Клубок

      Райнер вытягивает сигарету из толстой пачки.       Он мог бы сказать, что у него нет зависимости, только его никто ни разу не спрашивал. Даже мама; при ней Райнер никогда не курил, но она, конечно же, чувствовала запах дыма и просто кривила губы — либо потому что то был один из острых обломков осознания, что ее сын уже взрослый, либо потому что это обиженное молчание было красноречивее любых слов.       Он мог бы сказать, что у него нет зависимости, и даже не соврал бы — Райнер не курит так часто, как Зик или тот же Порко, у которого сигаретные пачки запрятаны в каждом углу и кармане. Вот они — зависимые.       Райнер, наверное, тоже, только зависимости у него другие — точно не тлеющая горстка табака.       Не способ спастись, но что-то вроде губительной самопомощи — наспех перевязать рану грязным бинтом; поджечь сигарету, глотнуть кусачий дым и заволочить им торчащие во все стороны мысли. Отнять ее от губ, слизнуть горечь с десен, а затем вдохнуть еще — и вот те самые мысли становятся сплошными и полупрозрачными, теряя в весе, а мир вокруг — более ватным. Нехитрый механизм, но действенный — будто бы первобытный, разве что сигарет у животных не было.       Рука тонет в жидком вечернем сумраке, который с каждым днем становится все водянистее — ночь в январе уже укорачивается. Снег под ногами блестящий и хрусткий, подмигивающий тусклыми отблесками от фонарей, и мороз сегодня по-сухому легкий, не забивающий горло.       Хороший вечер; тихий — росчерк спички громко раскатывается в голове, а пламя трещит колко и живо. Шелестяще загорается сигарета.       Время ужина, и потому сейчас все толпятся в столовой, а не блуждают по территории, перемешивая снежный хруст с матерным галдежом — поэтому так спокойно и тихо, и можно остановиться в мыслях и на земле, с удовольствием смакуя долгожданную сигарету.       Второй ужин, который Райнер пропускает.       Аппетит заметно притупился, хотя физических нагрузок меньше не стало. Все тело будто бы успокоилось, замерло, словно прижатое чем-то — Райнер понемногу вспоминает эти ощущения после длительного перерыва в приеме таблеток.       Сон стал тяжелым и вязким, а пробуждение — долгим; усталость не валилась на плечи только вечером, а постоянно ходила следом. Больше не хотелось жирной еды, не хотелось еды почти вообще, потому что тело ее не просило, словно окунувшись в полуобморок, когда не нужно так много ресурсов на поддержание жизни.       Таблетки утихомирили прежнюю живость, быстро навели собственный гормональный порядок, заткнув железы синтетикой за какие-то пару суток — примерно столько Порко шарахался от Райнера, старательно обходя его стороной, пока запах совсем не исчез. И продолжил шарахаться даже после.       Сквозь дым и посеревшую массу мыслей Райнер думает, что ну и не надо. Что это уже точно не имеет никакого значения — и не имело до этого; что у этой толком и не начавшейся истории зато есть вполне логичный и объяснимый конец. Что даже если Порко не начнет снова пить таблетки, его запах вполне себе удастся игнорировать, потому что, если Райнер справился однажды — справится и сейчас.       Что случайный секс — та ошибка, которую в его возрасте и положении действительно можно просто пережить и забыть. Даже если этот секс случился с Порко Галлиардом.       Райнер думает, а перед глазами все чаще мелькают собственные веки. Уже клонит в сон, а ведь нет еще даже восьми.       — Угостишь?       Пик не вырастает из ниоткуда — он замечает ее еще за полминуты до реплики; слушает, как под шагами скрипит снег, а силуэт на периферии движется, укрупняясь, но сам не шевелится до последнего — наверное, в надежде, что она примет его за статую.       — Ты же не куришь, — отвечает Райнер, не поворачиваясь. Но все равно тянется в карман за пачкой.       — Сегодня курю.       Пик тоже, кажется, на него не смотрит; вытягивает сигарету и затем берет коробок со спичками, который тоже вежливо достает Райнер. Зажигать и подносить огонь сам он не стал.       — Спасибо.       Что-то дергается внутри — уже не в голове, а в груди; уже даже не мысли, а спящие чувства.       Зачем она пришла? Выслеживает его, что ли?       — Почему ты не дома? Поздно уже.       Райнер косится на Пик, которая молча делает затяжку и кашляет, прикрыв рот рукавом. В мирное время воинам разрешалось жить в гетто, но кто-то все равно предпочитал ночевать в казарме, потому что тем самым либо демонстрировал свой неизбывный патриотизм, либо неосознанно дистанцировался от родного дома (что часто становилось объектом насмешек со стороны Порко, незнамо откуда выучившего слово «сепарация»), либо просто был Зиком Йегером. Только Пик жила со своим отцом и попадалась Райнеру на глаза гораздо реже, чем остальные.       До недавнего времени.       — Что можно подарить молодому мужчине на день рождения? — спрашивает Пик вместо ответа.       — До одиннадцатого ноября же еще девять с лишним месяцев.       Она поворачивается к Райнеру с застывшей полуулыбкой. Ровно переспрашивает:       — Что?       Слова во рту созревают ядовитые, и приходится заткнуть его остатком почти полностью дотлевшей сигареты. Райнер глубоко вдыхает, рассматривая слепое беззвездное небо, и объясняет как можно спокойнее:       — Я думал, ты имеешь в виду Порко.       «Вы же с ним вместе».       Пик вздрагивает плечами — то ли от холода, то ли от удивления, то ли просто пожав. Неуклюже постукивает по сигарете, стряхивая пепел.       — Нет. На днях день рождения у одного из моих ребят.       Райнер выдыхает дольше, чем есть воздуха в легких, с негодованием отмечая, как ощутимо закопошились, просыпаясь, чувства — снова перемешанные в одну кучу, как клубок змей, и снова неясные.       — Понятно. Подари ему шахматы.       Она усмехается.       — Он не настолько умный.       — Тогда книгу.       — Все равно не настолько.       Райнер мог бы сказать, что Пик ему нравится, только его никто ни разу не спрашивал. Только он понимает, что сейчас этот ответ был бы враньем.       Пик всегда была спокойной и уравновешенной, и с ней всегда можно было поговорить — разве что порой она копала слишком глубоко. Бывало, затрагивала то, что не следует, но настолько просто и ненавязчиво, что не возникало желания сопротивляться, а потом было уже поздно.       Она могла вывернуть наизнанку, но очень тихо.       «За это ведь ее любит Порко? Или за что вообще?»       Райнер мог бы сказать, что Пик ему нравится, но точно не сейчас и вообще не в последнее время; почему-то теперь ее появления и эти странные разговоры нервируют, но непривычную раздражительность он старается списывать на запахи и замешательство в общении с Порко. Если это вообще можно назвать общением.       — Я не знаю, — сдается Райнер. — Спроси лучше у Галлиарда.       Пик снова смотрит на него, уже не так непроницаемо-холодно, а с интересом — и зубы сами смыкаются на языке аж до боли. К чему он вообще это сказал?       — Почему ты так часто говоришь о Порко?       — Потому что… Думаю, он разбирается в подарках лучше меня.       Райнер видит, что его ответ Пик не удовлетворил, и делает то, чего не делал никогда раньше — тянется за второй сигаретой подряд. Поджигает в полной тишине и по этому молчанию понимает, что должен сказать что-то еще. Делает долгую-долгую затяжку и произносит:       — Вы с ним вроде близки.       На этом хочется развернуться и уйти или даже просто сбежать, чтобы не слышать, что на это скажет Пик — улыбнется, смутится, кивнет; и снова голос у нее поменяется и смягчится как всегда, когда она говорит о Галлиарде, а сейчас у Райнера точно на это нет сил.       Он старался, утрамбовывал в своей голове все, что связано с Порко, долго и кропотливо задвигал подальше от самого себя, в самые темные кладовки сознания не для того, чтобы Пик сейчас разом все выдернула обратно. Хватит с Райнера этих мыслей; хватит с него мыслей вообще.       Но Пик вдруг говорит:       — Отцу хуже.       Райнер наконец поворачивает к ней голову и видит, что Пик царапает ногтями подбородок, а полуистлевшая сигарета между пальцами дрожит. Взгляд рассмотреть не получается из-за полутьмы и опущенных ресниц, но щеки, кажется, сухие. Райнер выдыхает:       — Мне жаль, — хотя на самом деле жалости в себе не находит.       Он знал, что отец Пик болен, — все знали — но никогда не уточнял, чем именно, да и сама Пик редко заговаривала на эту тему. Она вообще редко когда делилась личным, предпочитая обычно слушать других.       Поэтому резко становится так непривычно и неуютно, когда Пик произносит эти два слова, которые никак не вяжутся с основным разговором; когда Райнер замечает синяки у нее под глазами, заползшие аж на скулы — или, может быть, это игра теней.       Пепел, который она не стряхивала с сигареты все время молчания, сам падает на снег.       Райнер понимает, что в том месте, где у него внутри должно быть сочувствие — пусто.       Не потому что он злится на Пик, не потому что имеет что-то против нее — это уже совсем глупости; а потому что непонятно, как сострадать тому, кого, оказывается, толком и не знаешь. Как это вообще — сострадать другому.       Сквозь скорлупу почти ничего не видно.       — Вчера приходил доктор, — говорит Пик. Шмыгает носом, и Райнер дергается от этого звука — не хватало еще совсем обезоруживающих рыданий. Но она продолжает спокойным голосом: — Дал какое-то обезболивающее. Самое сильное, по его словам. Отцу уже сложно вставать из-за болей. Доктор этот только руками развел, сказал, что больше ничего сделать не может. А мне что остается?       Райнер вдыхает новую порцию дыма, надеясь, что это тот вопрос, на который не требуется ответ. В горле горчит уже почти невыносимо, но этот вкус хоть немного отрезвляет, разбавляет растерянность от очередного странного разговора, которых в последнее время стало слишком много.       Пик — определенно хорошая; и сейчас ей определенно паршиво, но Райнер никак не может найти в себе ничего, что могло бы ей помочь — ни нужных слов, ни жеста, ни даже взгляда. В конце концов, они всего лишь товарищи.       Но почему тогда Пик старалась его поддержать?       — Я не знаю, — отвечает она сама себе, и Райнер часто-часто моргает от расслабления. — Ничего не знаю уже, слишком много всего навалилось. Скорее всего, скоро будет война. Придется искать, где отцу смогут помочь. И есть еще… Личные проблемы, а вдобавок ко всему этому еще и придумывать подарок на день рождения.       Пик усмехается совсем неуместно, и Райнер понимает, что ее голос ни разу не дрогнул. И что, кажется, знает, какие у нее личные проблемы.       Наверное, они с Порко еще не помирились.       — Может, планеты сейчас сошлись так, что происходит всякое… Какая-то путаница, — она снова усмехается. — Никогда еще не чувствовала себя настолько несобранной.       — Зачем ты мне все это говоришь?       Слова, вертящиеся во рту, будто подгадывают момент, чтоб вырваться самим по себе, и Райнер на этот раз даже не прикусывает язык. Смакует горечь, уже вызывающую тошноту, а голова начинает кружиться из-за голода, который вроде как есть, но все равно добраться до Райнера никак не может.       Пик вскидывает голову и смотрит на него удивленно, округлив сухие глаза, и теперь слова те хочется забрать обратно, хоть Райнер и не сказал ни капли неправды — он правда не понимает, что она от него ждет.       Наверное, правду не всегда стоит говорить прямо.       Но что еще он мог сказать?       Райнер думает, что сейчас Пик точно уйдет, но он хотел не этого — не так; и пока он лихорадочно соображает, чтобы еще добавить, чтобы исправить ситуацию, она вдруг усмехается еще раз. Искренне.       — В самом деле. Чего это я? Извини, Райнер. Тебе это действительно ни к чему.       — Я не это имел в виду, — быстро выпаливает Райнер, чуть не выронив из ладони окурки, — Просто… Правда не знаю, что сказать. Я не очень хорош в утешении других. Думаю, тебе будет лучше поговорить об этом с кем-то еще.       — Например, с Порко, да?       Это звучит как насмешка, но Пик улыбается настолько тепло и по-настоящему, что не приходит новая злоба. Наоборот — густую тучу из неясных и болезненных чувств прорезает знакомое острое, топкое и тяжелое, и все остальное разбегается в разные стороны.       Вина.       Райнер проваливается туда за считанные секунды — или вина сама обрушивается на него; за все сразу — за раздражение на Пик ни за что, за злые слова, хоть в них и не подразумевалось, казалось бы, ничего такого, за препарирование ее у себя в голове и циничное размышление, чего же такого нашел в ней Галлиард.       За ту самую близость с Порко. Раз Пик с ним в отношениях, Райнер перед ней чертовски виноват. А она скорее всего даже не в курсе — вряд ли Галлиард стал бы говорить о своей измене.       Пик ничего плохого не сделала Райнеру, а он что-то надумал себе на ровном месте и теперь чувствует, как вина захлестывает его с головой.       — Прости, — бормочет Райнер себе под нос, но Пик его точно слышит. — Прости, я не должен был…       Она не дает ему договорить и перебивает:       — Нет, это мне следует извиняться. Сама не знаю, зачем наговорила тебе все это. Говорю ж, что-то совсем не собрана, — размашисто разводит руками, улыбаясь. — Не бери в голову. У тебя, наверное, своих проблем навалом.       Райнер застывает с приоткрытым ртом, чувствуя, как мороз кусает слизистую; смотря в глаза напротив, которые чернее, чем вечерняя полутьма, и тонут в кляксах из синяков, и он вспоминает, как это, оказывается, тяжело — что-то скрывать.        Пытаться быть тем, кем на самом деле не являешься.       Мелькает совсем безумная мысль взять и рассказать Пик обо всем — о статусе, о комедии с таблетками, ситуации в баре и даже о связи с Галлиардом; просто вывалить всю правду, как Райнер делал уже несколько лет назад на Парадизе, и плевать, что она подумает или сделает — зато тело не лопнет от всех мыслей и чувств, переполняющих его слишком долго.       — Ты не поняла… — произносит Райнер, не зная, что будет говорить дальше.       Мама предостерегала его никогда не делать то, чего придется стыдиться.       Он старался стать хорошим человеком и просто делать то, что должно — и на острове, и здесь — а все равно везде в итоге получается как обычно. Полная безнадежная хуйня.       Надо было пить таблетки. Надо было оттолкнуть от себя Галлиарда в ту ночь. Надо было кинуться в пасть титану вместо Марселя.       Почему эти мысли не приходят вовремя?       — Поняла, — мягко возражает Пик. — Я все поняла, Райнер.       Он закрывает рот. Откуда-то неподалеку доносится собачий лай, за ним крики и свист — и Пик отворачивается на шум, а Райнер сминает в руке окурки, не понимая, что она имеет в виду. И чувствуя облегчение от того, что больше не нужно выдерживать на себе ее взгляд.       Пик никак не может знать — тогда не говорила бы так спокойно.       До жути знакомая сцена, только теперь выровнять дыхание никак не выходит и сосульки на крышах все сбили.       Вечер сгущается в ночь, и затылок Пик сливается с сумраком.       — А знаешь, я придумала — она поворачивается обратно, но смотрит не на Райнера, а куда-то вперед, касаясь пальцами подбородка. — Просто подарю ему торт. Какой-нибудь большой и вкусный, с красивыми кремовыми завитками. Торты же дарят на день рождения? Мне кажется, будет уместно.       Снова это рваное движение плечами — то ли пожимание, то ли дрожь от холода.       — Ему не нужны ни шахматы, ни книга. Не всем же быть умными, правда? Кто-то предпочтет получить удовольствие здесь и сейчас, чем сидеть ждать подходящего момента и возможности. Чтобы играть в шахматы нужны друзья, чтобы читать книгу — свободное время. Не у всех это есть. Я понимаю. Да, пожалуй, торт — хорошая идея.       Райнер понимает, что сжимает кулаки так сильно, что ногти впиваются в кожу.       — Ты права.       Улыбка на ее лице отбрасывает кривоватые тени — наверное, это все из-за фонарей.       — Значит, ты бы тоже предпочел торт?       — Я не люблю сладкое.       Пик никак не может знать.       Но если даже знает, то все равно это ничего не значит.       Наступает молчание, и даже стихает собачий лай с криками — Пик смотрит перед собой, не расслабляя уголки губ, а Райнер перекатывает на языке горькое послевкусие табака и этого разговора, вспученного непонятками; ну или у Пик и правда все настолько плохо, что она решила просто так поговорить с ним о торте.       С каждым днем все только сильнее запутывается.       — Я пойду, действительно поздно уже, — Пик снова поворачивается к нему, и чернота глаз с синяками уже почти не видны. Как и выражение взгляда. — Наверное, отец уже дома заждался. Спасибо, что выслушал. И за сигарету.       — Пожалуйста.       Он так ничего не сказал. И, может быть, это уже и не нужно.       Пик уходит, — как растворяется — а снег под ее шагами не скрипит; вина в груди ворочается, подставляя свой самый уродливый бок, и Райнер тянется за третьей сигаретой.       Хоть в чем-то они с Галлиардом похожи.       *       На солнце было много пятен. Райнер лежал и смотрел наверх, прямо на него, щурясь до боли, и лучи высушивали слизистую так, что при моргании веки будто терлись о наждачку, но отводить взгляд не хотелось.       Этой весной было и так совсем мало теплых безоблачных дней.       Солнце радовало Райнера: россыпь темных пятен была похожа на синяки младшего Галлиарда, который умудрился споткнуться на бетонном крыльце собственного дома и расквасил себе рожу. Жаль, что сам Райнер не застал позорное падение, и приходилось смаковать лишь слова Марселя, который об этом рассказал, когда Порко пришел на тренировку с разбитым лицом.       То и дело кровоточащий нос, заплывший правый глаз и гематомы на коже. Рассеченная губа. Упал Порко, конечно, славно — на радость Райнеру. Учитывая, что всего несколько дней назад тот пытался его унизить перед всеми, распинаясь про омега-статус, инцидент доставлял еще больше злорадного удовольствия.       Сначала Райнеру показалось, что Порко еще выбило ступеньками все зубы — ну, он на это понадеялся — и вырвало язык, потому что младший Галлиард был на удивление молчалив. Не то что не подтрунивал над Райнером сам — даже не реагировал на его провокации. А тот честно пытался.       — Смотрю на тебя и вижу настоящего Бронированного, — Райнер коверкал свой голос на писклявый, передразнивая Порко, который недавно говорил то же самое. — Хотя подожди, разве Бронированного может уделать лестница? Когда под артиллерийские залпы, а, Галлиард?       Порко в ответ только молчал и склабился, и все зубы у него были на месте. Прижимал холодную тряпку к кровоподтекам, часто моргал здоровым и заплывшим глазом и молчал, а Райнер не унимался:       — Что ты такой тихий сегодня? Тебя ступеньки напугали?       Это услышал Марсель, который нес полотенце со льдом. Холодно сказал:       — Не трогай его, — и обращаясь уже к Порко: — Держи. Приложи к глазу, быстрее сойдет отек.       Райнер отстал, зная, что Марсель дважды не повторяет. Но душа его ликовала.       Тренировался Порко вполсилы. Как и Райнер — но тот просто постоянно отвлекался лишний раз поглазеть на обезображенное лицо, которое теперь казалось красивее, чем обычно. Красно-бурое, взрытое ранами. Райнер бы любовался на него целый день — настолько приятно было видеть побитого ступеньками Галлиарда, который дезориентированно пошатывался из-за почти не видящего глаза и плевался на песок розовой слюной.       Что может быть лучше, чем наблюдать за униженным соперником? Только победить его еще и в схватке за Бронированного.       Райнер точно получит силу титана, даже несмотря на омега-статус. А младший Галлиард повесится от горя.       Будет совсем хорошо, если на его роже навсегда останутся шрамы — как старое доброе напоминание из сказок о том, что все зло обязательно возвращается.       Райнер смотрел на солнце и не мог отвести взгляд, счастливо задыхаясь от фантазий, что Порко останется уродом на всю жизнь.       Трава зашуршала от чьих-то шагов, и Райнер напрягся, вскидываясь; первая мысль, которая пронеслась у него в голове — это Порко пришел наконец мстить за насмешки. В таком случае надо было успеть подняться с земли моментально, потому что младший Галлиард ни за что не упустил бы возможности избить беззащитно лежащего на земле Райнера.       Но это оказался Марсель.       — Лежи.       Это не было командой или приказом, но прозвучало так грозно, что Райнер послушно плюхнулся обратно на спину. Прикрыл глаза — и на горячей изнанке век заплясали разноцветные пятна.       Рядом с Марселем можно было расслабиться — он-то точно не станет запинывать Райнера до полусмерти.       Трава зашуршала снова, совсем близко, приминаясь под Марселем, который сел рядом. Райнер чувствовал шевеление травинок на своей коже.       — Отдыхаешь? — бархатисто раздалось над ухом. — Это хорошо. Я подумал найти тебя и убедиться, что ты не занимаешься опять бессмысленным самоистязанием.       Марсель был старше, и его сломавшийся голос, который уже не срывался, звучал так красиво и мужественно, что Райнер невольно повернул голову, не открывая глаз. По затылку щекотно бежали мурашки.       Марсель был старше — ненамного, но Райнер ощущал между ним и собой пропасть в десяток лет. А еще почему-то ощущал себя особенным каждый раз, когда Марсель к нему обращался; или как сейчас — решил отыскать, просто чтобы удостовериться, что Райнер себя не мучает.       — Порко знает, что ты здесь? Со мной.       Шум резкого вдоха — но Марсель не мог сильно удивиться такому вопросу; все-таки, скорее всего, дуновение ветра.       — Наверное, — Райнер почувствовал, как он пожал плечами. — Мне кажется, ему сейчас не до того.       Зубы сомкнулись на кончике языка — и обдало секундной болью.       Только слепой и тупой мог не замечать, с каким остервенением Порко любил своего старшего брата. Казалось, что весь он — каждый поступок, движение, шаг — был посвящен Марселю; это бросалось в глаза и никак не могло ускользнуть — то, как Порко старался произвести на него впечатление, рвался из шкуры вон и скорее всего грыз землю зубами, пока никто не видит.       Но Марсель всегда был скуп на похвалу. Зато был щедр на защиту Райнера от своего же брата.       Это очень быстро превратилось в игру, в еще одно соперничество, которое разворачивалось между Порко и Райнером — состязание за внимание Марселя и за его поддержку.       Постоянный счет: сколько раз за тренировку он обратился к Порко? А к Райнеру? Сколько раз посмотрел, постоял рядом? Сколько раз отогнал первого от второго (и наоборот — что вообще-то случалось реже)?       Марсель стал объектом еще одной борьбы — порой казалось, что по значительности не меньше, чем сама сила Бронированного.       Райнер упивался каждым моментом, когда Марсель говорил ему хоть что-то, что было не просто пустое и равнодушное; окрашенное хоть в какой-то едва уловимый цвет — и тем приятнее было наблюдать, как у Порко, любившего старшего брата до смерти, лицо становится окончательно нечеловеческим.       Но порой Райнер сам видел это: как Марсель во время разговора с Порко кладет ему на шею свою ладонь. Немного сжимает, потирает в теплом родственном жесте, говоря что-то почти на ухо — и Райнер сам чувствовал это: как кипятком плещется в нем детская ревность.       Наверное, именно это чувство, истошное и выжигающее все здравое, — а совсем не симпатия к Пик — толкнуло Порко на то, чтобы впервые осмелиться огрызнуться на Марселя. Обратить на себя его внимание если не хорошим поступком, так хоть гадостно-злобной выходкой; но ни на брата, ни даже на Пик впечатления это не произвело.       Чувство превосходства тогда заполнило легкие с особенным удовольствием, что аж хотелось им захлебнуться.       Но Марсель все равно был старшим братом Порко. Райнер никогда не смог бы отвоевать его у младшего Галлиарда, как бы ни старался.       Во рту горячо растеклась неизвестная горечь.       — Но почему ты со мной, а не с ним? — выпалил Райнер, не открывая глаз. — Он же сейчас, наверное, точно где-то рыдает от обиды и одиночества. Или, может быть, окончательно убился на ступеньках.       — Райнер.       Он вздрогнул от предупреждающе похолодевшего тона Марселя и принялся старательно жевать собственные щеки изнутри — каждая перемена в его настроении пугала и ранила Райнера. Марсель ни к кому не был благосклонным слишком долго, и на любое неосторожное слово он мог среагировать непредсказуемо — вдруг помрачнеть, напрячься или просто уйти; и всякий раз, когда это происходило, Райнер судорожно перебирал в голове, что же он сделал не так.       Но это притягивало его к Марселю снова и снова — неизвестная, изменчивая, строгая взрослость. Опора, к которой еще надо постараться, чтоб подступиться.       Обида хлестнула Райнера очередным осознанием: Марсель все равно до последнего будет защищать своего брата, каким бы тот ни был; и он быстро постарался перевести тему.       — Сегодня наконец-то хорошая погода. Поэтому… Я решил, что будет не очень страшно, если я денек просто отдохну и займусь только плановыми тренировками. Трава такая горячая. Чувствуешь?       Марсель молчал, а Райнер успел проклясть себя четыре раза за то, что снова ляпнул какую-то глупость; больше всего сейчас он боялся, что Марсель просто встанет и уйдет — что ему станет скучно все это слушать, и сложно было справиться с порывом схватить его за руку и удержать.       Поэтому Райнер просто повернулся к нему всем телом, приоткрыв глаза — и увидел прямо перед собой усыпанное родинками предплечье левой руки, которой Марсель упирался в землю; и оно было так близко, что волоски на коже колыхались от дыхания Райнера.       — Почему ты так часто говоришь о Порко?       У Марселя снова был ровный голос, но это все равно прозвучало как гром — не среди ясного неба, конечно, но Райнер все равно был не готов; он сжался, вминая себя в траву и скрежетнув сомкнутыми зубами — случайно.       Знал ли Марсель про их борьбу за себя? Замечал ли, как будоражится Райнер от его внимания — от одного слова, оклика, обращения — и как радуется, когда это внимание не достается Порко?       «Потому что он не заслуживает такого прекрасного брата, как ты».       «Потому что надеюсь услышать, как ты говоришь что-то плохое о нем».       «Потому что хочу ненавидеть его вместе с тобой».       «Я хочу, чтобы ты был на моей стороне».       Райнер никак не мог понять, чего хочет больше — заполучить Марселя или сделать как можно больнее Порко.       Он поерзал на горячей земле и ответил как можно более своим голосом:       — Просто не понимаю, почему он ко мне так относится.       Трава под Марселем снова зашуршала, когда он немного поменял положение, поудобнее опершись на руке позади себя — и перед Райнером заплясали его родинки на вздыбленных мышцах.       — Порко — сложный человек. С ним иногда тяжело даже мне. — кажется, Марсель наклонил к нему голову. — Тем более, ты, получается, его конкурент. Понятно, почему он такой невыносимый.       И добавил с ужасающим, почти теплым спокойствием:       — Но, думаю, вы друг друга стоите.       Это вздернуло Райнера с земли; он за секунду оказался уже сидящим на коленях, голой кожей на острой осоке — и голова закружилась от такого резкого маневра, потемнело вокруг. Осталось только лицо Марселя, который смотрел с присущей ему непроницаемостью.       — Хочешь сказать… — Райнер задохнулся, набрал снова воздуха. — Хочешь сказать, что мы с Галл… С Порко — одинаковые?       В тот момент не существовало слов обидней, чем эти; что Марсель приравнял его к своему тупому, злобному и жестокому младшему брату. Не для того Райнер старался изо всех сил — он-то хотел быть достойным. В глазах Марселя, мамы; отца — тот обязательно оценит его усилия, когда они смогут встретиться.       — Я не такой, как он, — твердо повторил Райнер, пока перед глазами рассыпались колкие пятна. — Не такой…       «Ужасный, завистливый, надменный, мерзкий, бессердечный…».       — Я лучше, — выпалил он, так и не договорив. Голос на этих двух словах предательски сел, и они прозвучали похожими на скулеж, обрываясь, будто за ними должно было следовать что-то еще.       «Почему ты не видишь?».       Но Марсель точно видел — если не все, то определенно больше положенного; иначе как можно было объяснить этот взгляд, которым он смотрел на Райнера снова и снова, когда и без того почти черные глаза темнели еще сильней, а веки часто-часто подрагивали, так ни разу не опустившись?       Марсель точно видел — и сейчас тоже; Райнер сидел напротив него, закрывая собой солнце и бросая густую тень, сквозь которую все равно были видны карие родинки на руках, а внутри все то металось, то стыло под взглядом, в котором не читалось ни угрозы, ни злобы.       Что же он делал с Райнером одним фактом своего существования?       Марсель вдруг оттолкнулся руками от земли и подался навстречу; обхватил ладонью шею Райнера и наклонил его поближе к себе — в нос ударил сочный запах травы, сок которой остался на коже.       — Скажи мне, Райнер, — проговорил Марсель быстро и полушепотом, обжигая дыханием подбородок. — Ты правда так сильно хочешь Бронированного? Ты хочешь стать воином? Хочешь защищать Марлию? Только подумай хорошо, прежде чем отвечать.       Райнер дернулся рефлекторно, чтоб отстраниться — так испугали его странно блеснувшие темные глаза и тон, которым Марсель никогда до этого не говорил — но рука на шее сжалась совсем крепко.       Тот самый жест, который Марсель использовал в общении с Порко. Приблизить к себе и сказать что-то, что предназначалось только для них двоих.       Снова побежали мурашки — уже по всему телу.       — Да, — ответил Райнер сразу же, без раздумий.       Над чем же тут было думать, если и так очевидно, что получить силу Бронированного и стать воином, чтобы порадовать маму и жить с отцом —главная его цель? К чему Марсель задал такой странный вопрос?       Пронзительный запах травы и необычный, терпко-вяжущий — парфюма.       Марсель моргнул один раз. И спросил:       — Ты уверен?       Любого другого человека Райнер тотчас же оттолкнул бы, возмутившись тому, что кто-то смеет сомневаться в его преданности стране и желании унаследовать силу Бронированного; но сейчас, с Марселем он не мог пошевелиться и даже хоть чуть-чуть разозлиться.       Марсель просто хочет убедиться, что рвение Райнера неподдельно. И что тот в действительности лучше, чем его младший брат. В этом нет ничего такого.       — Конечно. Я хочу стать воином больше всего на свете.       Райнер сказал это невнятно и тихо, стараясь слизать с нёба оскомину от запаха парфюма, и от этого будоражило еще сильнее — Марсель уже настолько взрослый, что пользуется одеколоном.       — Тогда тренируйся. Именно тренируйся, а не издевайся над собой. Если нужно, я помогу. Вы с Порко сейчас идете вровень, и если хочешь его обогнать, то надо будет хорошо постараться. Понял меня?       Он скользко шевельнул пальцами на коже — взрослый, недостижимый Марсель, принадлежащий только Порко и теперь настраивающий против него же Райнера, готового сейчас сделать все что угодно, лишь бы это длилось подольше: этот заговорщический полушепот, вопиющая близость и запах травы с парфюмом.       — Вы с ним не одинаковые, — продолжил Марсель. — Порко действительно не сахар. Но если ты хочешь стать хорошим воином, тебе нужно прекратить конфликтовать с ним и провоцировать. Сосредоточься на тренировках, а не играй в эти детские игры.       Райнер набрал побольше воздуха в легкие.       — Я хочу стать таким, как ты.       Марсель сильнее сжал его шею.       — Значит, не опускайся до его уровня. Я помогу тебе, — повторил он. — Думай в первую очередь о себе, а не о нем. Если как следует постараешься, у тебя все получится.       Солнце поджаривало спину Райнера, и рубашка промокла от пота, а ноги, согнутые в коленях, уже затекли, но он не смел двинуться, когда Марсель говорил ему такие слова, которые в переводе на истинный смысл означали признание и веру в его силы; и казалось, что уже не существовало никакого омега-статуса, способного унизить и помешать, не существовало ничего, что могло бы перевесить поддержку Марселя и то, чего Райнер с такой жадностью ждал — осознание, что старший Галлиард отдает предпочтение ему, а не собственному никудышному брату.       Райнер смог только кивнуть, облизав кислящие губы. И завороженно сказал:       — У тебя хороший одеколон.       — Что?       Он сглотнул загустевшую слюну, повторил:       — Пахнет вкусно.       Марсель сощурил глаза. И вдруг отстранился, поднявшись на ноги — на шее остался прохладно-влажный отпечаток его руки; тень больше не падала на него, и кожа золотилась под солнцем.       — Порко не должен узнать о том, что я тебе сейчас говорил, — когда Райнер потянулся, чтобы встать следом, он добавил твердо: — Сиди. Отдыхай, пока есть возможность. Трава сегодня и правда горячая.       Райнер опустился обратно на затекшие ноги и слушал шелестение шагов — со взмокшей спиной, терпким привкусом на языке и мыслью о том, что дня счастливее этого в его жизни, наверное, уже никогда не будет.