365 кошмаров Wednesday Addams

      В салоне разило удушливым ароматом кубинских сигар. Дым ещё клубился, образовывая завесу, скрывая от глаз аккуратные диванчики в черной обивке. Уэнсдей Аддамс яростно вцепилась в кожаный руль, до побеления костяшек, и круто вывернула на обочину. Шины взвизгнули, автомобиль прекратил движение.       Барабанная дробь ее сердца немного улеглась, руки торжествующе опустились на колени. Пухловатые губы, неизменно подкрашенные темно-вишневой помадой, вытянулись. Едва ли девушка хотела бы находиться здесь в столь поздний час да ещё и по происшествии большого количества времени. Но делать было нечего — она добровольно пошла на сделку со своей совестью и не могла поступиться личными принципами.       Затхлый аромат сигар, которым пропитались элегантные кресла и диванчики, не выветривался, вынуждая брюнетку сокрушаться на Пагсли. При упоминании имени брата Уэнсдей поморщилась и обернулась — импортный набор курительных смесей был упакован в железную продолговатую баночку, и существенно раздражал рецепторы Аддамс, оставленный на задних сидениях.       Ей, как и всегда, удалось виртуозно скрыть раздражение, накатившее с бешеной скоростью. Девушка без промедления нажала на крючковатый рычаг, что покоился около ее левого ботинка, отворила окно и выбросила набор Пагсли с низкопробным ядом в проржавевший донельзя контейнер.       Свежий воздух обволакивал бледные худосочные щеки Уэнсдей, резвился с волосами, хозяйничал в салоне авто, раскачивая единственную подвеску у зеркала заднего вида. Вскоре салон очистился совсем, и брюнетка собралась с мыслями.       Закатные лучи солнца медленно скользили по скованной льдами береговой линии озера близ Невермора. Льдины с неровными причудливыми краями плыли неторопливо по студёной водной глади. Уэнсдей затаила дыхание и мягко, что было ей несвойственно, опустилась в кресле, сделавшись совсем крохотной. Кресло, что соседствовало с водительским, пустовало, и девушка тряхнула головой — видеться с Пагсли было одной из тех ошибок, которые она допустила.       Зубы Аддамс заскрежетали — она не виделась с братом ровно полгода. Из жалких газетных статей, сплошь и рядом усеянных «сенсациями», она узнала, что ее отец, Гомес Аддамс, по истечении сорока дней после смерти Мортиши — покончил собой. Кажется, выпил за ужином добрую склянку быстро растворимого яда — одного из тех, над которыми когда-то корпела мать Уэнсдей. Невнятная тоска защемила грудь брюнетки — ее родители были самыми счастливыми людьми на свете, так как познали прелесть дыхания смерти и ее черные, зияюще-мерзлые объятия. С момента кончины Гомеса прошло немногим более шести месяцев — Уэнсдей с тех пор не навещала Пагсли, сторонилась многочисленной толпы родственников, которые разом нагрянули к ним в готический особняк. Заботы о Пагсли легли на плечи любимого дяди Фестера. Такой расклад Уэнсдей полностью устраивал — она могла целиком посвятить время себе и многое обдумать. Днём девушка не без интереса разглядывала обрюзгшую фигуру Пагсли, который умудрился напялить на себя до смехотворства нелепые штаны в крупную чёрно-белую клетку и черный бесформенный свитер. Подросток переминался с ноги на ногу, хлюпал носом, высмаркиваясь в белый платок, и постоянно боязливо озирался. — Ты выглядишь, как огородное чучело для ворон на нашем семейном кладбище. — Вынесла вердикт Уэнсдей, едва его образ замаячил у края дороги. — Как ты мог так низко пасть? Пагсли, не решаясь вступать в словесную перепалку с сестрой, немедленно взобрался в автомобиль, который остановился у его ног, обдав щиколотки угарным газом. Весь последующий путь брат и сестра проделали в тишине. Уэнсдей недвусмысленно хмурила брови, косилась на дорогу с оттеняющей бледное лицо мрачностью. — Ты уверена? — Спросил Пагсли, ерзая на сидении, как дождевой червь. — Ты точно поедешь туда в такой день? Уэнсдей прибавила газу и вздохнула — сил расточать гнев на Аддамса-младшего не было никаких. В голове поселились чересчур радужные мысли, вроде тех, что Уэнсдей Аддамс сможет навсегда стереть из глубин памяти момент смерти матери. Дьявол не будет с ней так милосерден, увы. — Да, я собираюсь к Невермору. Сразу после того, как выброшу тебя из машины. — Твёрдо отчеканила брюнетка и притормозила, наблюдая за разношёрстным потоком транспортных средств. — Почему мне с тобой нельзя? — канючил в собственном стиле Пагсли так надоедливо, что Уэнсдей скривилась — в период ее отсутствия брат мог бы вполне сойти за тепличное растение. — Потому что маме наверняка было бы стыдно за твоё поведение. — Аддамс смерила подростка с вымученной гримасой равнодушным взглядом. — Я поеду одна.       В декабре две тысячи двадцать третьего года удивительно распогодилось в сравнении с прошлым годом — редкие золотистые лучи солнца вспарывали небесное пространство, купая мерзлую землю в золотистом сиянии. Ослепительно. Невыносимо. Слишком сочно. Впрочем, две тысячи двадцать второй год обошёлся с Уэнсдей Аддамс поистине жестоко, несмотря на ураганы и шквальный ветер декабря, которые были усладой для глаз Мисс Аддамс. Спустя год она возвращалась на место преступления, как залегший на дно виновник торжества. По ее вине год назад Невермор прекратил свое существование, по ее вине люди погрязли в обломках бетона и дерева. И сейчас, как самый изощрённый убийца, Уэнсдей ехала лицезреть результат своих деяний. Злая и обескураженная, загнанная в угол и одинокая. Компания Пагсли ей для самобичевания не требовалась — с расчленением собственного «Я» под тяжестью вины Уэнсдей Аддамс справлялась отменно. Пагсли достал из продырявленного (кто бы сомневался!) кармана зажигалку, покрутил ее в пухловатых пальцах, и огонь вспыхнул ярким пламенем перед его глуповатой физиономией. Затем явил сестре небольшую баночку — с остро пахнущими травами, курительными смесями. От них враз у Аддамсов закружилась голова; Пагсли сдержался, чтобы не разразиться смехом и восторгом от калейдоскопа головокружительных эмоций. — Убери эту гадость. — Скомандовала Уэнсдей, скрипя зубами. Дорога, что простиралась от Джерико до Невермора навеяла ворох воспоминаний. Парень стушевался, втянул голову в плечи и пробормотал что-то такое, чего девушка не разобрала да и не пыталась. Ее слова никогда не могли поддаться сомнению. Аддамс высадила брата у ближайшей антикварной лавки с похоронной атрибутикой в Джерико и целенаправленно отправилась в Невермор.       Молча сидеть в машине, укутанной покрывалом зимнего вечера, и бесцельно пялиться на педали газа и тормоза, не имело смысла. Набравшись смелости, которая годом ранее так и била через край, Уэнсдей вышла из автомобиля. Руки девушки были тщательно скрыты тонким атласным кружевом пленительного черного цвета — перчатки напоминали Мисс Аддамс об утонченной натуре матери, и в ее дань девушка предпочла изящество практичности. Ноги Уэнсдей опоясывали тяжёлые ботинки с тракторной высокой подошвой — они были зашнурованы морским узлом, и приятно носились, как утяжелители. Тело Уэнсдей за триста шестьдесят пять суток жизни вне Невермора и Джерико стало ещё легче, превратившись в выпирающий скелет, обтянутый чёрно-белым платьем с V-образным вырезом. Мортише внешний вид дочери пришелся бы наверняка по душе.       В два щелчка, которые издала Аддамс, прохаживаясь вдоль лесной трассы, автомобиль издал три коротких сигнала, что означало, что ни одна живая душа не проникнет внутрь. Механизм защиты ее излюбленного транспортного средства работал таким образом, чтобы отсекать головы всем желающим покуситься на территорию Уэнсдей Аддамс. Самые отъявленные смельчаки поплатились за попытку взлома катафалка жизнями. Кажется, на сегодняшний день их насчитывалось около четырнадцати. — Ну, вперёд.— Настроившись, Уэнсдей неторопливо засеменила по некогда вымощенным каменными плитами дорожкам к развалинам академии. Мышцы девушки охватила невероятная слабость — брюнетка захотела спать с неимоверной силой, точно что-то потустороннее приложило руку к ее физической расхлябанности. В сердцах Уэнсдей ненавидела себя за это и воспряла духом.       Возвышаясь над грудой сваленных вместе камней, почерневших от сырости и времени досок, стоя на пепелище, именуемом Невермором, Уэнсдей утратила уверенность в себе. Тот стержень, который подпитывал ее чувства на протяжении последних месяцев. Мысленно Аддамс не возвращалась к событиям в академии, избегала встреч и жила, в общем-то, в затворничестве, обрекая себя на губительно сладостные муки одиночества. Тонкие пальцы девушки впились в три куцых стебелька, омытых капельками росы. Морозный ветер щипал щеки брюнетки, возвращая в настоящее. Тысячи и тысячи воспоминаний и мыслей пронзили голову Уэнсдей Аддамс, подобно стрелам, которые когда-то любил запускать в воздух Ксавье Торп. Девушка против воли окунулась в водоворот событий годичной давности — начиная от Вороньего бала, заканчивая финальной решающей битвой с Идлибом Галпиным. Мелкие камешки хрустели под подошвой ее ботинок по мере приближения к единственно важному предмету, установленному на развалинах Невермора — памятному обелиску.       Точную предысторию его появления Аддамс не знала, но по слухам, памятный мемориал был воздвигнут силами жителей Джерико и оставшихся в живых изгоев, среди них, возможно, числился и Ксавье, но Аддамс избегала этого имени, шарахаясь, как от проказы. Обелиск представлял собой незатейливое, но громоздкое сооружение, уходящее ввысь (с ростом Уэнсдей под самые облака). На фундаменте застыла и взирала со своего места на бывшую ученицу цементная копия Лариссы Уимс, такая, какой Уэнсдей запомнила ее с момента проведения Кубка По. Рядом с директрисой были ещё люди, отлитые из цементного раствора, однако девушка их благополучно проигнорировала. Только лишь красноречиво поглядела безжизненным взглядом и возложила к мемориалу три покрученных георгина. Вина в этом клятом месте давила на плечи миниатюрной Аддамс с утроенной силой — в глазах брюнетки застыли слезы, воспринимаемые ею, как стеклянная крошка, режущая сетчатку. Но Уэнсдей Аддамс не плакала, не хныкала и не оттаивала, месяц за месяцем оттачивая навыки самообладания. Невермор ей спасти не удалось, однако избавить дорогих людей от своего общества — вполне. Уэнсдей пообещала себе в день похорон Гомеса, что один раз в год на Рождество — двадцать пятого декабря, станет навещать мемориал около Невермора, день его падения, день ее позора. Уэнсдей стояла так непозволительно долго — на улице начало смеркаться, мазки ночи уже окрасили собой небо, с которого летели хлопья снега. Она рассматривала лицо каждой жертвы, что погибли в тот злополучный час, и стискивала до боли зубы.       Она старательно выкраивала новую личность, мирилась с кошмарами, которые бередили старые раны, дёргали за ниточки ее бесноватой души, но все пошло прахом, когда Уэнсдей осознала, что не в состоянии унять дрожь в коленях перед памятником. Уэнсдей не помнила, как добралась до катафалка, как захлопнула дверь за собой и провернула ключ зажигания, срываясь стремительно с места в бездонную тьму, захлебываясь от бесшумных рыданий.

***

      Ксавье расправлялся с лапшой быстрого приготовления — щеки горели от удовольствия, губы тронула нежная улыбка. Уплетая ужин за обе щеки, парень нажал на кнопку «Отбой» и знатно повеселел. Накануне грандиозной выставки в Детройте, куда его любезно пригласили, портрет Уэнсдей Аддамс был практически готов.       Он помнил ее до мельчайших деталей — от небрежного взмаха ресниц до плотно сжатых губ, обведенных помадой. Все, что знал Ксавье о ней на сегодня, это то, что девушка обитала в лесной глуши, кажется, на отшибе деревни. Занималась она вскрытием трупов — ее выдающиеся способности в области патологоанатомии поражали всех, но только не художника. Уэнсдей Аддамс, ускользнув от него тем вечером, навсегда превратилась в воспоминание, отдающее горечью. Парень не искал с ней встреч, смирился с утратой и наладил отношения с Нейдом: настолько сильно, что братья проживали под одной крышей — в разных крыльях отцовского поместья.       Нейд проникся к Ксавье почти родственной любовью, и даже закрывал глаза на его подруг — их было немного, две или три за весь год, но кроме одной ночи, надолго не задерживались. Нейд брата не осуждал, однако эту тему они между собой не поднимали. У старшего брата Ксавье личная жизнь наладилась, а младший — находился в поиске себя и перебивался ничего не значащим сексом, утопая в красках и картинах. На многочисленных полотнах Ксавье неизменно возникала Уэнсдей Аддамс, и оттого руки художника саднили, душа трепетала, а глаза каждый раз влажнели. Ксавье Торп давился обидой и поразительно четко понимал позицию Уэнсдей — она не считалась с его подростковой влюбленностью. — Да, Нейд, я вас жду на ужин. — Произнес парень, после чего на том конце трубки послышались долгие гудки.       Ксавье убрал остатки скудной порции лапши в мусорный бак, обернувшись. Уэнсдей Аддамс в его исполнении, из-под его кисти выглядела обольстительно, в роли искусительницы Лилит — такое изображение вполне могло взволновать неискушенные умы зрителей. Ксавье лишь единожды видел ее в подобном образе, и сердце его пропустило удар, дыхание стало частым. Художник в свободного кроя штанах серого цвета, в футболке, встал с места и небрежно набросил на картину покрывало — не хотел вечер в семейном кругу портить рассматриванием Уэнсдей Аддамс. Парень стал готовиться к приходу гостей — Нейд обещался привести свою девушку и познакомить с ним, а также пригласить в поместье Эйприл. После смерти родителей и малышки Циары старушка поселилась на другом конце штата, находя утешение среди сверстников — таких же старушек. Они коротали вечера за игрой в бридж, пока Ксавье и Нейд познавали прелести взрослой жизни. Пока Торп упражнялся над техникой своих рисунков и сновидений, Нейд устроился футбольным тренером. Их малочисленная семья могла вздохнуть с облегчением, но не без тени скорби — звонкий смех Циары, пожертвующей ради Ксавье жизнью, преследовал парня в кошмарах. У него скопилась приличная коллекция изображений, посвященных сестре. Пожалуй, она могла бы составить конкуренцию количеству портретов Уэнсдей Аддамс.       Лёгкий перестук заставил художника отступить — перед ним, взобравшись на стол, оказался оживленный Вещь. Ксавье Торп орудовал на кухне с поразительным спокойствием: сервировал стол к предстоящему скромному Рождественскому ужину, напевая себе под нос незатейливую песенку. Вещь появился будто из неоткуда, чем изрядно удивил Торпа. — Вещь, ты меня напугал. — Снисходительно констатировал художник, расставляя столовые приборы на четыре персоны. Придаток забарабанил по деревянной облицовке, не справляясь с эмоциями. Парень улыбнулся ослепительно широко. — Нет, — вздохнул Ксавье после небольшого молчания. — Я о тебе не забыл и о подарке для тебя тоже.       Ксавье неоднократно удивлялся тому, что Вещь — преданный член семьи Аддамс, однажды, перебиваясь от холода, жался на пороге их особняка. Придаток дрожал, исступленно повествовал о смерти Гомеса, выглядел беспомощно, и не захотел покидать Ксавье. Он не ушел ни через день, ни через месяц, увлеченно помогая Торпу исследовать новый состав красок. Нейд отнёсся к появлению магической конечности без прошлого весьма снисходительно, и Ксавье счёл это добрым знаком. Полгода Торп и Вещь делили одну комнату на двоих с особенной привязанностью — разговоры об Уэнсдей оба игнорировали. Вещь рванул по столу, уверенно огибая все препятствия в виде стаканов, ложек и тарелок. Торп вконец рассмеялся, ощущая внутри долгожданный прилив вдохновения и спокойствия.

***

      Уэнсдей появилась на пороге его дома, как грёбаное привидение из прошлого — зубы девушки цокали, волосы спутались, глаза горели нездоровым блеском, так что Ксавье первым делом отшатнулся. Он не находил слов, потому впустил Уэнсдей на порог молча. Ботинки, заляпанные грязью, исполосовали пол разводами, с довольно короткого (чуть выше колена) платья стекала вода. Очевидно, Уэнсдей Аддамс попала под проливной ливень, чему Ксавье удивился. — Привет, Уэнсдей. — И диалог он начал, ожидаемо, первым. Как всегда. — Здравствуй, Ксавье. — Пробормотала Аддамс, сканируя парня фирменным убийственным взглядом. — Прошу прощения за столь поздний визит. Художник видел, что слова девушке давались с титаническим усилием — слегка охрипший голос воспринимался несколько неестественно. Не настаивал на продолжении, но Уэнсдей упрямо закончила предложение: — С Рождеством. — И тебя.       Они молчали — не видевшие друг друга триста шестьдесят пять дней; говорить, как показалось Аддамс, было решительно не о чем. Ксавье провел ее вглубь дома, на кухню, где вовсю сновал с важным выражением лица. Его надменность раздражала девушку, ее жалкий вид — напротив, вызывал отвращение. Торп протянул брюнетке чашку с дымящимся какао, которое причудливо пенилось, и переглянулся с Уэнсдей. Она восседала на стуле с идеально ровной осанкой, сохраняя на лице напускное безразличие. Но маска дала трещину — девушка в смятении моргнула. — Ты кого-то ждёшь. — Не вопрос, а прямое утверждение, и Ксавье потерянно кивнул, указывая на расположившегося неподалеку Вещь. Уэнсдей поджала губы, но более никак не выдала своих чувств при появлении придатка, и тот поспешил убраться восвояси. — Да, семейный ужин. Ничего особенного. — украдкой заверил художник, глядя на нее с прежней долей восхищения. — Хорошо. — Уэнсдей грела окоченевшие пальцы о чашку, немного смущённо. — Я..я..Ксавье.. Такой он помнил Уэнсдей Аддамс, когда девушка пригласила его на Вороний бал — чересчур нервная, что было выше ее понимания, слишком оторопелая и дезориентированная. Парень смягчился, представляя, насколько сложно для Уэнсдей сформулировать мысли в связную речь. — Не стоит, Уэнсдей. — Казалось, кровь схлынула с её бледных щек, девушка удивлённо вскинула брови. — Пойдем за мной. Торп, избегая лишних комментариев, показал Уэнсдей, где находится ванная, предоставил в ее распоряжение его футболку черного цвета, и ушел. Аддамс впервые в жизни ощутила себя потерянной настолько, что у нее перехватило дыхание. — Спасибо. — художник поднял взгляд на Уэнсдей, и теперь понял, что в ее внешнем виде изменилось — она стала более женственной: отказалась от подростковых косичек, заменяя их водопадом черных шелковистых волос. Хотя миновал всего-то год. — Пожалуйста, Уэнсдей. Девушка чопорной походкой прошлась по кухне, замирая перед Ксавье, который сгорбился слегка, помешивая жутко пахнущее варево — традиционное блюдо Торпов. — Выглядит ужасно. — Заключила брюнетка, принюхиваясь. — И пахнет. Мне нравится. — Это цыпленок с поджаристой корочкой в клюквенном соусе. Уэнсдей хватило всей сообразительности и смелости для того, чтобы приникнуть к суховатым на ощупь губам Ксавье своими и слиться в поцелуе. В черном сердце девушки пустил корни кошмар исцеления — сомнения развеялись в тот самый миг, когда Торп сгреб в охапку ее крохотное тело, а руки вытворяли немыслимые вещи с её обнаженной спиной. Ксавье Торп стал губительной зависимостью Уэнсдей Аддамс, от которой не было спасения ни в лесной глуши, ни на кладбище, ни у развалин Невермора. Раздался стук в дверь. Аддамс вздохнула, испытывая разочарование и желание нанести сотню ножевых в грудную клетку пришедшего. Ксавье усмехнулся, в открытую наслаждаясь ее бормотанием и бесконечным ворчанием. — Я буду у тебя в комнате. Сама найду. — Холодно отрезала Аддамс, скрываясь на втором этаже особняка. Художник кивнул и направился встречать гостей.       Остаток рождественского вечера прошел в уютной атмосфере: новая девушка Нейда произвела на Ксавье приятное впечатление, однако он не мог ни на чем и ни на ком сосредоточиться, размышляя об Уэнсдей в его комнате. Это знал Вещь и подначивал издевательски Торпа на протяжении всего ужина. Эйприл сделала несколько замечаний художнику, а Аякс в обнимку со светящейся от восторга и украшений Энид, хохотал над другом. Эта парочка заявилась в самый разгар посиделок, и Ксавье удивлённо взирал на них: — Мы были в Гималаях и не выходили на связь полгода. — Поделилась Энид за столом, весело болтая с Нейдом и его избранницей.       Ксавье слушал вполуха, погруженный в раздумья, а после, не попрощавшись, устремился в комнату, пожаловавшись на виток вдохновения. Гости понимающе кивнули и продолжили трапезничать со всеобщей радостью на изувеченных временем лицах — они все повзрослели и многое переосмыслили за прошедший год, но не утратили веры в себя.       Уэнсдей Аддамс ежедневно сталкивалась с испытаниями, личными кошмарами, которые заставляли девушку на многие вещи смотреть под другим углом обзора, анализировать и меняться. Эпоха трехсот шестидесяти пяти кошмаров Уэнсдей Аддамс подошла к концу в тот самый момент, когда она вслух читала роман про Вайпер для Ксавье, пока он переносил услышанное на холст. Уэнсдей Аддамс влюбилась, и это был ее сущий кошмар наяву, самый главный — тот, от которого она бы не отказалась даже под соблазном смерти.