365 кошмаров Wednesday Addams

      Большие выбоины в многовековых стенах нагоняли первобытный страх. С прищуром покосившись на миниатюрную фигуру Уэнсдей, облачённую в однотонное серое платье с шипами вместо нормального воротника, Ксавье потряс головой. Со стороны подобное оцепенение, должно быть, выглядело смешным, однако на деле ощущалось свинцовой тяжестью в плечах. Пробитая голова периодически напоминала о себе тупой болью и крапинками иссохшей крови. — Долго ты будешь там сидеть? — не глядя на него, спросила Аддамс, перестраивая вычурную причёску в обыденные длинные косы. Девушка, подобно приведениям из этого замка, сливалась с чернотой зала, стоя у края далеко ненадёжного подоконника. — Если тебе нездоровится, то прогулка по замку должна поправить твое здоровье. Язвительно. Односложно. С примесью льда в голосе. После перемещения обратно в реальность отношения между ними едва ли можно было бы назвать приятельскими или партнерскими. От Уэнсдей веяло смертью, обречённостью, сметающей всё на пути уверенностью, которой порой недоставало Ксавье. Мысль о том, что она намеревалась провести экскурсию, либо же сознательно исследовать каждый угол замка Лип, заставляла сердце Торпа прилипать к горлу противным, саднящим комом — на языке отчётливо ощущался металлический привкус. — Как это нам поможет вернуться домой? — Он не спешил подниматься на ноги, окружённый проржавевшей цепью, приваренной к полу и затянутой в кольцо, саркофагом и непонимающим выражением абсолютно воскового лица Аддамс. — Ты действительно собрался домой? — её легкая походка сошла на нет, когда девичьи ноги остановились ровно напротив Ксавье, который выглядел несколько растерянным, сгорая дотла под пронзительным взглядом. — Глупее ничего не слышала, Ксавье.       В её глазах, обрамлённых пушистыми ресницами, читалось явное недоумение, разочарование и обида. Уэнсдей не отступала, продолжая возвышаться над Торпом, как призрак маленькой хозяйки, орудующей в Преисподней. Парень выровнялся, смерил девушку цепким, почти что виноватым взором зеленых глаз. — Почему ты позволяешь себе оскорблять чувства и желания других людей? Ставишь свои интересы превыше остальных? — Торп вернул голосу бывалую смелость, всплеснул руками и склонил голову вбок. — Потому что мои интересы всегда, — Уэнсдей сделала акцент на слове, нисколько не робея перед разъярённым Ксавье. К слову, почему он вдруг переполошился, она не знала. — превыше интересов других. Это аксиома. — И заботу других ты, конечно, воспринимаешь, как данность. — Художник избегал смотреть Уэнсдей в глаза, преисполненный миксом самых разнообразных эмоций. — Я не воспринимаю заботу других. Широко распахнутые глаза Ксавье Торпа вновь нашли Уэнсдей Аддамс и заставили девушку поёжиться от необъяснимого смирения: в любой другой ситуации она бы унеслась так далеко отсюда, насколько бы смогла, а тут...Ткань платья до сих пор хранила в себе стойкий аромат его парфюма, что не улетучился ни спустя час, ни спустя сутки после того, как они благополучно покинули зал суда. Уэнсдей Аддамс пропиталась Ксавье Торпом и оттого чувствовала себя наиболее уязвлённой. — Мы можем продолжить наше приключение в другом месте? — шёпот сорвался с вишневых губ. — Или ты можешь пойти своей дорогой, а я — своей. — Аддамс озвучила собственные мысли с таким видимым облегчением, что черты лица девушки округлились. Ей привычнее было проворачивать все расследования в одиночку, не зависеть от чужого мнения, подпитываться головокружительной вереницей опасностей и совсем не льстило общество какого-нибудь человека. Особенно, если он являл собой образец праведности и был утомительнее назойливой мухи. — Это всё, Аддамс? — Она ожидала от парня бурной реакции, подросткового протеста, отрицания и порицания личности Аддамс, на худой конец, проклятий, а получила равнодушный ко всему и всем мешок костей, обтянутый кожей. — Я согласен.

***

      Уэнсдей припала ушами к каменной кладке стены, которая от времени кое-где раскрошилась, и настороженно повела носом: в замке витал аромат ладана, разнотравья и прелой земли. Как будто кто-то яро настроенный проводил сектантские собрания. Девушка ненавидела людей, утративших своё «Я» во благо массового мышления. Коллектив — это всегда минус в её понимании и иногда, когда того требовали обстоятельства, превращался в плюс. В отдалении послышались шуршание, лепет голосов, под ногами заскрежетала мышь, перебирая своими лапками. Уэнсдей направилась далее, лавируя между поворотами с грацией искусного фехтовальщика. — Вот ведь! — Выругалась себе под нос Аддамс, едва её ноги коснулись поверхности дощатого пола, прогнившего под влиянием ноябрьских морозов, сырости и устоявшейся плесени.       Она преследовала вполне четкую выбранную стратегию — вооружиться средневековым стилетом, принадлежащим некогда Эролу Торпу, судя по тому, что брюнетка помнила из видений, обчистить карманы смотрителей замка Лип, найти ближайший таксофон, связаться с дядей Фестером (наивно полагаясь на то, что он соизволит принять звонок с незнакомого номера) и отправиться в Невермор. В одиночку без бормотания Ксавье за спиной дышалось относительно легче, мысли прояснились, движения Аддамс стали в разы чётче.       Девушка очутилась в некогда бывших королевских покоях, где ещё угадывались лоск, помпезная роскошь и цвет. Кровать, увешанная балдахином, словно немой свидетель греха их с Ксавье предков, стояла по центру, запыленная и неустланная — на простынях, полинялых и дырявых, рдели следы крови.       Здесь несколько веков назад получил ранение рапирой Эрол Торп от рук сумасшедшего (сумасшедшего ли?) Идлиба Галпина. Уэнсдей подкралась поближе, ступая так ловко и бесшумно, что могла сосчитать количество вдохов и трепыханий своей грудной клетки. Стилет, колчан со стрелами из дерева, меч с резной рукоятью и цыганские иглы нашлись практически сразу — в тайнике, обустроенном в нише шкафа. Замок обслуживался местными и вряд ли кто-то из подобных простаков стал бы тревожить исторические реликвии своего народа. Аддамс же не видела ничего зазорного в краже — ей оружейная провизия могла вполне сохранить жизнь. — Как интересно, — вздохнула она, пораженная красотой холодного оружия. Меч лёг так удобно в руку, что хотелось плакать, если бы Уэнсдей умела, конечно. Она притаила все с особой тщательностью, поморщилась от холода металла на бедрах и ринулась на выход слегка расстроенной. Вокруг не было ни души — все звуки поглотила ночная мгла, окутавшая близлежащий хутор. Девушка выглянула из-за двери, вымощенной из красного дуба, и очутилась на свежем воздухе — ветер играл с её чёрными смоляными волосами, обдувал щеки и аккуратный нос. Никто не держал Уэнсдей Аддамс в Ирландии у ворот этого странного, устремленного ввысь замка.       Её мысли как веретено закружились усиленным вихрем — тот Ксавье, которого Аддамс помнила, разительно отличался от того, с кем она распрощалась двумя часами ранее. Он, как озлобленный огр, вгрызался в каждое брошенное ею слово, плевался репликами, от которых стыла и без того холодная кровь Уэнсдей, устремлялся вслед за своей мечтой, оставляя Аддамс в мучительно-горькой тишине. Минуты, словно карамель, тянулись невероятно медленно. Брюнетка хлопала глазами, чтобы отогнать детальный образ Ксавье, который решительно удалялся от неё, таял в дымке и превратился в пульсирующее или гноящееся воспоминание. Картинка перед глазами мороком отравляла сознание: Уэнсдей усилием воли стиснула зубы.       Ксавье в новом облике, который не выступал в роли спасателя, не бросился бы из-за неё под град пуль, который отстаивал свою позицию с заядлым упорством, был девушке приятен. Такой, который бы не побоялся пойти ей наперекор и с азартом подлеца и карточного шулера принял бы любой вызов. В котором удивительным образом сочетались две грани — рассудительность Торпов и горячность родовой силы. Аддамс сочла дурным предзнаменованием то, что на протяжении нескольких минут пялилась куда-то вдаль, стоя у развалин замка Лип при полном обмундировании. Но уйти брюнетка колебалась, в сердцах презирая себя за дозволенную слабость. Ксавье, который разлюбил Уэнсдей Аддамс, постепенно становился её любимчиком, и этот факт прочно укоренялся в чёрном, лишенном любви в избитом понимании слова сердце. «Это всё, Аддамс?», — фыркнул Торп, соединяя свои длинные пальцы в замок с долей презрения. Так уравновешенно, внушительно, что у Аддамс подкосились ноги.       В округе замка Лип в центральной части Ирландии, куда тянулись любопытные туристы, жители и перекупщики, стояла звёздная тихая ночь. В этот район, подобно артериям, стекались все, кому не лень, однако угодья и сельские поселения пользовались маленьким спросом. Уэнсдей Аддамс оббила пороги трёх таких хозяйств, каждый раз натыкаясь на испуганные лица местных. Они без остановки крестились, шептали молитвы и запирали перед носом дверь. Она хмурилась, говорила мало на ломаном ирландском и задыхалась от раздражения, охватившего все тело, как только слышала: «Проваливай, посланница тьмы». От их предрассудков сводило челюсти, наливались усталостью глаза. — Ещё семь домов и пошёл ты, — отозвалась Уэнсдей, как бродячая собака прибиваясь к очередному обитому частоколом забору. Уэнсдей беспомощно сопротивлялась внутреннему порыву бежать прочь, оставить Торпа подыхать на радость местным аборигенам, которые только и знали, наверняка, что свои хвойные леса да пастушьи радости. Двигалась прямолинейно, слаженно и статно, так как привыкла доводить дело до конца. — Вечер добрый, — румянолицая девушка, вероятно, немногим старше Уэнсдей, распахнула дверь избушки, ослепляя Аддамс улыбкой. В груди разлился холод, отрезвляющий и заполняющий собой каждую клетку тела брюнетки, когда в голове туманным сигнальным огнём пронеслись мысли об Энид. Да, очевидное сходство было велико. — Я ищу...друга. — Слова давались Уэнсдей с трудом. Плавать с пяти лет в бассейне с акулами было проще. Предсказать поведение хищников априори легче, нежели людей, обделенных высоким уровнем интеллекта. Навстречу Уэнсдей выпорхнула пышногрудая женщина с белым чепчиком на голове и озарила гостью своей улыбкой. Уэнсдей оскалилась дважды, изображая подобие дружелюбия. — Ксавье, мой дорогой, поди-ка сюда. — Женщина сохраняла на лице веселость, Уэнсдей топталась на месте. «Мой дорогой» фальцетом прозвучало очень неестественно, и это-то за три часа знакомства. От них за километр несло фальшью, и Аддамс спрятала руки за спину. — Уэнсдей? — Руки Ксавье были перепачканы краской и известью, засохшей у виска. — Ты разве не подружилась со всей нечистью? Аддамс сверкнула глазами, воспринимая услышанное ни как оскорбление, а скорее, как комплимент. Она отодвинула обескураженных женщин одной рукой, не дожидаясь приглашения, расшнуровала тяжёлые чёрные ботинки на высокой подошве и закрыла за собой дверь. — Ксавье, ты разве решил стать коренным ирландцем? — Заведомо игнорируя хозяев дома, девушка застыла перед небольшим полотном, над которым до её прихода работал художник. В комнате на них взирали три пары глаз — помимо женщин за столом расположился мужчина в возрасте: его брови и волосы тронули серебристые нити седины. — Какое это имеет значение? — парень обошёл Уэнсдей, которая без ботинок уменьшилась в полтора раза и выглядела не так авторитетно, и уселся на деревянный табурет, возвращаясь к смешиванию красок. — Ты за мной следила?       Признаваться, что на протяжении часа стала причиной страха и насмешек доброго десятка людей, не хотелось, как и в том, что искала его целенаправленно, поэтому Аддамс обречённо поджала губы и устремилась на лавку. На ней позировали застывшие не то от ужаса, не то от интереса, хозяева — семья. Их головы не двигались, как и тела, придавленные тяжестью внимательного взгляда Ксавье, но глаза следили за мрачной гостьей. — Решил заняться благотворительностью? — Усмехнувшись, Уэнсдей схватила яблоко и подбросила в воздух с акробатической точностью. — Положи обратно, пожалуйста. Руки Торпа выводили рваные линии, глаза выхватывали образы семьи с толикой тревожности, под ними пролегла нить лопнувших капилляров, залегли тёмные круги. Аддамс осторожно вернула фрукт на место и прошла к художнику, критично рассматривая новое творение одногруппника. Она ничего не смыслила в изобразительном искусстве, доверяясь собственному вкусу, который сформировался в детстве под влиянием родителей, но глазела на картину Ксавье так беспорядочно и дико, что вызывала содрогание у семьи напротив. — Уэнсдей, руки. — Прошептал Ксавье, когда её ледяная ладонь легла на его плечо. Присутствие Уэнсдей Аддамс накалило прежде беззаботную обстановку: хозяева, будто статуи из воска, глядели на неё затравленно, работать становилось тяжелее. Дыхание девушки приятно обволакивало кожу на щеке и мешало Ксавье сосредоточиться и проработать мазки теней. Изображение выходило размытым и бесформенным с каждым дуновением ветра. Одному Богу было известно, отчего Уэнсдей Аддамс собственной персоной отказалась от излюбленного ею самой одиночества. Руку она не убрала, а устроила подбородок на его плече, сраженная оковами сна. Веки Уэнсдей стали понемногу тяжелеть, дыхание выравниваться, а тело слабеть. Ксавье прикусил губу, не желая разбудить её. — Прошу прощения, — прошептал парень, испытывая некоторую неловкость за поведение нахальной Аддамс. — Она и правда со мной. У вас не нашлось бы места для Уэнсдей? Торп отложил в сторону склянку с водой, две кисти с зачерствевшими ворсинками, приподнялся сам и удивился тому, что Уэнсдей уснула почти что в вертикальном положении, опираясь на него. Руки подхватили её проворно, так, что девушка не успела очнуться.       Во сне она казалась безмятежной и робкой, за исключением кистей рук, что оставались неестественно напряжёнными. Против воли у Ксавье промелькнули мысли о том, что постоянное напряжение, свойственное Аддамс, всегда портило её притягательную внешность, но сейчас Уэнсдей Аддамс была беззащитной и загадочной с припухшими вишневыми губами, дрожащими ресницами, разметавшимися по подушке угольными волосами. Он находил её красивой. Художественно изящной.

***

      Когда занимался рассвет, окрашивая небесные полотна в розовато-серые оттенки, Ксавье медленно бросал пригоршню камней в пропасть, которая простиралась недалеко от дома тех людей, что приютили их. Тело изнывало от приятной усталости, пальцы ожидаемо жгло от усердной и кропотливой работы с красками, ноги гудели. Картина для хозяев сельского угодья была окончена. Женщина выдала художнику пару смятых, но очень нужных банкнот, потрепала по голове, как это позволяла себе кормилица Эйприл, и тоскливо вздохнула. Вид спящей Уэнсдей Аддамс нагонял на них страх. В доме все забылись сном, а он слонялся неподалёку.       Напрашивался один болезненный вопрос — что не помнил он сам, что очертания спящей Уэнсдей показались парню смутно знакомыми? Как он мог её полюбить или испытывать симпатию, Ксавье решительно не представлял — маленькое существо с маниакальными пристрастиями едва ли было способно его заинтересовать. Неординарный взгляд на вещи, расчётливый склад ума, смелость, конечно, не могли не предвосхищать, но этого казалось недостаточно, чтобы искренне проникнуться чувствами к Аддамс. Торп постарался напрячь извилины, которые и без этого плавились от быстрой смены событий, однако всякая попытка вспомнить что-либо оборачивалась против парня. Уэнсдей Аддамс действительно, как и говорила Бьянка, была плодом его воображения. Больного воображения, и то, что она мирно посапывала в нескольких шагах от него, уткнувшись носом в пыльную подушку, не вязалось с образом Аддамс-суки. — У нас много дел, Ксавье. — Она выползла, укутанная в проеденную молью ткань, взъерошенная и по обыкновению строптивая. Остановилась, взирая на него неизменно уничижительным взглядом, он даже не обернулся, улавливая в голосе знакомые нотки. — У тебя, Уэнсдей! — Он бы с удовольствием затянулся сигаретой, вкусил яд и растворился бы в клубах дыма. — У тебя есть гребанные дела. То, что ты пришла, преследуя свои цели, не означает, что я пойду следом. — Что это значит? — сиплый голос звучал ровно, но не столь убедительно. — Ты явно пришла не из-за меня, Уэнсдей, а потому что я тебе для чего-то нужен. Для каких-то своих мифических дел, где ты спасаешь мир, в который раз самоутверждаешься, зная, что справишься сама при любом раскладе и язвишь. Как кобра брызжешь ядом. О, Уэнсдей, как королевская кобра. — Он тыкал ей в грудь пальцем, просверливая свирепым взглядом дыру в её лбу. Аддамс попятилась, удивленная обвинениями в свой адрес, втягивая голову в плечи. Ей не было страшно, отнюдь, но решительность, которая выплескивалась наружу вместе со словами Торпа, заставляла её моргать и благоговеть перед ним. Опять. — Ты прав. — Я знаю, Аддамс. Так зачем ты пришла? — на это ей решительно нечем было крыть, в горле образовался болезненный ком. — Мы вместе пришли, вместе и вернёмся. Я люблю порядок. — Смятение в её тоне сложно было не заметить. Что-то еле уловимое проскользнуло в чёрных глазах Аддамс, окаймлённых тёмной радужкой. — Если ты говоришь, что мы в международном розыске, — через пару минут заключил Торп, принимая свой естественный вид, — то зачем мне возвращаться, Уэнсдей? Из Невермора нас исключили, скорее всего, семья не любит, ещё и это проклятие. — И ты намерен скрываться среди религиозных общин? — Меня ничего не держит в Неверморе. Даже расследование. — Хорошо, — она втянула зубами воздух, кивая покорно головой, по-прежнему завернутая в покрывало босая и дезориентированная. — Так что можешь уезжать, Уэнсдей, как и хотела. — Торп отошёл, девушка шмыгнула носом, зарываясь пятками в рыхлую землю.       Она молчала настолько долго, что Ксавье Торп сбился с толку и глядел на просветлевшее небо. Шорох где-то под боком настораживал, а когда ловкие пальцы Уэнсдей забрались под его рубашку, он и вовсе напрягся, как струна. Губы Уэнсдей Аддамс были на вкус как горький шоколад — отдавали горчинкой и земляникой. Она неумело втянула его губы своими, замерла, не двигаясь.       Ксавье не закрывал глаза, наблюдая, как девушка носом вбирала воздух и смиренно ждала, пока он перехватил инициативу. Она не остранялась и не прижималась, касания получались, как первые несмелые штрихи на будущей картине, смазанные и невинные. У Аддамс вскружилась голова, как только Торп взял на себя смелость перехватить её губы зубами и потянуть на себя с характерным причмокиванием. Это не было противно или вызывающе, как когда её родители без остатка поглощали друг друга, как голодные гиены, а казалось неправильным и соблазнительным. Поцелуй вызвал в ней смешанные чувства, подобные тем, когда ей принесли первый набор юного могильщика и сообщили, что Пагсли подхватил ветрянку. Он опьянял, дарил ощущение скованности и ловушки. В лёгких догорал воздух, когда её мягкие губы напоследок коснулись истерзанных уст Ксавье. — Я не передумаю насчёт расследования, Торп, но если мы не союзники, а противники, тогда я не буду долго огорчаться. — Ты дрожишь, — заметил Ксавье, обращая внимание на её ноги и мелкую лихорадку. — У тебя есть минута. — Я пойду с тобой, Уэнсдей, при условии, что ты будешь считаться с моим мнением. Считаться девушка не собиралась. Перспектива посвящать Ксавье в свои планы после одного, хоть и весьма сносного поцелуя, казалась недальновидной. Отпускать его Аддамс не собиралась, как и держать рядом с собой, но почему-то колкие слова, уготованные ею на любой случай, застряли в горле. — При условии, что мы будем следовать моему плану. Он поднял её на руки, так и оставшуюся в одеяле, чтобы ноги окончательно не свело судорогой, забросил себе на плечо, придерживая одной рукой. Уэнсдей не сопротивлялась, раздираемая множеством вопросов, связанных с возвращением в Невермор. Они вернулись обратно в дом и застыли: вся семья не скрывала злости, выставляя перед носом Уэнсдей и Ксавье вилы и кухонные ножи. Аддамс уставилась на них с презрением, парень — с непониманием. На заднем фоне трещал старенький телевизор. Диктор сонным голосом в утреннем выпуске новостей вещала об особо опасных преступниках, которых разыскивал весь мир. — О-х-р-е-н-е-т-ь, — выдавил из себя Ксавье, хватая под лопатки Уэнсдей и утаскивая прочь от увиденного. Её ботинки остались стоять в коридорчике нетронутыми. Уэнсдей Аддамс в очередной раз испытала кошмар воспоминания, в котором сбегала из укрытия третий раз за последние сутки и где Ксавье Торп, казалось, из противника передиквалифицировался в союзника.