Воедино

      Я хлад воды впускаю плыть по легким.

Томленный жалостью, им преграждает путь

кто-то.

И он покажется далеким;

под толщей смертною желая мне заснуть...

***

      Ощущая тебя, подобно собственному телу — настолько естественным и комфортным было то чувство, — я невольно обрастала изнутри вопросами: кто ты такой и для чего столь внезапно проникнул в мою жизнь?       Я постоянно сравнивала тебя с ароматом. Терпкий, оставляющий едва колючий поцелуй на языке сочный перец; спелое манго, щедро берущее у самого солнца все его теплые, слепящие дары. Ты — это мускус, настойчиво втискивающийся в тонкие щели дверей, за которыми…       За которыми кто-то поет поминальную песнь.       За которыми кто-то предается томным плотским утехам, вовсе не удерживая полные наслаждения стоны.       За которыми кто-то задыхается в тоске, удушающей и жгучей, оставляющей после себя алый промозглый шлейф пустого города.

Это все ты.

      Ты.

      Ты растворился во мне аммиаком, то и дело приводя в чувство, а после — вновь заворачивая в укутывающий душу дурман.       Я никогда не считала тебя своим продолжением, своим отростком, подвластным мне чадом: потому что ты всегда являлся лишь собой. Оставался. Ни на кого не похожий. Туманный и яркий свет, что заигрывал с моими глазами, покуда те беспомощно не слепли от устали.       И вот тогда я становилась тобой. Никак не наоборот.       Касания прохладных, колюче-шершавых рук завладевали мною без спроса, — по всей видимости, будучи уверенными, что мне ни в жизни не хватит радости отказать. Испытывая почти что животную тоску, будто крохотный олененок, что истошно скулит по утерянной матери, я беспечно сваливалась в твои объятия; забиралась в них как в просторный карман, желая навечно застынуть в нем оторванной с корнем пуговицей. Ты воздействовал подобно морфию, что, игриво кусаясь, успокаивал все имеющиеся нервные окончания, погружая те в долгий, полуосознанный сон.              Вдыхая естественный аромат моей кожи, ты без зазрения совести, без участия меры разгонял по ней тысячи медных игл, словно приказывая им соткать во мне звездное небо, чтобы смочь сквозь него просочиться, чтобы быть еще ближе ко мне... Поцелуи выстрелами исследовали остроту ключиц, сражаясь с нею, но не пуская кровь: стоит ли снова говорить, каким мастерским убийцей ты был? Всецело лишенный коварства, однако, одним лишь легким движением уголков губ вверх принуждал меня добровольно ступить на плаху.       Стоит ли вспоминать, что это я воплотила тебя таким?.. А ты ожил, восстал из пены моих грехов, направляя их по течению обратно в глубины бескрайних вод. Ты вовек утешал меня, всякий раз напоминая, чего я стою и почему я все еще здесь. С отвращенным безумством, что плескалось в твоих глазах, клочьями стягивал с меня погоревшую кожу, что была щедро испещрена кровоточащими волдырями.       И я вновь засыпала на худощавых коленях, я буквально проваливалась в тьму небытия, я буквально валилась с ног от невыносимой усталости, но в последний миг, когда все практически равнялось с землей, оказывалась поймана крепкими, жилистыми руками. Те бережно избавляли мою плоть от сажи, служа ей целебной водою, шелком бинтов и нежностью древних масел.

      Ты пахнешь смертью, моя забота.

      Лишь только пришедшая на срочный зов, она по-матерински сочувственно источала мягкий аромат белых роз, предварительно воткнув в свои, и без того скрюченные пальцы все агониевые шипы. После — воздух полнится ладана, мягких капель растопленного воска, и чего-то поистине горького… Того, что совершенно невозможно подделать. Так пахнет горе утраты, так веет с прощальных панихид; так пахнешь ты.       Ты бережно запускаешь пальцы в мои спутанные темные локоны, проглаживаешь каждую прядь, пропуская их между указательным и большим. Зависимо и своевольно шепчешь мне прямо в душу: «пари, моя сизая соечка», и, кажется, она тут же послушно взмывает в воздух, оставляя позади себя абсолютно все и всех. Сущность свободы благоухала небом, невинной чистотой облаков цвета первого снега, — и в этом заключалась ее неподдельная, столь желанная, столь пленительная красота.       Твои губы горячие, теплые, невыносимо жаркие, колкие от мороза, нежные от тепла. Смело касаясь ими моих уст, они пускают по телу мощный разряд тока, — и я снова чувствую свою собственную обесточенность в твоих руках, свое любимое бессилие, властную пустоту. Мирную и полную спокойствия, позволяющую вдоволь отдохнуть… Ни о чем не думать. Не тревожиться. Ничего не искать. Ты, кажется, имел несусветную власть над самим миром, строго приказывая ему не трогать меня, не волновать. А он слушался, мгновенно замирая и обращаясь в плотный, густой туман, что скрывал под собой всякий ненужный звук.       Готовно позволяю ладоням исследовать меня, препарировать на ощупь, зашивать и нагло потрошить вновь. Сыплюсь терпкими эмоциями, будто рваный серпантин, омывая их после безудержными слезами; расслаиваюсь на атомы, на мизерные молекулы, на крохотные частицы. И в каждой из них — Ты. Ты. Ты.       Ты. Примыкаешь к моим высохшим губам целительным ядом, тут же весьма ожидаемо вызывая им дикую ломку, горько смеешься, прежде чем щедро ее же лишить. И так раз за разом. Раз за разом…

За разом раз.

      Мускус снова врывается в чуткий нюх; он, полный нетерпения, обволакивает меня с ног до головы, стонет где-то в горле гортанными минорными нотами; заигрывая с аккордами, расстилает меня, словно крайнюю слева октаву безудержных, мрачных чувств — неподвластных, непостижимых — так казалось однажды.       Тебя хочется бессовестно искусать, мое прекрасное искусство... Зверским образом отгрызая кусочки плоти, коей у тебя даже нет, пробираться все ближе и ближе к сердцу, к сути, ко всему святому и важному, что ты за собой хранишь. Но я, черт возьми, никогда не успеваю... Ты куда быстрее, куда проворнее проворачиваешь все это со мной. А я охотно поддаюсь. Плавлюсь касаниями и от нежных касаний, приветствую себя нагой, полностью обнаженной — ведь, кажется, нет ни частицы, которую не осмелилась бы доверить. Сплетаясь нитями — алыми, черными, смолянисто-кровавыми нитями, — мы намертво погрязли друг в друге, сущность в сущности, музыкант и муза, парфюмер — и звучание изысканного сорта роз... Я ощущала тебя в себе, частью себя, частью меня, целостной частью. Я знала, подобно вызубренной с детства молитве: эта душа соткана из моей, из собственных страхов, горечи плена отчаяния, из забвенного желания быть навечно любимым.       Из желанного забвения кого-то вечно любить.       Ты то и дело сладостным тоном вторил сам себе, говоря о моей бесконечной, уникальнейшей красоте, сочетающей в себе мрачность ночи и прохладу весенних дней. Распылял по холодной коже мраморные цветы, бережно, до безумия бережно проходясь по ней устами, выцеловывая каждую родинку, всякий не особо приметный шрам. Отправлял на раскопки свои грубо-нежные ладони, позволяя им вырывать из меня сердце, жарко касаться пульсирующей, вздымающейся груди, ласково обхватывать лебединую шею и беззастенчиво ее сжимать. Твои теплые губы жадно сползали вниз, орошая мое хрупкое тело беглой дорожкой из поцелуев. Бархатный аромат ладана разносился по коже, замирая под кожей, выжигая под нею все новые заповеди, обязующие меня не медля принять религию имени Тебя...       И я, в конце концов, начале начал, вскрикивала твое чертово имя, выгоняя его прочь из головы. Никогда не выходило. Не вышло и сейчас.

Это было начало конца...

***

      Красные огни бесчисленных городов сопровождали граждан своих запыленных улиц, обеспечивая им худо-бедно безопасный путь домой. Мои ноги отяжелели от тоски, смиренно несущие ее куда-то прочь от уличных фонарей, гулких толп и покрытых усталой хмуростью лиц.       Я не чувствовала в себе ни капли жизни, ни щепотки энергии, очнувшись абсолютно высушенной, выпотрошенной, выкинутой в совершенно не знакомое мне пространство. Чужеродное. До боли холодное.       До наркотического привычный перечно-манговый аромат со скоростью пульса выветривался из кожи, небрежно вальсируя с такими дешевыми, такими пошлыми запахами сего внешнего мира, которые вовсе ему не подходили. Глаза вновь наливались усталью, подводя мое некогда трезвое восприятие к обратной черте.       И я, вовсе не сопротивляясь тому, смыкала их, замыкала на крепкий невидимый замок, чтобы с н о в а ощутить т е б я. Радостно протянуть ладонь навстречу, коснуться копны темных, взъерошенных волос, вновь погрузиться в пушистость объятий, стаскивая с ног прежние: ненавистные тиски тоски... Я желала твой нежный взор, способная прямо здесь и сейчас обменять на него что угодно... эти серо-зеленые озера, гипнотически манящие в них утонуть.

Ты пахнешь смертью, Светлячок, застрявший на дне бездонного колодца.

И я, кажется, стоя на этой тихой проезжей части, резко чувствую твой аромат.

Металлический привкус вскоре сменяется чем-то другим.

Красные огни меркнут, и я покорно следую на твой, мерцающе-желтый свет.