляпаны непросохшие мазки гуаши.  «Мать Вселенная не уберегает - она подставляет меня прикрывать её своим телом. Губит безбожно, не оставляя и следа живого. … Сегодня, 19 25 октября 1998 2004, меня резали ножами по больным ступням.   … Нептун зол». А строки о Сынмине были реже и реже: уже не требовалось писать от руки, достаточно было работать разумом. Больным. 

Когда-то ноябрём. 

Ступенью третьей была коммуникация.  Потуги умственной работы проходили не зря, ибо развивалась новая жизнь Солнца стремительно.  Хёнджин слушал причитания Их раздражённо. Это, безусловно, всегда было обременительно и шаткую психику рушило сильно, но в нынешнем положении ломало голову куда хлеще. Перед глазами был Некто, в подсознании — Ким (а также всплывающие болезненные воспоминания о маме с папой и Ликсе, который, казалось, растворился вместе с теми в чёрной дыре). И всё это перекрывалось шумом чертей. И принимать, держать в уме такое количество факторов казалось невозможным, однако и убрать ничего из этого не выходило.  Первого ноября в десять вечера пошёл первый снег.  Хван оделся легко: старая ветровка и потрёпанные кроссовки. Отправился к речке. Она была ещё одним добрым другом, всегда выслушивала и успокаивала плесками от сильного течения. Не осуждала, не нашёптывала злых слов. С ней Джинни отчего-то чувствовал родство, будто вода — это он сам.  Снег оседал на его макушке, делая мокрыми корни волос. Старый мостик слегка поскрипывал под пятидесятикилограммовым истощённым тельцем парня. Было прохладно.  Деревянные бруски скрипели с каждым его шагом. И не с шагом тоже скрипели… Хёнджин, обернувшись, обомлел: позади него неспешно шёл Сынмин.  — Привет. — сказал старший, расплывшись в улыбке.  — Привет, прелесть.  Холодные уши мигом налились кровью, став розовыми. Он пришёл не по мысленному зову, он пришёл просто так. Во второй раз.  — Ты уже приобщился это делать сам? Солнце, я рад… я так рад. — Джинни, будто боясь спугнуть, медленно двинулся к остановившемуся Мину.  — Да, — тот слабо улыбнулся. — Ты печален. «Ибо жалок» — с грустью подумал Хван. Словно в подтверждение, Они повторили: «Жалок». Где-то там, в недвижном небе, летела угрюмая комета, но до неё Хёнджину не было дела, ведь он сейчас говорил с Сынмином. Тем Сынмином, над которым работал безвылазно последние два месяца. О котором мечтал. Всё получилось.  — Пойдём домой? Здесь, вероятно, холодно. — сказал Солнце.  Джинни заливисто рассмеялся, нарушив лесное безмолвие. Это самое настоящее счастье — слышать от младшего что-то более или менее по существу, ведь до того момента всё ограничивалось скудным, безэмоциональным: «Привет, прелесть моя». Хван сделал шаг. И ещё один. И ещё… Скоро оказался совсем близко. Хотелось впервые за столь долгое время почувствовать тепло чужого тела, прикоснуться к гладкой коже. Тактильность. И, следуя глубокому мечтанию, он попытался взять Сынмина под руку.  Но.  Захотелось горько расплакаться: его предплечье было рассеивающейся дымкой.  Это вновь значило, что работа ещё не окончена.  Ступенью четвёртой были чувства.  Зрение, слух, вкус, обоняние и осязание. Первые два пункта уже были проработаны, дело оставалось за малым… Да же? Вкус.  Хёнджин нечасто кого-то кусал, облизывал, другими словами — пробовал на вкус. Зато у него было собственное тело. Интересно, если искалечена душа, то и внешняя оболочка окажется такой же?  Возле локтя остался след от зубов. Да уж, всё-таки оболочка в точности такая же мерзкая по вкусу, как и всё внутри. Это не тело, это — кости, едва-едва обтянутые бледно-зелёной кожей.  Чёрное лицо. Совсем близко, опять.  Быть может, стоило попробовать, каков по вкусу Некто, что явился вновь?  Идея была плоха и безумна столь же, сколь безумен сам Хван. Единожды он уже почувствовал его запах, и тот оказался глобально отвратительным. Этого достаточно, чтобы понять: вкус недалеко уйдёт.  Опомнившись, Джинни боязливо отпрянул от незваного гостя. Кровать была защитным куполом. Несмелым и беспомощным, но дарящим подобие безопастности.  — Зачем ты приходишь каждый раз? — отстранённо протянул Хёнджин. — Ты не бьёшь, не сжираешь меня в своей уродливой пасти. Ты наблюдаешь и оставляешь меня на истерзания самому себе. Уберись — я не прошу, я молю! — парень кутался в толстое одеяло, словно оно было в силах уберечь.  Некто заинтересованно наклонил голову набок. Не отвечал. И тогда Хван подумал: чёрт с ним. Так на чём он остановился? Со вкусом тоже чёрт.  Запах.  Прислушиваясь к окружающим запахам, Хёнджин начал мысль: «Сынмин будет пахнуть…». …смрадом? — Джинни уловил плесневую вонь.  — Друг, ты дурно пахнешь. — дрожа от паники, вымолвил он. Чудище было близко-близко. Когда и как оно сдвинулось к кровати — непонятно. И тем не менее. — Друг… Друг. — смаковало оно.  «Что, чёрт побери, происходит?» — подумал Хёнджин, когда услышал это. Некто ли произнёс то феликсовым голосом… или Феликс здесь возник… Ничего не ясно.  Осмотрелся: брошенная тетрадь, закрытое чердачное окно, покосившийся палас. Нет признаков Старого Солнца, нет больше и надоедливых голосов. Лишь чёрный Некто и он сам.  Чувство грядущей опасности давило, призывало хоть что-нибудь да сделать. А отчего оно возникло — вопрос уже другой. Ведь в этот раз всё казалось иначе, чем в любой другой визит чудища. Взять, например, факт: оно заговорило. Впервые. Таким причём тоном, глубину которого имел лишь Ликс. Явь пугала.  — Ты назвал меня др-ругом. — тяжело протянул Некто.  Хван рассмеялся. И смех его вскоре стал плачем. Отчаянно-безжизненным, сумасшедше-истеричным и горьким.  — Да, дру… другом. — заикнулся парень.  По чёрному лицу пробежался проблеск… печали?  — Друг… друг, — Хёнджину оставалось лишь надеяться, что этим словом он задобрит его. — Кто ты? Зачем ты мучаешь меня? — Я есть ты.  Спина Джинни была холодной, как тот первый снег. Эти слова чудища пугали, ужасно пугали.  — К-как это понимать? — парню уже не хотелось ничего. На смену панике медленно приходила апатия, отстранённость от всего сущего. Это чувство было знакомым… И последним, что услышал Хван, было: — Освободи.  И всё вокруг пошло рисованной гуашью абстрактностью, грязной мутью со стекла чердачной форточки, белеющей в небе луной. Прикосновение. Безграничность. Невесомость полёта. Холод. И Новое Солнце, что подплыл быстро, что вмиг заботливо обнял.  От Сынмина исходили яркий свет и тепло, которого так недоставало в пустом пространстве. Уши были заложены, но сквозь слуховую пелену доносился тот самый космический гул.  Тихое, такое привычное и любимое:  — Привет, прелесть моя.  Он появился, и разом исчез неуют. Ничего больше не имело значения, ведь прямо в тот эфирный момент, находясь примерно нигде, Хёнджин смог прикоснуться к своему Солнцу. Прикоснуться! Он плакал, и невесомость заставляла его слёзы стыть. А Ким воздушными касаниями мягких пальцев стирал эти слёзы, слизывал шершавым языком.  Джинни, всё млея от того желанного, стал бесстыдно водить руками по чужим крепким плечам, лохматить чёрные волосы и пробовать на ощупь веки, которые опустились на безразличные по виду глаза. Сынмин пах, как кофе из дорогой кофейни, которую Хёнджину как-то в детстве довелось посетить с родителями.  — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! — тараторил старший, в страхе хватаясь за его скулы:  вцепиться, прижать и никуда не отпускать, — он только для Хёнджина! — Прелесть, я думаю, тебе больше идёт находиться здесь, — Сынмин аккуратно погладил своего хёна. — Чем там, на Земле.  — Если ты всегда будешь тут, я без сомнений останусь. И назад не гляну.  Однако в груди что-то тянуло вниз, тупой болью стягивало солнечное сплетение.  И он упал. Провалился в бездонность, будто где-то поблизости оказалась бесчувственная чёрная дыра и утопила в своей мгле.  The end of formation.  ____________

Kim Seungmin or the New Sun. 

Troubles.

____________

Когда-то декабрём. 

«…Я обрёл счастье. Существование вовсе не бессмысленно…».  Лёжа в прохладном чердаке, Хёнджин наскоро строчил слово за словом. Тетрадь давно уж превратилась в дневник или записную книжку, что хранила в себе мысли, пометки. Она содержала в себе часть истории. Часть жизненного пути.  Жёлтые страницы медленно заканчивались, но это не беда: точно такая же тетрадка лежала в письменном столе. Джинни порой думал: как бы оформить новую, когда эта кончится? Какой-то неделей назад он вновь стал гостем космоса, Вселенной матери. Пусть там было всё и неприветливо, и недобро, — пусть. Главное вот что: там он обрёл бесценный опыт. Узнал, каков Сынмин на запах, каким он ощущается. Тем разом возвращаться было больно, нестерпимо тоскливо. Успокоило лишь то, что Солнце тогда пришёл к нему по мысленному зову. Да, он был тем же горячо любимым другом, тем же Ким Сынмином, тем же Новым Солнцем. Но что-то отличалось. Тогда Хёнджин заключил: видеться в далях космических есть в разы приятнее. «…Ноябрь 15(?) 2004. Я подумываю узнать и, кажется, даже разработать некую схему попадания туда. Куда - туда? Я не имею понятия. В ту невесомость… космос.  … Буду ждать (не)друга Некто - это, должно быть, его проделки?  … Мне страшно. Я не… … Мой маленький Сынмо~я. Это любовь!…». Перечитывая свои записки сумасшедшего, Хёнджин думал о написанном: изменилось ли что-то за прошедшее время? И, размышляя, не заметил, как в своём углу появился тот самый (не)друг.  — Ты предал.  Резко послышавшийся низкий голос обдал неожиданностью и без того озадаченного Джинни. Он, подскочив, инстинктивно потянулся к кровати. — Кого я предал? — глубоко дыша, спросил парень.  — Меня. Себя. Солнце, — чудище, как обычно, наклонило голову. — Ты зовёшь его Старым Солнцем? Предал.  Вести разговор с безликим уродом было делом безумным и ненормальным. А что являлось не безумным и нормальным в его жизни? Ровным счётом — ничего. Несмотря на вечный страх, Хван приспособился: плакать при виде Некто почти перестал, шугаться от звуков планет прекратил. А голоса, казалось, отошли куда-то на второй план, став не привычным фоном, а приступами, появляющимися время от времени.  — Я не понимаю.  — Плевать. Бесчувственный камень. Стлеть тебе в материи, заледенеть глыбой.  И, точно морок, Некто рассеялся, когда дверь открылась. Вошёл Сынмин, одаривая буквально лучезарной улыбкой.  — Прелесть, ты озадачен, — заметил он. — Выпьем кофе?  — Да, пожалуй. Выпьем. — выдохнул Хван.  Лестница была пологой, деревянный пол — скрипучим, а кухонька — маленькой и слабо освещённой.  Сила мысли удивительна. Солнце давно уж перестал быть нематериальным, он стал самым что ни на есть реальным человеком. Частью мира Джинни, без которой всё не то. Без которой окружающее — карандашные штрихи и уродливые чудящиеся рожи из кошмаров — точно, как в тетрадке. Ким Сынмин. Смысл.  А кофе-то и не было никакого. Была вода и чайник на газовой плите, замороженная рыба в морозилке.  — И что тогда будем пить? — младший, сев рядом со своим хёном, подластился.  Хёнджин хотел было ответить, как в правом ухе закололо, будто внутрь искры со сварки влетели. Он, скорчившись от боли, прижал руки к области чуть ниже ключиц. Стал щипать… Черти закричали рёвом, наказывая прекратить.  Мин взялся за его плечи, стал аккуратно сжимать их и поглаживать.  «Всё узнаешь, недоразумение. Ничего не достоин — освободи, убейся, сгори!».  Боль. Марс. Они.  И заботливо целующий в макушку Сынмин. Спасение.  — Лежать… прилечь. — сказал Хван. Слова сбивались чужим говором, внимание тупилось на всём и ни на чём.  Ким обвил его холодное запястье своими тёплыми пальцами, потянул в гостиную к дивану.  — Нет… нет-нет! Чердак! — воскликнул старший.  Солнцу не нужно было узнавать причину — он знал. Знал: кровать — защита, спокойствие. Он знал о своём хёне многое. Знал, что является ему самой настоящей родственной душой. Знал, что он сам создан Хёнджином. Только не о мучающих голосах и не о странном чудище сознания… вроде.  Джинни сгибался в три погибели, прямо как Некто в свой первый визит. Тяжелыми шагами он поднимался по лестнице вверх, и та кривилась, становилась крутой и едва не делалась полностью вертикальной. Младший, всё так же крепко держа за руку, следовал позади.  А в чердаке было холодно, окошко открыто. Кровать.  «Нет тебе места здесь» — Они стали говорить даже как-то обречённо.  Сухой кашель поразил его лёгкие. Казалось, что ещё немного, и он откашляет из хлипкого тела всех чертей, откашляет иссохший пустой желудок. И сердце.  Не спасало толстое одеяло, большая подушка — тоже. Спасал Сынмин.  Солнце не спрашивал пустого: «Что с тобой?» или «Всё хорошо?», он участливо прижимал к себе и гладил его спину.  — Ключицы… — промолвил Хван.  Понимать с полуслова — это дар. Несказанное счастье пронзит тельце вкупе с болью, когда искалеченное, нездравое сознание уловит ниточку связи с чем-то. Плевать, что этим чем-то окажется не существующее в реальном мире. Это ведь не так важно?  Ким старался как можно аккуратнее щипать и разминать тонкую хёнджинову кожу — лишь бы не сделать ещё хуже. А у того голова была кругом, вокруг всё плыло и темнело. Время будто стало течь медленнее. В ушах был звон. Кашель потихоньку прекращался, а глаза слезились. — Прелесть, я здесь, с тобой, — успокаивал младший. — Мы пройдём через всё. Вместе.  Тыльной стороной ладони стерев влагу с глаз, Джинни обнял своё Солнце в ответ. Он впивался дрожащими губами в чужое плечо, теребя одежду Сынмина в области талии. Мрак, рассеивающийся позади, облизывал и холодил спину. А спереди разил теплом Солнце.  Хёнджин отстранился, чтобы примкнуть вновь, но уже не к плечу, а к губам младшего. Те были невесомо-воздушными, сладкими с ноткой кофейной горечи. Парни были, словно Инь и Янь, словно Сатурн и его кольца: Ким идеально дополнял Хвана, и наоборот.  — Я бы хотел создать с тобой космос. Как я — Новое Солнце, так и Космос стал бы Новым. — тихо признался Мин.  — У нас будет свой Космос. У нас есть всё время Вселенной. Которого, конечно, не существует, но всё же. Мы всё успеем. — заверил хён.  Джинни рухнул на кровать, потянув за собой Сынмина. Они повалились на спину. Второй закинул руку за голову, мягко целуя Хёнджина в макушку. А старший свернулся калачиком под его боком. Обвил чужое тело поперёк живота, прижимая голову к изгибу шеи. Вдруг стало спокойно, как никогда ранее.  Младший время от времени что-то негромко спрашивал, а потонувший в моменте Хван невнятно мычал. Создавал иллюзию, что слушает. Ким, конечно, это заметил и решил тоже замолкнуть, продолжая наслаждаться несравненно лучшим обществом своего хёна.  — Сынмо-я, разве я сделал что-то плохое? — отчаянно спросил Джинни. — Мне просто в голову никак не приходит: что такого я сотворил, что мать Вселенная убивает меня? Младший, чуть поджав губы, помотал головой. Он не знал, как ответить на этот вопрос. Нужно было смотреть глубоко, чтобы разглядеть суть. Помолчав с минуты две, Ким сглотнул. Начал: — Как ты думаешь: реален ли я? — Да. Да?… — Джинни пробежался взглядом по другу. — То есть нет. Ты лишь тульпа, и… это грустно. Неимоверно.  — Неправда.  Хван, в последний раз прочистив горло, недоуменно посмотрел ему в глаза. В них играл звёздами космос, и в них же сиял сам Хёнджин.  — Я есть. — пояснил Мин.  А у старшего мгновенно в голове нарисовалась картинка: точно такие же слова и точно такой же существующийнесуществующий друг — Феликс.  Окно.  Искосив глаза кверху, Джинни почувствовал, как сердце пропустило удар, а затем забилось в бешеном темпе. Форточка была приоткрыта, и, как помнится, сам он её не открывал.  С улицы доносился не то волчий вой, не то свист злых ветров. Ночь пахла дальними галактиками и Земным морозом.  Когда старший посмотрел влево, то вздрогнул и выскользнул из объятий Мина: на него кто-то глядел. Это был Ликс, и свет его угас в кончину. Он больше не казался ярким солнцем в темноте. Теперь это был лишь тёмный силуэт, подобный страшному Некто.  — Ты? — ошарашено спросил Хван.  — Да. Я, — отрезал пришедший, — И тебе интересно, зачем я тут.  Сынмин отчего-то не реагировал на всё происходящее. Просто продолжал пилить взглядом дощатую крышу, не выражая своего участия.  — Ты забыл меня, — раздосадовано утвердил Феликс, — И, если тебе, конечно, интересно, объясню: мне неспокойно жить в космосе без смысла.  Хёнджин удивлялся всё больше и больше. В рёбрах начало жечь, это ощущение он знал и всегда сравнивал с болью от бензопилы, — вина.  Душу пронзали невидимыми копьями, а мысли всё больше грузили: там мешалась со страхом тоска: «Солнце неясное, что с тобой? Где прежний свет, что некогда дарил мне покой?».  Больно, непривычно.  — Так освободи же меня. Освободи угрюмца Некто, отпусти Их и исчисти грязную душу… — феликсовы слова звучали грубо и по-злому, а лицо его, в противовес, выражало Вселенскую печаль.  Звёзды гаснут, и даже не в небе, а там, — за бесконечности бесконечностей. В Земную секунду мрут необъятные количества светил. Не замечает того ни одна живая душа. А Хёнджин мог поклясться: прямо в тот момент всей своей сущностью почувствовал, как погибла очередная. Справедливо ли тогда будет утверждать, что в таком случае он не входит в исчисление живых душ?  С глухим потрескиванием постепенно рвалась и кое-какая вторая ниточка к звезде. И ниточка эта, подобно петле, стягивала горло, перекрывала дыхание.  Феликс между тем продолжал: — Создаешь — убиваешь. Истинное порождение Вселенной матери. Потакая ей, вредишь всему вокруг… Джинни шагал по грани стального лезвия. Оно прорезало в пятах, и кровь стекала вниз по холодному металлу. Здесь выбор между или-или: или с болью бредёшь в неизвестность, раня в кровь ступни, или валишься в темнеющую пропасть.  —…ты добр, а после злишься и гонишь прочь… Затем вновь: молишь прийти и, обругивая, выпинываешь. Удар не ниже пояса, но под рёбра.  Стены поплыли, словно растаявший лёд. Он отвёл взор к кровати, где в безразличии сливался с темнотой Ким.  — Сынмо-я, Солнце… — Хёнджин опасливо попытался прильнуть к нему, спрятаться в цепких объятьях, как Мин испарился, в конец влившись в темноту.  Загрохотали ором голоса: «Молчи!».  Ликс не прекращал толкать недобрые речи, Они не прекращали навязчиво призывать к дуростям. Хван метался из угла в угол, а «друг» — за ним.  Появились тепло улыбающиеся родители. Едва парень приблизился к ним, радушная мама стала порочным пугалом с по-клоунски искажённой рожей; папа до неестественности выгнул ноги, и из них вылетели окровавленные коленные чашечки.  Показался смутно знакомый мальчик, что в школьные годы любил упрекать Джинни за неуспеваемость. Хёнджин вечно с ним собачился, один раз даже несмело ударил, насколько сил хватило. Чужое щекастое лицо было мутным и страшно выразительным; Хван отпрянул, забиваясь уже в четвёртый, последний угол.  Кричали голоса, кричал и Хёнджин вместе с ними. Был зажат отовсюду, а худшее оставалось внутри: под кожей электрическим током дребезжала паника. Всего-ничего оставалось, и двадцать один грамм невесомости покинул бы иссёкшее тело.  — Простите, простите, простите меня все. Что бы я ни сотворил страшного, о, мать Вселенная, подари всепрощение! — молил парень себе под нос.  Что-то мягкое и источающее добрую энергию. Это что-то было где-то. Но не здесь, не сейчас.  В тёмных задворках космоса, — полагал Хван, — светило размашисто его Солнце, втихую на что-то обижаясь, не подпуская. «Забери меня» — мысленно упрашивал Джинни.  Но никто не забирал. Даже не подумывал.  Удручающие фигуры безобразно плыли, намагничено слиялись друг с другом, а после разъединялись вновь.  Т5 у666ил м3ня и м0///ишь о пощ6ад3?¿¿¿. — Мама… — прошептал Хёнджин, сползая по стене на пол. Его подбородок в бесконтрольности задрожал, как бывает перед рыданием.  Животный ужас разъедал, а голоса, тем влекомые, безудержно захохотали. Он был всего лишь юношей. Молодым парнем, чья жизнь только-только расцветала. И чья была так спешно смята в бумажный ком, совсем как вырванный из тетради листочек с неудавшимся рисунком.  Ноги у Джинни были ослаблены. Затекли, тряслись и нервно подёргивались.  «Никого не существует». Т5 с4м с03да/\\\ см333рть&&&С4м и Н3си н0шу. «Всё укроется бесследно». К70 т5 3Сть_? Разрозненно тешились, глумились все вокруг. На слух больше не разобрать.  Т3Б9 н37;;;;Н3 ㅠР0гį64йс9[][][][]8но8ь 3Р9 с0780рёН. Чужие многочисленные руки и тянулись, и царапали, и выколоть глаза лезли. Хёнджин дышал глубоко. Слишком глубоко. А воздуха всё равно не хватало. Внутри горел, снаружи леденел — с окна валил снег…  Какие-то чужие руки вдавливали вниз. Мокрое дерево глухо прогибалось под его израненными ступнями. Дощечки валились, пол ломался, и Хван проваливался с каждой секундой глубже и глубже. Обрушилось всё сначала на первый этаж, где, притаившись, стоял безразличный Некто.  Затем босые ноги совсем свело: падая, парень почувствовал, как настиг зябкость почвы, что была под фундаментом домишки. Сырая земля обрамляла отовсюду, засыпалась в нос, уши, в белки сощуренных глаз. В напряжённых икрах парень ощутил какую-то особо мерзостную скользкость: по ним ползли черви, опарыши и прочая мелкая живность. Пока отвратительные создания перемещались выше, — прямо к голове, — Джинни опускался и опускался. Будто тельце его весило совсем не пятьдесят килограмм, а все пару десятков миллионов или больше. Ровно к горяченному ядру Земли проваливался Хёнджин. И достиг его.  Он плавился и горел, силясь даже не выжить — умереть скорее, избавить себя от внеземных мук. То есть наоборот — Земных. Ведь даже космос не досаждал такой боли, такого кошмара!  Было нестерпимо гореть.  Пока не он открыл глаза.  И вот Хван снова в чердаке. Уроды роптали, мельтешили перед глазами, однако сейчас это показалось чем-то относительно нестрашным. Не сравнить совершенно ничего с ядром планеты.  Жар немного отступал… нет, ни черта не отступал. Джинни крылся потом, а пальцы его тряслись, как тряслась крыша.  Парень встал и на полусогнутых ногах растолкал всех бесов, направился куда-то к письменному столику. Фигуры оглушительно заверещали, злясь на… на что? На что они злились? Их склизкие когтистые ручонки драли спину Хёнджина, впивались в выступающие лопатки и пытались вырвать их с мясом. Было больно. Он терпел.  Из правого уха выползла личинка. Не заметил.  Достав незакрытые баночки гуаши, опрокинул свою любимую — фиолетовую. Не обратил внимания.  За окном, в безлюдном лесу, кто-то душераздирающе завопил. Он не услышал.  Чердак не был освещён. Плевать. Хван положил перед собой чистый лист. Сухую кисть макнул в старую грязную воду, затем — в чёрную краску. Мазнул — и вышел безликий Некто.  — Друг? — появился в реальности герой картины.  «К чёрту. К чёрту. К чёрту. Недруг». А взгляд глупо притупился на собственной дрожащей руке.  «Кто я?» — подумал Джинни, «Я такой же безликий некто, чьей души давно уж не существует. Некто — я сам. Моё тело — ничто. Бессмысленная оболочка, за которой скрывается что-то неведомое. Рассудок? Кто я? Кто мыслит вместо меня, кто живёт эту ненастоящую жизнь?».  Стены — картон, холодная мокрая кожа — тоже. А что черти? Они — это он.  Хёнджина всего передёрнуло, и, стоило парню на мгновенье прикрыть глаза, как он очутился в неблагожелательной почве, облепленный насекомыми. Опять валился к самому ядру на раздирание горячей материи.  Опять расплавился, сгорел и обратился в прах.  И опять открыл глаза, очутился в чердаке. Бесы всё придвигались, прижимаясь вплотную.  Моргнул.  Оказался в земле.  Сгорел.  Очутился дома.  Моргнул… и снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова, пока двадцать один грамм невесомости всё-таки не отключился от полудохлого тела.  Ему снились черви и Сынмин. 

***

— Прелесть? Эй… — суетился Ким.  Хёнджин в непонимании приподнялся на локте и огляделся: хмурое серое небо висело за открытой форточкой, из которой медленно сыпался снег, оставляющий мокрые следы на полу и всполошённой постели.  — Ты, кажется, пролежал так всю ночь? — взволновался младший. Нагнулся к нему и обвил руками, помогая подняться: — Хён, окно всё то время было открыто, а ты тёпел, как если бы под камином спал.  Хван лежал у табуретки и чувствовал дичайший озноб. Он принял руку Сынмина и поднялся на слабых ногах. Хромая, направился к кровати: — Солнце, — прохрипел он. — Мне ужасно нездоровится.  «Неужто все было только кошмаром?» — озадачился парень. Однако под сомнение это предположение ставил факт того, что по пробуждении он, точно нежить, валялся у стола.  Матрац, подушки, одеяло, — всё было влажным. Джинни неловко прикрыл злополучное окно и повалился в сырую постель. Сырую, чёрт возьми. Воспоминания (или кошмар?) отдались болью в голове.  — Ты, по-видимому, заболел. Нужно лечиться, — Мин помог Хёнджину улечься и накрыл его сухим пледиком, взятым из шкафа. — Глядишь, и беды не миновать: пневмония… Может, и того хуже.  — Сынмо, почему ты бросил меня? — отчаянно спросил Хван.  Тот замер, глядя озадаченно. — В-в смысле — бросил? — младший, громко сглотнув, стал как ни в чём не бывало расхаживать по холодной комнате.  — Я молил тебя спасти, — Джинни прикрыл опухшие веки и поджал губы. — А что сделал ты? На мгновенье отведя глаза, Ким тихонько подошёл к кровати. Он уселся рядом с хёном, воткнувшись взглядом в пошарпанную деревянную оконную раму. Одной рукой оперся о неприятную простынь, вторую запустил в хёнджиновы волосы.  А у старшего в груди копилась несказанная обида: это было самое настоящее предательство, и совершила его прелюбимая душа. Цепкие пальцы Солнца действовали успокаивающе… пришлось сделать над собой усилие, чтобы отвергнуть их и, нахмурившись, перевернуться на другой бок. Он действительно был обижен и разочарован. Глаза сушило.  Мин упрямо прилёг рядом, обнимая Джинни со спины: — Прелесть, я не п-понимаю, что ты имеешь в виду. — неровное дыхание.  — Это же не может быть кошмаром? Нет… Конечно нет, не может. — Хван шмыгнул, а после влажно закашлялся. В ногах саднило. — Ты знаешь, что мне не совсем-то сладко приходилось. Всю чёртову жизнь Она меня губит. Что я сделал?  «Сотворился» — проснулись вдруг голоса.  — Я всё ещё не понимаю. Н-но не устану повторять: мы пройдём всё это, я с тобой. — с напускными твёрдостью и уверенностью  успокаивал Ким, нервно шевеля пальцами на ногах.  «Да что ты пытаешься мне доказать?!» — остались невысказанными мысли, которые младший, вообще-то, слышал.  — Ты не веришь мне? — холодно и с неумелым притворством произнёс Мин. — Тебе чудится всякое, и ты списываешь всё на меня, будто я твой главный кошмар, будто я своими руками топил тебя в земле.   У Хёнджина заворотило в желудке, и он резким движением развернулся, глядя на Солнце с какими-то презрением.  — Повтори! В земле топил?  Сынмину оставалось только замолкнуть, когда он осознал, что болтнул.  — Прочь. Вали! — хрипел Джинни. И тот ушёл.  А старший зарылся под одеяло, сжимая свои пухлые губы в одну тонкую линию.  Осознание происходящего в полной мере нахлынуло, заставив почти скулить от собственной жалкости.  Это и унижение, и грусть, — понимать, что он всю чёртову жизнь был одинок и, чтобы почувствовать себя чуть менее ненужным, придумал себе друга. Притом не одного: первый — Феликс — породился в далёком-далёком прошлом. Без стеснения всё навязывалась мыслишка: «Неужто я был безумен сроду? Детское подсознание сулило ненормальность с самого начала?».  Постель успела нагреться, а тело, трясшееся с жару, — казалось, совсем нет. Он руками расцарапывал себя наотмашь: больные коленки, стянутая горечью шея, чёткие ключицы…  Обнимая себя, Джинни желал сокрыться. Был непóнятым, отвергнутым и точно не от мира сего. Уготовлена ли была ему судьба нездорового одиночки, или он сам превратил себя в психа-отшельника, — не знал. Мать Вселенная раз за разом пинала в горящие бока, наслаждаясь зрелищем: Хёнджин, потерянный ребёнок, скитался по миру, не находя своего места.  Будь воля его, Хван предпочёл бы не сотвориться вовсе. Или погибнуть вместе с родителями, оборвав свою в плохом смысле особенную жизнь. Всё то время, что прошло с переломного момента, он заминал пустеющую в груди дыру, сравнимую с чёрной, другим. Он создал новую душу, слепо веря, что та перевесит тяжесть дней прошедших.  Собственный беззвучный плач отдавался в голове эхом.  Как же он скучал! По интересным маминым рассказам о дурацком космосе; по папиным учительствам, как правильно рыбачить. Это они были его семьей, а не выдуманные «друзья». Это они помогали в любую минуту, не сбегали и не топили в грязь лицом, — причём, буквально, — помогали в любом деле и даже к россказням сына старались относиться снисходительно, а не ругались, мол, совсем спятил. Тот, конечно, в действительности спятил, но беспокойно погладить и быть рядом — лучшее, что родители могли сделать: тогда врачи-психиатры, тем более детские, обходились ещё дороже, чем в нынешнем 2004 году.  А Северная Корея была по-правде ужасной, и сломил бы чёрт всю их семью, когда они решились на переезд. Переезд, который, между прочим, обошёлся трудно и недёшево. Пришлось постараться, чтобы получить согласие на закрытый въезд, упорно доказать на то право, ибо в их собственности уже находились аж целый дом и участок. Вернулся Сынмин.  Солнце приоткрыл его завесу души, выстроенную из мокрого одеяла, и робко поцеловал в горящий лоб.  А Джинни и не мог больше противиться. Ведь теперь всё, что у него было, — выдуманный «друг».  Он обязательно отделается от всего этого, соскребёт где-нибудь нужную сумму и отправится на лечение. Он обязательно заживёт нормальным человеком и не будет беспокоен за кроющие приступы и являющихся теней, Некто.  А пока всё, что у него было, — выдуманный «друг». Такова реальность.  Ким улёгся в прежнее положение. Хёнджин отчаянно вжимался в его сильное тело, пытаясь найти тепло и покой.  — Хён, что тебя беспокоит? Доверься мне. — сказал Мин, поглаживая его предплечья. — Кратко? — Как пожелаешь.  — Всё моё бытиё. — горестно отрезал Хван. — Хорошо. Давай поговорим. Что для тебя жизнь? — младший задумчиво уставился в потолок, иногда поглядывая на свою прелесть.  — Жизнь? Не знаю. Тягость, нечто странное. Я по сей день не могу найти объяснение. Ничему. — начал монолог Джинни. — Засматриваюсь, бывает, в крапинки. Тону в себе, в прострации. Думаю, размышляю… и не могу обусловить ни своё нахождение, ни свою материальность, — он показно ощупал себя. — Ты понимаешь, о чём я? Я не нахожу ответов, откуда всё это взялось и чем является… Вот так. Ничего, в общем, не существует будто бы.  — Думаю, ты неправ. — огласил Сынмин.  — В чём же? — Жизнь стоит воспринимать, как нечто дарованное. Ты, стало быть, молишь о смерти… Так нельзя. — спокойно вещал младший. — Знаешь, есть нерождённые дети?  Хёнджин не совсем понимал, о чем речь. Озадаченно закусив нижнюю губу, посмотрел с немым вопросом.  — Вопреки всему, они мечтают стать частью всего здесь происходящего. В космосе, говорил твой Старое Солнце, существовать плохо и холодно.  И старшего осенило: Феликс — нерождённый ребёнок?  — Ты верно мыслишь, прелесть моя. Однажды я встречался с ним там… Недавно, когда ещё не был полноценно здесь.  — Ты… нет, стой. Объяснись, — ошеломлённо выпучил глаза Хван, чуть подскочив, отчего голова закружилась, а слабые мышцы заломило.  Взгляд Джинни вдруг забегал. Нет, в эти слова верилось легко, но и сомнения пробивались кропотливо. Первой мыслью было спросить у мамы: была ли беременность до него самого? Второй мыслью стало неприятное осознание: уже не выйдет ничего спросить.  Ким молчал, давая чуть расставить по полочкам услышанное. Однако всё это не то чтобы по полочкам не расставлялось, оно смешивалось, путалось и, въедаясь, страшило.  — А… где? Где он сейчас? Что с ним стало? — виновато молвил старший.  Ответом ему было сынминово: «Не знаю». Тупик.  Хёнджин обречённо прижался ещё сильнее. Сказать, что у него было слишком много вопросов, — ничего не сказать. Из одного выплывали два других, из тех — ещё сотни. Он попросту не знал, что говорить. 

***

Солнце теперь был рядом почти всегда. Делал порой вещи странные, но и обнимал, целовал.  Быть человеком в здравом сознании — всё, чего в каждый момент желал Джинни.  Он так же не понимал, почему люди ежегодно празднуют оборот Земли вокруг солнца. И это непонимание было одной из составляющих его обособленности. А все подобные составляющие яро требовали ликвидации, чтобы зажил он этим самым человеком в здравом сознании. Счёт времени прижился в нормальном людском обществе. Значит, по таким установкам должен мыслить и он.  Было принято решение повесить для начала календарик. В запылившихся коробках нашёлся какой-то старенький — 2002. Пару дней назад Хван сел исправить год. Вдохновение понесло далеко, и сначала он по привычке запятнал бумагу фиолетовым. Спустя пару минут вспомнил о намерениях, — никаких космоса, галактик и прочего, — и всё замазал белым. Год близился 2005.  И вот, новым днём парень рано утром спускался в кухоньку, чтобы отметить сегодняшнее число.  Застал там Сынмина.  Друг что-то чиркал и рвал в календаре, явно негодуя. Однако стоило ему заметить притаившегося Хёнджина, как занятые маркерами руки завелись за спину, а лицо приняло невинный вид.  — Ты рано. Как спалось? — натянуто улыбнулся Ким.  — Что ты делаешь? — старший выглянул из-за дверного проёма. В подозрении сложил руки на груди.  — Ничего, как видишь.  Глупо.  И, если начистоту, пора бы признать, что Солнце в последнее время стал совершать действия, не обоснованные хоть какими-то мотивами. Пусть и не было глобально нелогичных вещей, но некоторые слова и ситуации, — похожие на представившуюся сейчас, — вводили в ступор.  Хван свёл брови. Медленно подойдя, посмотрел на вырисовавшуюся картину: календарик был перечёркнутый, подранный.  — Так. — Джинни неосознанно отклонил корпус от младшего. — Ты сейчас же объяснишься. И не только насчёт вот этого, — указал на рваный картон. — А ещё по поводу своих непонятных разговорчиков.  — Каких разговорчиков? — Ким неприкрыто поддразнил его, ухмыльнувшись и отразив язык тела — перекрестив руки на груди.  «Это уже начинает вымораживать. Что за чёрт?». — О, прелесть, что тебя вымораживает? Поконкретнее? 

***

Сынмин настораживал. Создавая его со всей Вселенской любовью и нежным трепетом сердца, Хёнджин и не думал о подобного рода исходе. Не думал, что Солнце впоследствие будет делать вещи во вред ему. Прострация космоса — холодного, в котором Хван так хотел побывать, чтобы прочувствовать эту особенность встреч с любимым — уже совсем не манила. Иногда что-то липкое норовило утянуть его за конечности к звёздам, но Хван, как мог, сопротивлялся.  Он сидел в середине пыльного подвала. Тут и там глазели многочисленные тени — и, сомнений нет, где-то среди них был также Ким.  — Я вас всех ненавижу! Всех, слышите? — прокричал Джинни в пустоту.  В ответ — побулькивания, как если бы эти создания захлёбывались в чёрной слизи, из которой состоят.  Поза по-турецки, старый вязаный кардиган. Страшно. И плевать уже на всё.  Психанув, Хёнджин встал и поднялся по скрипучей лестнице. Надел куртку. Вышел из дома. Но сегодня он не хотел идти к любимой речке, не хотел.  Леса тлели под звёздами, деревья тянулись макушками к ним. Внизу серебрился, похрустывал снег. А Хван только надеялся, чтобы хоть сейчас за ним не шёл ставший главным ночным кошмаром.  Мир будто глючило. Во время поворотов головой у Джинни всё размазывалось в глазах, местами темнело. И в эти мгновенья создавалось неприятное ощущение, такое, как если бы на долю секунды он выпадал из реальности.  Прогулочный шаг сменялся на бег. Он чувствовал, что совсем не один блуждает средь коряг.  Снег засыпался в обувь; Хёнджин чихал.  Через пару метров он заметил впереди какое-то движение: не тень, не человекоподобное создание, а кто-то действительно живой. Осторожно приблизившись, парень пригляделся и увидел тучного мужчину с топором. Характерные звуки — удары по стволу дерева — раздавались в мёртвой тишине.  — Д… дядюшка Чон? — спросил парень, обходя сугроб.  Тот удивлённо обернулся и, увидев говорящего, тепло улыбнулся: — Малыш Хван, а ты-то и не малыш уже совсем! Как вы-ытянулся, похорошел, чертяга! — лесник подошёл ближе и раскинул руки. — Д-дядь, вы топор, пожалуйста, уберите. — Джинни приподнял уголки губ, отпрянув.  — Ой, забылся. — мужик кинул орудие в снег и по-отечески приобнял. — Сколько ж мы не виделись?  И дальше всё было как в тумане. — Я тоже по вам скучал! Родители уже едва бранью не бранятся, что вы заглядывать перестали.  Дядя Чон, хохотнув, почесал лысину. — А пойдём-ка, мелкий, ко мне заглянем. Чайку пригубим, рыбёху вам передам — сколько наловил недавно! И не снилось тебе такое.  И дальше Хёнджин следовал не куда глаза глядят, а точно по направлению к такому родному домику. К леснику Чон Нгаи, близкому другу семьи или же человеку, в своё время заменившему ему деда.  По пути старик травил доисторические анекдоты, зато рассказывал их так, что те по-правде вызывали смех.  Дошли.  Домик, по размеру сравнимый с сараем, был уютен: тусклое свечение тёплой лампы, пару свеч со стёкшим воском, телевизор-коробка и шкаф с книгами. Небольшой диванчик с кофейным столиком, где стоял недопитый травяной чай и лежал темно-красный пледик. Пахло травами.  — Уфф. — дядюшка, весь потный и с красными щеками, снял с себя куртку, принялся кашеварить что-то в чайничке.  — А я вот как давно у вас не был, так ничего и не поменялось.  — Ох-хо, ну, это же не значит, что у меня надо бывать раз в веку. — Нгаи поставил перед ним две чашечки из сервиза. Оттуда шёл пар, пахло цветами и покоем.  И понеслось всё то, за что Хёнджин так любил этого старичка: бесконечный рассказ, как в городе на рынке чуть не обманули на пятьсот вон, пачка анекдотов, кроссворды и недовольство в сторону правительства. Особенно парню нравились моменты, когда дядя Чон случайно отходил от темы разговора и внезапно начинал монолог о жизни.  — Звёзды-звёзды, заладил уж с самого детства. И что, говоришь, до сих пор не отпускают? — мужчина закинул ногу на ногу. — Так тебе ж в эти, в астрономы надо бы. Вообще, сложно это всё. Знаешь, какие мы все малявки в этом космосе?  И дальше вечные размышления. Время клонило к десяти. Джинни, уютно накрытый пледом, растворялся в размеренной речи дядюшки. Ему было хорошо. Было спокойно. Глаза закрывались, а дыхание становилось медленным-медленным.  Он уснул.  И немногим позже, пробудившись, вздрогнул. Голова трещала. Веки отчаянно не хотели разлипаться, а во рту неприятно связалась слюна. Оглянувшись, Хёнджин с трудом смог понять, где находится.  В домике лесника было ужасно холодно. Плед, которым парень был накрыт, вонял гноем — пропитан кровью.  А на полу около диванчика покоилось давно разложившееся тело. Нет, даже не тело. Кости, рядом с которыми ползали личинки.  Дядюшка Чон Нгаи умер несколько лет назад.  Сознание рвалось по швам. И Хёнджин теперь в бегах. Он бежал, страшась всего на свете. Он бежал, пытаясь смести в глаз долой злосчастную пелену. Он бежал, ужасаясь тому, что говорил с грудой мертвечины, накрывался окровавленным пледом и пил пустоту из запылившейся чашки. Сколько же он проспал? День? Два? Он бежал и мёрз, словно нагой — на нём лишь тонкая кофточка и промокшие следки. Ныне парень готов на своих двоих добраться в город — и там ему точно помогут. Помогут. Помогут! Да? Бесконечные непротоптанные дорожки в снегу сплетались друг с другом. Джинни не знал, куда он и зачем. В чёрнющем небе уже ни звёзд, ни луны — только любопытные глазища, разрывающие взглядом плоть изнутри. Они пожирали желудок и сердце, заполоняли удушливым запахом все лёгкие.  Приступ. Снова приступ.  Все кричат из разных сторон — и тишина в лесу уже была не тишиной вовсе.  Тогда его нагнал Сынмин. Грубо остановил, прижал к бугристому стволу дерева и заглянул в глаза. Солнце гипнотизировал, разжигал похоть и заставлял нуждаться Хёнджина в нём самом, как в кислороде. А кислорода хватать переставало всегда, когда Ким смотрел вот так. Глаза переливались перламутром, скрывающим злые желания.  Ким впивался, вгрызался в его шею, как вампир. Его нетерпеливые руки проходили по контуру торса, игрались с рельефом рёбер и шаловливо, без осторожности и вопросов забирались под кофту. Он переминал окоченевшие ушные раковины Джинни. Прижимался своими бёдрами к его, никак не останавливаясь.  — Мой милый Хёнджин, ты отдашься? — и Хёнджин уже «его милый», а не «его прелесть». — Я сделаю для тебя что угодно. — О, Хван, как и надеялся младший, вопрос воспринял совсем не так, как имел в виду Сынмин. Но это к лучшему.  — Что ж, тогда поиграем. — тот отстранился и убрал руки, будто и не игрался с ним только что вовсе.  Солнце куда-то побежал, едва оглядываясь.  — Стой, нет, подожди! — жалостливо протянул старший. Он не хотел быть один на один с Ними, кричащими о несуществовании всего существующего; не хотел оставаться наедине с собой и оттолкнувшими его желаниями. Сейчас мечта одна: — Я хочу чувствовать горечь твоего языка! — и Хван последовал за ним.              Мне холодно. Мне так                   холодно. Мостик — туда привёл его Ким. Заледеневшая речка и особо холодный ветер, мерзкие коряги и запах холода извне, внутри — застоявшийся гнилой, всё тянущийся из дома лесника.  Хёнджин оглядывается, ища преданное лицо. Но Сынмин появляется — появляется таким, каким тот не видел его ещё никогда: хитрый оскал и глаза в огне.  И младший снова вжимает, только теперь в холодные перила, вдавливает бёдрами так, будто желает слиться с ним в одно.  «Он никто, как Некто, ты никто, как Некто» — говорят Они, путая слова друг с другом, навевая пугающее непонимание.  «Я не хочу. Хватит» — думает Джинни.  Сынмин облизывает его шею, как извиняясь за укусы — от них следы; он что-то томно шепчет на ушко и обжигает дыханием. Так невесомо касается губами, а затем перестаёт, отходит, снова льнёт и вытягивает истому. Хван растворяется в воздушных руках и кофейных поцелуях, запрокидывает голову и, как того хочет его Солнце, глаза закатывает от удовольствия, протяжно даже не стонет, а воет, желая лишь быть ближе. Он скучает по этому моменту, пусть момент ещё не кончился.  «Ты не достоин!»              Мне жарко. Мне так жарко.  Из неба шелестит что-то и шуршит, но разве есть сейчас разница до чего-то свыше?  Тут Ким предупреждающе показывает свою растворяющуюся руку: — Милый Хёнджин, ты хочешь, чтобы я стал настоящим?  А Хёнджин начинает всхлипывать.  — Нет, Солнце, не хочу. Не хочу. — обхватывает руками его шею, хватается так сильно, как и мечтает о… о чем он мечтает? Чтобы это прекратилось? Продолжилось?  — Нет, хочешь. — Сынмин улыбнулся и ласково, вместе с тем угрожающе наклонил голову.  Джинни хочет свободы. Но Солнца тоже хочет. Как поступать? Что делать? Вопросы безответны, они развеиваются в ветру и тонут в реке, тонут в крепких руках тульпы.  — Заткнись. — Хван кричит, пытается оттолкнуть, но не отпускает шею Мина.  Ким Сынмин рассмеялся. Его милое личико покрыл румянец. Изо рта рвался пар.  — Прекрати! — завопил Хёнджин. Вцепившись пальцами в корни волос, он захныкал и посмотрел ввысь. «Убей себя» — зло наставляли Они.  «Умирать нельзя. Нет, только не сейчас» — перебивал Хван.  Он хочет всё, но и не хочет ничего. Теряется в пространстве, блуждая в прострации хрупкого сознания, рвёт мышцы, кожу и суставы, а холодными ногами ступает по кровавому лезвию ножа, на котором всё это время так горестно старался держать равновесие. Река спокойна, галактики неприятно неизведанны, луна презрительна. Будь выбор, он стал бы рекой. Из худых сучьев коряг выглядывает Некто — ему на все наплевать, и чудище больше не пробует поговорить, не реагирует на слово «друг». Ничего.  Это всё не по-настоящему. Световые годы забудут, не заметят. Звёзды запечатлеют, да им, однако, будет плевать.  Ноябрь-декабрь-январь. Всё едино и одинаково. Сколько времени? Пальцы на ногах окаменели.  Щёки Хвана — в объятьях жарких рук Сынмо, слёзы — на его шершавом языке. И вновь бесценное: «Прелесть моя». Некто подходил ближе, Ким еле заметно всплакнул, а у Хёнджина вся жизнь проносилась перед глазами.  Сынмин поцеловал в опухшее веко. Его губы были холодным кофе, кожаным шарфом и жарким лучом Солнца. Вмиг стало так хорошо… Будто мир совсем не страшный. О, коряги всё ещё злобно пялили, но Хёнджин чувствовал себя защищённым, словно чужие губы баюкали и ограничивали от всего существующего. Хван смеялся в истерике, давясь своим сумасшествием и добивая им себя.  — Всё хорошо. — Ким прислонил свой лоб ко лбу напротив, …а за его спиной спокойно встал трёхметровый урод. Он тянул свой язык к тёмной макушке Мина, грозясь вот-вот сожрать обоих.  Тогда Хван вмазал ему в нос. Все озлобились за эту выходку — и коряги стали царапать издалека, и луна отвернулась. Это всё они режут его рёбра бензопилой, заставляя корячиться от чувства вины.  Первый внутри заживо горел страшным огнём, а снаружи каменел ледышкой из Северно-Ледовитого океана. Второй не ощущал ничего. Пора прекращать. Всё это.  Он не может бороться с чёртовой шизофренией, которую сам не слишком осознаёт; не может бороться с тленной жизнью, будучи обречённым вечный страх питать к своим же бесконтрольным выдумкам.  Хёнджин перекинул ноги через заснеженные перила мостика. Он посмотрел в последний раз, прощаясь: угрюмец Некто, темнота ужасной Вселенной матери за хлипким небом, старухи коряги. И Феликс стоит рядом, роняя одинокие слёзы на спину Сынмина. Сынмин же злобно улыбается, слизывая с носа чёрную кровь.  Хёнджин прыгает.  Хёнджин впечатывается в трещины на льду речки, прорывается глубже и глубже, глотая ледяную воду.  Хёнджин горит от терзающей рёбра вины.  Хёнджин не всплывает. Его уносит сильное течение доброй реки.  И Хёнджин умирает, лелея в свой последний миг осколки дробных воспоминаний. Мама, папа, дядя Чон. Феликс и малыш Сынмо.  И злая мать Вселенная, добившаяся своей цели. 

Исчистить душу добела,

Изрезать до крови ребро. 

Всё тщетно. Пусто, кроме льда, 

Что глядит отчаянно в него. 

Вовнутрь: там — калечный разум,

Сознанье мутное и тело

Свою игру ведут. 

Там черти, зыбко сыпясь прахом,

Голову склонив, покорно ждут. 

Те не привыкли так молчать, — 

Они голосисты и громки. 

Но сыщешь едва потаённые уголки,

И можно разогнать. 

Так, оказалось, всё легко.

Единое — пути обратного

Теперь не разобрать. 

Дальше — лишь тлен, где об ушедшей жизни будешь тосковать. 

Страданья, муки и терзанья, 

Что стались позади — 

Им там и место.

Запечатлённое отчаянье… 

Дай, мать Вселенная, 

Впредь никому его не обрести. 

Под доброю речкой, 

Где нет света, зари, 

Окончилась чья-то страшная, 

Короткая юная жизнь.