Клубок

      За окном не валит снег и не капает дождь, не бьет по стеклу, оттого в комнате полная тишина и даже не звенит в ушах. Райнер лежит в своей постели кверху лицом, перекатывает во рту слюну, чтобы создавать хоть какой-то шум для себя; но все равно время от времени замирает, против воли прислушиваясь. Надеясь или боясь что-то услышать.       Он пялится в потолок и редко моргает. Будто если очень долго, неотрывно смотреть, то можно что-нибудь да разглядеть сквозь него.       Пик сказала, что ее комната находится прямо над этой.       Порко ушел к ней примерно полтора часа назад; точно к Пик, потому что так и сказал, провозгласив об этом чуть ли не торжественно, но с примесью пренебрежения в правильной пропорции — так, будто сообщает об этом между прочим, чтобы Райнер знал где его искать, если вдруг понадобится. Конечно не за тем, чтобы тот ревновал — конечно же, блять, нет — потому что ревновать друг друга в этой связи, которую невозможно даже назвать взаимоотношениями, равно расписаться в собственном сумасшествии. А еще в одинокости, беспомощности, отчаянии, потерянности — во всем, что делает человека жалким и уязвимым. Нет, Райнер совершенно не ревновал Порко.       Но как только за ним закрылась дверь, почему-то тут же начал собираться сам. Напялил первый же свитер, попавшийся под руку — оказалось, тот же самый, который Райнер надевал на встречу воинов в баре; застегнул шинель настолько быстро и яростно, что оторвалась одна пуговица и закатилась под кровать. Плевать.       Райнер вылетел на улицу, словно снаряд, запущенный с невероятной силой, и широко зашагал прочь от казармы в уже потемневший, застывший от мороза вечер. Без цели и направления; «просто прогуляться», как он сказал сам себе, чувствуя, как кожа на лице коченеет и начинает ощущаться словно накинутая сверху маска.       Снегопада и тогда тоже — не было, оттого холод кусался пуще. Небо было очень ясное и очень черное, а звезды, маленькие и блестящие, дрожали так часто, будто вот-вот осыплются колкими снежинками, но так и не сорвались, несмотря на порывы ветра; Райнер бродил по витиеватым переулкам, аппендиксам улиц, и никого не встречал. В этот вечер все люди сидели дома, в тепле. Или были с другими людьми, способными их согреть.       Он замедлился, когда отошел достаточно: почти на километр от казармы. Достаточно, чтобы ничего услышать из той комнаты, что находится прямо над их с Порко, ничего не заметить в окне, которое пусть и занавешено, но любезно покажет тени; чтобы случайно не встретиться с Пик в коридоре и не увидеть, что ее волосы растрепаны сильнее, чем прежде, а верхняя пуговица домашней потрепанной блузки опрометчиво не застегнута — так, что можно заметить свежий, лиловый край синячка между ключицами, регенерацию которого Пик решила оставить на утро. Все равно этим вечером никто не будет ее разглядывать, кроме Порко. И Райнера. Но он ведь как живое надгробие — или неживой человек: все, что видит, слышит и чувствует, оставляет в себе. Никак не отреагирует, ничего не скажет — просто не сумеет подобрать слов. Ему можно не бояться доверить такой интимный секрет.       Райнер не хочет застать и возвращение Порко: его тоже взъерошенный, но чуть меньше, чем у Пик, вид. Разморенный, затуманенный взгляд и не свойственные ему неторопливые движения — поведение мужчины, который получил, что хотел. Удовлетворенный, довольный, обласканный. Слегка усталый; и голос у Порко будет немного хриплый и низкий, когда он бросит в адрес Райнера несколько ругательств, но и те будут не крепкими — ленивыми и дежурными. Порко будет в слишком благостном настроении для препирательств.       Райнер не ревновал его, нет, но все равно отчаянно не хотел соприкасаться со всем этим, что, как казалось, может ранить сродни настоящему оружию, а быть раненым и мучиться от боли совсем не хотелось. Поэтому он шел долго и упрямо, несмотря на то, что от дрожи каждый шаг был шатким, нетвердым, а ноги от холода перестали ощущаться совсем. Ветер бил в лицо и обжигал глазные яблоки: слезы текли сами собой и застывали инеем на замерзшем лице, но Райнер гулял, стараясь вытряхнуть из головы навязчивые образы, то и дело туда просачивающиеся, и понять одну вещь — почему, ну почему же ему так не все равно?       Еще совсем недавно мир вокруг воспринимался блеклой, однородной массой, в которой ничего не имело значения; и вдруг в нем одновременно очертились и Порко, и Пик, что теперь каждый раз цепляется взгляд, и избежать этого невозможно — это как понять однажды, что на самом-то деле всегда видишь свой нос и больше не суметь его не замечать. Порко и Пик были всегда, и так же, по-видимому, всегда они были близки, просто это проскальзывало мимо Райнера — как и все, что его окружало; а теперь он остро чувствует, словно имеет к ним какое-то отношение. Или хотя бы к одному из них. Настолько, что игнорировать — невыносимо.       Поэтому Райнер гулял по пустым, замершим и недвижимым, будто во сне, улицам. Ходил слепо, плутал кругами, возвращаясь в те же места и ступая по собственным прежним следам — главное, как можно дальше от того, что может иметь значение и вызвать внутри бурю чувств. Нет, это может быть очень больно. Лучше окочуриться на морозе.       Он бродил до тех пор, пока ноги сами не привели его обратно в казарму: видимо, тело оказалось умнее и воспротивилось перспективе замерзнуть насмерть. Райнер протестовать не стал. Потоптался на пороге негнущимися ногами, сбивая снег с сапог, нырнул внутрь: сначала просто заглянув, озираясь в коридоре, словно вор, чтобы ни на кого не наткнуться, а затем уже вошел как можно тише. Если бы это было возможно, он предпочел бы слиться с остальными тенями, густыми и наслаивающимися друг на друга из-за тусклого освещения, чтобы добраться до комнаты никем не замеченным.       Наверное, Райнер и так уже был отчасти то ли тенью, то ли призраком, к которому все привыкли, потому что дежурный на входе даже не обратил на него внимания, продолжив ковыряться в носу. Уже на пороге ощутилось, что в кожу лица вдруг будто вонзили тысячи мелких иголок; потом — в ладони, постепенно восходя к плечам, а когда добралось до ног, в глазах потемнело от боли согревания. Тело вдруг стало крошевом стекла, и это ощущалось при каждом движении, каждом шаге — Райнер стиснул зубы, в очередной раз прокляв Порко, из-за которого он чуть не окоченел на морозе, а теперь так мучительно теплеет обратно. Наверное, если бы не сила титана и внутренний жар, дополнительно поддерживающий температуру, Райнера ждал бы некроз по крайней мере одной из конечностей.       На одном из поворотов коридора перегорела лампочка и теней там рассыпалось больше, чем следует. Райнер, все еще чувствующий, что его нагревающаяся кожа разрывается в мясные лоскуты от натуги, встал и заморгал. Эта толком не освещенная, обшарпанная загогулина пути напомнила ему ту самую ночь, первую после получения силы, в которую он встретил Порко. И которая до сих пор казалась лишь обрывком реалистичного сна.       Порко тоже крался вот так: неестественно, осторожно и очень тихо, что ему совсем было не свойственно; и лицо у него тоже было такое помятое, в застывшем дурном выражении, будто он испытывал боль, которую сейчас испытывал Райнер — оттого и шел так медленно и неуклюже, как при снохождении. Он тоже старался слиться с тенями. Галлиард-младший, который хотел раствориться в бульоне потемок. Исчезнуть. Смешно.       Разве были у него тогда причины отворачиваться от мира? Обиженный, капризный ребенок, который не получил желаемое. С необъятной раненой гордостью.       Он не пережил даже ничтожной части того, что пережил Райнер.       У него не было права на это отчаяние.       Райнер почти пробежал эту часть коридора, словно стараясь вырваться из липких объятий кошмара. Ноги уже не пронзало, не выкручивало и не выламывало, а слегка щекотало; дойдя до комнаты, он остановился у двери. Подумав, что будет очень тупо, если Порко вдруг откроет ее с той стороны и обнаружит стоящего вплотную Райнера, неуклюже столкнувшись с ним практически нос к носу. Сцена из какого-нибудь дурацкого фильма.       Нет, стремительно подумалось Райнеру: скорее всего, Порко лежит уже в своей постели, уставший после изматывающего визита к Пик, и быть может, даже успел уснуть. Тогда тем более не придется встречаться с ним взглядами, рассматривать невольно, подмечая детали, которые явно говорили бы о том, что он был с кем-то близок; перебрасываться репликами или молча проглатывать слова, которые Порко считает достаточно обидными (но каждый раз он неправ. Райнера уже ничего не может задеть из того, что вылетает из его грязного рта).       Но комната оказалась пустой, а положение стрелок на настенных часах говорило о том, что не прошло даже часа с тех пор, как Райнер отправился на прогулку. Конечно, этого мало. Конечно, Порко все еще был у Пик.       Райнер с трудом справился с порывом снова вылететь из комнаты, из казармы, и уйти еще дальше — куда-нибудь в лес, даже если придется там заблудиться и остаться на ночь, а затем получить выговор от «верхов» или не дожить до завтра, зарывшись в снегу, чтобы наверняка никто не нашел; он сдержался, подумав о том, что слишком много чести Галлиарду, получается, — так глупо умереть из-за него. А когда думал это, застыв посреди тихой комнаты, поймал себя на том, что прислушивается. Пытается уловить хоть какой-то звук, способный просочиться сквозь ветхий, не ремонтированный потолок.       Он похолодел обратно, словно вновь стоял на морозе.       Поначалу спасало шуршание одежды и собственные шаги, потом — копошение за расстиланием постели, а когда Райнер улегся, занимать слух стало нечем, и он лежал, как лежит теперь, запоминая траектории трещин на потолке и размышляя о том, что сейчас может твориться там, этажом выше.       Полтора часа. Что обычно спустя столько времени делают люди наедине друг с другом? Само собой, они уже занялись сексом; может быть, даже два раза, а может, успели и все десять — Райнер усмехается злорадно, вспоминая свой первый раз с Порко, который длился в лучшем случае минуту. Не представилось момента подшутить над ним как следует на эту тему, но прежде и не хотелось — ровно до момента, пока Галлиард не поверил в себя уж слишком сильно и не начал пушить свой куцый облезлый хвост. Пока не начал говорить слова, которые наконец-то стали действительно обидными. Райнер не был готов к этой их силе.       «То, что я с тобой трахаюсь, ничего не меняет. Ты мне никто. Ты мне неприятен как человек, хоть и вкусно пахнешь. Понимаешь? Не пытайся залезть мне в душу».       Получает ли он с Пик то удовольствие, которое получает с Райнером? Зачем он вообще к ней ходит, если у него есть постоянный омега? Что это — неужели настоящая любовь?       Влюбленный Порко Галлиард. Райнер смеется сильно и раскатисто, и койка под ним трясется, а слышно, наверное, даже наверху — если там не происходит что-то более громкое. Что, вот прям серьезно? Порко, краснеющий от неловкости и сильного, трепетного чувства; признающийся вслух, настолько отводя взгляд, что становится похожим на окосевшего, вручающий букет пестрых цветов в нелепой обертке-клеенке.       Порко, у которого дрожит голос от нежности, когда он говорит приятные, мягкие слова. У которого очень осторожные, благоговейные прикосновения, будто он трогает нечто божественное, способное рассыпаться в любой момент, — как у любого влюбленного человека. Поцелуи неспешные, немного несуразные от волнения, даже несмотря на опыт, а потом — жаркие, сбивчивые, страстные-страстные-страстные; и ласка — такая, словно в последний раз, потому что любимого человека не наласкаться никогда вдоволь, не утолить жажду, которая с каждым глотком, с каждой секундой близости становится только сильнее. Все вот это — про влюбленных людей: приторное и забавное от понимания, что каждый, каким бы грубым холодным козлом он ни был, может превратиться в одержимого размякшего дурачка от одного лишь чувства.       Райнер смеется до хрипоты и опустевших легких. У него в глазах аж встают слезы, размывая так и не сложившийся во что-то единое образ Порко, который умеет быть заботливым, ласковым, мягким; который испытывает что-то помимо презрения, неприязни, недовольства, обиды, злобы и всего остального, из чего, как кажется, состоит его личность. В мыслях не представляется — даже не допускается — что он хотя бы способен испытывать светлые чувства; Райнер готов поставить треть своего месячного жалованья на то, что с Пик Галлиард так же не удерживается от колкостей и вечно делает это свое сложное, кислое выражение лица — даже во время секса. А все эти танцы в баре, пьяные заигрывания — только чтобы позлить Райнера. Бесплатный спектакль.       Смех становится беззвучными спазмами. В груди начинает жечь, а в горло будто крепко вцепляется раскаленная рука — Райнер переворачивается на бок, к стене, и закашливается, судорожно хватая воздух. Взгляд застилает красным — топко; так, что уже ничего нет перед глазами и не пытается очертиться. Нет, это в самом деле было смешно до боли — Порко-хороший-человек. В эту ловушку Райнер больше не попадется.       Ему искренне казалось, что Порко — воплощение худшего, что может быть в людях: как в легендах, где все пороки слепляются в сплошную груду и обретают плоть и голос. Неудачный из двух Галлиардов, бракованный: что в детстве, что сейчас, в неоформленной еще взрослости — грубый, топорный и очень злой, ни разу не замеченный в проявлении благородства и человечности, только вечно нарывающийся на неприятности и создающий проблемы другим.       За что его так любил Марсель? За что сейчас любит Пик? Почему он, а не Райнер?       «Никогда не думал, почему у меня проблемы только с тобой, а у тебя — со всеми?».       Райнер не замечает, что сворачивается в постели практически клубочком, насколько позволяют его габариты, — в позу эмбриона. А когда все-таки обнаруживает, что почти касается носом коленей, все равно не шевелится, не выпрямляется. Он греется. Восстанавливает температурный баланс организма или как там это называется? И плевать, что прошел уже почти час после возвращения с улицы.       Порко ведь до сих пор не знает, что по сути-то они квиты: Райнер получил силу титана, а он — любовь. Безусловную, очень сильную любовь человека, готового на все, чтобы защитить, уберечь от страшной участи — даже если придется пойти на риск и чем-то пожертвовать. Они двое боролись за это с не меньшим рвением, чем за самого Бронированного; Райнер гнался за тем, что никогда не будет для него достижимо и знал это в глубине души — потому что Порко навсегда останется братом Марселя.       Но он старался. Пытался изо всех сил, вылезал вон из кожи и даже на какое-то время опрометчиво поверил в то, что он достоин любви и принятия, что, если быть хорошим, сильным, прилежным — тебе отдадут предпочтение.       Только Порко, будучи воплощением всего самого худшего, в конечном итоге все равно выиграл.       Зато Райнеру достался Бронированный.       «Хотел бы ты обменять эту силу на любовь человека? Который бы так же берег тебя и защищал — без причин, без учета каких-то достижений, а просто потому что ты — это ты? Любовь, которую не нужно заслуживать, за которой не надо гнаться и ради которой не нужно было бы приносить себя в жертву — ты отдал бы Бронированного за это?».       Райнер вскакивает, чуть ли не полетев с кровати кубарем, и начинает метаться по комнате беспорядочными кругами. Ничего нет в помощь: ни оглушающего мороза, ни бесконечных сугробов, чтобы блуждать между ними и мерзнуть до полусмерти — ничего, что могло бы отогнать нахлынувшие с новой силой мысли.       Осознанность — это проклятие; это вечно смотреть в себя и не иметь возможности закрыть глаза. Это вода, в которой ты прежде мирно тонул, вспенившаяся теперь, заставляющая проснуться и барахтаться и самое страшное — чувствовать, думать и понимать.       Это все уже случалось с ним.       Райнер резко останавливается посреди комнаты и задирает голову. Снова — потолок, иссеченный трещинами, линии и направления которых так и не удалось запомнить; там, наверху, Порко и Пик наверняка ни о чем не думают и ничем не терзаются, а любят друг друга совсем уже долго, не отрываясь ни на минуту, чтобы успеть побыть вместе как можно дольше, и Райнеру отчего-то невыносимо хочется вломиться к ним в комнату, чтобы увидеть все своими глазами. Убедиться.       И…что? Что это изменит? Только усугубит.       Влюбленный Порко-хороший-человек окажется вовсе не мифическим существом, и Райнер снова окажется в дураках. Ведь думать о Галлиарде как о конченом ублюдке было куда удобнее. Идеально сложенная картинка, которая теперь трещит по швам и готовая в любой момент разлететься к чертовой матери — так, что такую же больше не соберешь.       Райнер бессильно стонет и впивается ногтями себе в кожу, проводит вниз по лицу — это не больно и даже, наверное, нет следов, потому что ногти у него всегда сострижены коротко.       Лучше бы его пытали, вырывая зубы и ломая пальцы, чем… Это.       За дверью вдруг слышится шуршание непонятного происхождения: совсем нечеткое, что можно было бы даже не обратить внимание, но у Райнера для этого слишком хороший слух. Его выдирает на поверхность реальности; он резко оборачивается на звук, перестав дышать, — мысли вмиг испаряются и остается только здесь и сейчас. Человек в коридоре. Может, дежурному стало совсем скучно, и он решил прогуляться, по пути пройдя мимо и этой комнаты. А может…       Когда окончательно становится ясно, что это шаги и что Райнеру не почудилось, он всего за секунду оказывается на своей постели, стараясь принять как можно более непринужденную позу — будто так и сидел все это время. И стараясь выровнять дыхание с сердцебиением; совсем как в детстве, когда страшно боялся, что мама застанет его за каким-нибудь неприглядным занятием вроде самоудовлетворения, и потому прислушивался к каждому шороху, раздающемуся за дверью. Заранее придумавший все оправдания и причины, по которым может выглядеть неестественно. Замков в его доме не было.       Райнер краснеет, вспоминая вскользь. И быстро достает из тумбочки какую-то книгу для вида.       Копошение за дверью все такое же однородное — будто кто-то просто топчется перед ней, то ли не решаясь зайти, то ли действительно просто по какой-то причине задержавшись именно в этом отрезке коридора. Райнер чувствует, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и в стремительном моменте не до конца осознает, от ужаса ли это или от предвкушения.       Ручка дергается. Не открывается. Замирает, а потом снова дергается, словно с той стороны ее проверяют на прочность и на то, закрыта ли дверь на замок. Райнер хмурится, напрягаясь от мысли, что, быть может, это вообще не Порко и не дежурный, а кто-то непрошеный — хотя кто из нежеланных гостей может вообще оказаться на охраняемой территории?       Он откладывает в сторону так и не раскрытую книгу, лихорадочно вспоминая, припрятано ли где-то в комнате оружие. Обращаться прямо здесь будет совсем неудобно — придется потом в одиночку латать крышу казармы, возмещая ущерб казенного имущества.       Когда дверь все же открывается и в проем просовывается Порко, черты профиля которого, изломанные теперь как-то по-особенному, не спутаешь больше ни с чьими, Райнер расслабляется отчасти, поняв, что сражаться ни с кем не придется. А потом рывком оказывается на ногах.       Сначала кажется, что Порко ранен. Он держится одной рукой за косяк так крепко, словно не удержится на ногах, если ее разожмет; а те согнуты в коленях немного, подкашиваясь, будто не выдерживая вес тела, и сам Порко, уронив голову на грудь, не в состоянии даже вскинуть взгляд, чтоб хотя бы оглядеться там, куда зашел.       Райнер почти мгновенно пересекает комнату, ощущая глубокий обуявший его ужас: нужно помочь. Подхватить, довести до постели. Оказать первую помощь. И становится резко плевать, что он испытывал почти настоящую ненависть всего десять минут назад, что между ними двоими происходило прежде и к чему привело; плевать, что Порко вообще-то титан и его не нужно мазать йодом и наклеивать пластыри — Райнера толкает к нему чувство товарищества и обычной, простой человечности. И еще какое-то, неизвестное. Но определенно выделяющееся среди остальных.       Вдруг Порко выпрямляется. Завидев Райнера, распахивает глаза — мутный взгляд слегка разбавляется — и вытягивается по струнке, хотя не выглядит способным на такое почти идеальное равновесие.       — Замкомандира Браун! — он отдает честь. На удивление, очень четко.       Райнер встает как вкопанный, преодолев примерно половину пути — между ними остается около двух широких шагов; а потом — уже три, потому что приходится отшатнуться.       — Ты чего?..       Предсознательные, автоматические процессы промелькнули слишком прытко и не успели обработаться, но что-то внутри подсказало, что будет лучше отойти — словно перед Райнером действительно незнакомец, который ведет себя слишком странно и от которого следует держаться подальше.       А человек перед ним сейчас действительно кажется совершенно чужим. Это не Порко Галлиард — он не заходит так, не здоровается и тем более не отдает честь, если никто больше не смотрит.       Первым, что успевает протолкнуться в осознаваемую часть разума Райнера, становится воспоминание о словах Порко про дурдом. Возможно, он и правда ранен — только головой.       Для острого психоза пластыря не найдется.       Порко улыбается во все зубы, глядя в упор на Райнера, и на того обрушивается невыносимое желание сбежать, будто он видит что-то, после чего сразу же умертвляют — что-то невозможное и запретное; но все равно остается на месте, обнаруживая своим вторым сознательным процессом мысль, что у Порко очень красиво собираются морщинки у глаз.       Не переставая безумно-прекрасно склабиться, он пытается сделать шаг, но спотыкается о порог — и падает прямо на Райнера, который вовремя выходит из оцепенения и кидается навстречу. Иначе Порко разбил бы себе все лицо; глобально, конечно, не страшно, но было бы очень больно.       Почему Райнера беспокоит его боль?       Он не успевает себе ответить: отворачивается рефлекторно, потому что чувствует ужасный кислый запах, от которого хочется блевать. Настоящая вонь, как от давно сдохшего зверя. Райнер еле сдерживается, чтобы вновь не отпрянуть инстинктивно и не бросить обмякшего на нем Порко на пол; потому что третьим процессом, затмевающим все остальное, приходит: он держит его в собственных руках.       Теплый, крепкий и кошмарно вонючий.       Это происходит примерно за полминуты — все, что с момента открытия двери — а кажется, будто за все полчаса, и только теперь, после всего остального, до Райнера доходит самое важное понимание.       Порко просто пьяный. Очень сильно.       Не так, как после бара, когда влитый в определенном, контролируемом количестве алкоголь стимулирует язык развязаться и все прежде скрытые мысли начинают рваться наружу; когда просыпаются подавленные желания, когда хочется секса или набить кому-нибудь морду. А так, когда человеку уже нужна помощь.       С такой же быстротой Райнер понимает и природу такой невыносимой вони: алкогольная интоксикация настолько сильная, что, кажется, ее уже начали перерабатывать железы, для этого не предназначенные — именно поэтому она полностью перебила запах альфы и тот превратился в настоящий смрад. Обычный перегар пах бы куда менее жутко.       — Какого, блять, хрена? — шипит Райнер, наверное, больше самому себе и риторически, потому что тело на нем скорее всего ответить не сможет.       Он совсем не чувствует отвращения, наоборот — сильнее сжимает Порко, притискивая к себе понадежней, покрепче, хоть и к горлу подкатывает тошнота. Тот пытается сопротивляться, упирается одной ладонью в грудь: получается плохо, но снова удивительно, что Порко даже в таком состоянии не потерял дух борьбы.       — Эй, Галлиард, — Райнер негромко зовет его, ни на что не надеясь. Сгребает поудобней одной рукой, а другой хлестко хлопает по щеке. Должно быть не больно, но хотя бы чуть-чуть отрезвляюще. — Хорош. Тебе нужно лечь.       — Б… Блять…       Понятно.       Порко еле стоит на ногах и почти не может говорить: видимо, все силы ушли на членораздельное приветствие. Райнер встряхивает его, тщетно стараясь привести в чувство, и понимает, что его самого трусит. От раздражения из-за такой тупой ситуации, в которую он оказался втянут не по своей воле, а еще — от волнения. Галлиарда не было всего чуть больше двух часов, а чтобы опьянеть до такой степени, нужно пить что-то очень крепкое и очень много. Залпом, как прохладную воду в жару.       Может, не у Пик он был вовсе?       На секунду Райнера озаряет какой-то теплой эмоцией, проскочившей сразу за этой мыслью, а затем снова обрушивается страх, от которого так часто и тяжело грохочет под кожей пульс. И еще — трепетное, плотно завернутое во весь этот липкий ужас… Сочувствие? Наверное, да.       Порко сейчас очень плохо, и сам он вряд ли сумеет справиться: от интоксикации, конечно, вряд ли умрет, вопреки недавним ожиданиям Райнера, но останется лежать на полу в полусне-полукоме, пока организм не выведет всю дрянь. Будет, мягко говоря, неприятно. И после всего этого — очень стыдно.       Но на то они ведь и товарищи, так? Чтобы не оставлять друг друга в беде одних. Помогать и вытаскивать из передряг, несмотря на сложные отношения, бесконечную пропасть обид — это никак не помешает сопереживать и поддерживать. В конце концов, они вместе росли, а Райнер не совсем уж ублюдок.       Он вдруг вспоминает свой последний разговор с Пик, когда так и не смог найти в себе подобных чувств. Хмыкает вслух.       Интересно, это она исключение из правила или Порко?       Тот снова начинает отпихивать от себя Райнера с уже куда большим рвением — неугомонный; то ли не понимает, что без опоры в виде него свалится, то ли еще в состоянии считать это не настолько мерзкой перспективой, чем стоять с ним почти что в обнимку.       Райнер вздыхает. Берет его за шкирку, придерживая за плечо свободной рукой, и аккуратно, но без лишней нежности волочит к постели; там уже Порко безопасно валится на нерасправленное одеяло, а перед кроватью на пол что-то падает со звонким раскатистым звуком. И катится прямо под ноги Райнеру.       Бутылка. Которую, видимо, Порко держал все это время в одной руке, другую используя то для опоры, то для попытки сопротивления. Райнер поднимает ее, обхватив длинное горлышко: мутно-зеленое стекло, никаких этикеток. Полная и закрытая. Значит, очередная. Сколько еще таких было до нее?       Райнер откупоривает ее, раздумывая, что Порко сегодня пить уже вряд ли понадобится, а для опохмела он еще не настолько алкоголик; достаточно пригубить, чтобы понять по характерной горечи, что это абсент. Или что-то вроде — видимо, домашнее. Возможно, даже просто настойка на каких-нибудь лопухах, но с совершенно звериным содержанием спирта.       Понятно теперь, отчего Галлиарда так метко срубило.       Он лежит как упал — лицом вниз — и не шевелится. Приходится самому затаить дыхание, чтобы прислушаться и понять, жив ли Порко вообще; по слабому сопению оказывается, что жив, но в очень глубоком сне. В том забытьи, в которое вынужденно впадает организм носителя титана, чтобы поскорее восстановиться от тяжелых травм. Ну, или от алкогольного отравления.       Через часок-другой уже очнется — здоровым и трезвым. Главное, чтоб потом не продолжил пить дальше.       Поэтому Райнер предусмотрительно ставит бутылку на тумбочку у своей кровати. А затем возвращается обратно — рефлекторно, автоматически, словно внутри есть механизм, притягивающий его к постели Порко, который даже не удается вовремя осознать и пресечь; руки сами тянутся перевернуть его голову набок, чтоб не задохнулся в наволочке. Райнер делает это осторожно, едва прикасаясь, но не потому что боится отключившегося Галлиарда — он боится самого жеста, незнакомого трепетного порыва и мысли «вдруг действительно с ним что-то случится».       У Порко жар. Это нормально при интенсивных регенеративных процессах, но Райнер забывает и об этом в каком-то совершенно глупом, бестолковом испуге: прижимает ладонь к раскаленному лбу и ощупывает старательно, проводит пальцами по контуру бритых волос на виске, невзначай задевает щеку. Касается шеи — в месте, где проходит сонная артерия, дабы проверить пульс; и неважно, что она и так подрагивает часто-часто, заметно.       Надо как-то помочь, убеждает себя Райнер, не убирая руку с горячей кожи, — это все потому что он очень переживает о своем боевом товарище и ничего больше. Надо сесть рядом, на край кровати, наклониться так, чтобы было видно подрагивающие закрытые веки — кажется, Порко видит очень тревожный сон; дотронуться до затылка, растрепанных светлых волос, слегка оттянуть воротник — будет легче дышаться.       Конечно, ни одна из манипуляций не делает лучше. Зато в процессе Райнер понимает, что Галлиард никак не реагирует ни на одно из прикосновений, и сейчас с ним, беспомощным, в бессознательном состоянии, можно сделать все что угодно — и тут же ужасается этому осознанию, словно то заранее подразумевало что-то дурное.       Нет, он не станет делать ничего плохого — так же, как и Порко не унижал и не делал больно Райнеру в постели, потому что все-таки они друг другу чуть-чуть больше, чем никто. Совсем капельку.       Соратники; это определение как раз не про любовь и не всегда про дружбу, зато про уважение, общую цель и взаимовыручку, к которым может примешаться и неприязнь.       Про Райнера с Порко.       Ладонь потирает вздымающуюся спину, вновь повинуясь странному порыву, отдельному от рассудка и осмысления — будто таким образом выражая, что никакого злого умысла у Райнера нет. Получается неуклюжее поглаживание; получается ласка, опасно неоднозначная, таящая в себе какое-то очень страшное истинное намерение, как змея — ядовитые зубы, и лучше бы не заглядывать в эту пасть. Порко точно сломал бы ему руку, хотя нет — даже не дал бы к себе подойти на расстояние, когда можно коснуться.       Но его здесь нет. Райнер наедине со спящим телом, продолжающий водить ладонью по спине, спотыкаясь о складки одежды и упиваясь этой тревогой, смешанной с трепетом, потому что происходит нечто запретное — он дергает за хвост тигра, который не сможет кинуться на него в ответ; можно чувствовать себя в безопасности, пока ощупываешь полосатую шерсть, а потом, когда все закончится, вспоминать и не мочь поверить себе — я действительно делал это.       «Я трогал Порко Галлиарда».       У него нет ни полосок, ни шерсти: две руки, две ноги, обычное туловище — всего лишь человек, как и сам Райнер, но есть что-то особенное в прикосновениях к его коже; в том, что они вообще сейчас так близко друг к другу, и можно не торопясь рассматривать спокойное, замершее в равнодушном умиротворении лицо. Это ощущается намного интимнее, чем все их половые акты вместе взятые, когда слияние тел ничего на самом деле не значило.       Если Порко очнется прямо сейчас — случится катастрофа. А еще бесповоротно отпечатается воспоминанием то, как он смотрит на Райнера, не отдергивающего ладонь от спины — миг осознанного контакта; ровно мгновение до последующей за этим попытки убийства. Доля секунды.       Галлиард неожиданно шевелится, и Райнер все же вскакивает в ужасе оказаться застигнутым. Кровь бьет в голову — и перед глазами расползаются колко-черные пятна, застилая взгляд, но удержаться на ногах все-таки удается; он отходит к своей постели, воровато оглядываясь — проверяя, не осталось ли от него следов. От запретных прикосновений. Замечает только, что покрывало на краю характерно примято — как раз там, где и сидел Райнер — но вряд ли Порко будет обращать на это внимание, когда проснется.       Да он даже не предположит, что подобное могло произойти. Райнер тоже бы не предположил — только в качестве сюжета для кошмарного сна.       Он рассматривает правую руку так внимательно, словно та после ощупывания Порко должна покалечиться или сразу отсохнуть — но кожа на месте, как и все линии на ней, все холмы и костяшки, только чувствуется отдаленное чужое тепло, которое будто прилипло к ладони и теперь медленно тает на поверхности.       Райнер сжимает ее в кулак в интуитивном желании раздавить эту память о прикосновениях к Порко, а получается так, словно наоборот — прячет. Защищает и стережет. Тепло продолжает гореть в закрытой ладони.       Почему-то сейчас это беспокоит куда больше, чем тот факт, что они с Галлиардом, вообще-то трахались; что тот не раз оставлял на Райнере свои слюни, пот и спускал в него сперму, которой было так много, что она не удерживалась внутри и всегда стекала по бедрам, — горячая, липкая — и которую приходилось подолгу вымывать из себя, стоя под душем в попытке не сблевать от осознания происходящего. Было мерзко, отвратительно, стыдно — но не тревожно, как теперь.       Может, это потому что Райнер коснулся его сам, а не по воле природы, которая все последнее время подкладывала его под Порко? Потому что сейчас он не омега, а человек?       — Да, — твердо говорит Райнер сам себе, шевеля пальцами сжатого кулака, как бы на пробу. — Я — человек.       Значит — испытывающий чувства: любовь, привязанность и сострадание; обиду, злобу, тоску, и жалость — как бездонный аквариум с рыбками-эмоциями, из которого то и дело выплескивается вода, если неосторожно коснуться. Значит — живой сердцем, смотрящий в себя. И обнаруживающий там тягу к Порко, как бы старательно тот ни отталкивал Райнера.       Что хуже — быть чудовищем или человеком, обезумевшим от одиночества? Настолько, что охота быть ближе даже к тому, кто тебя презирает.       Райнер вздрагивает от этой жалости к самому себе. Взгляд внезапно находит отобранную у Галлиарда бутылку, которая очень уж удобно была поставлена на расстоянии вытянутой руки — так, что можно достать даже сидя. Будто Райнер собрался пить. Утопить всю свою острую несчастность, так режущую изнутри последнее время — только зачастую алкоголь лишь обостряет нежелательные чувства. Так и случилось тогда, в баре. Чтобы отключиться от собственной изнанки, надо нажраться, как свинья. Как Порко. А затем упасть где-нибудь и убиться или захлебнуться блевотиной, сдохнуть бессознательным зверем — и больше не мучиться.       Звучит как план.       Так что, твердо задавшись целью, Райнер без тени сомнения сгребает бутылку за горлышко: та чуть ли не выскальзывает из вспотевших пальцев, но намерение напиться оказывается сильнее. От первого глотка горло сводит и кажется, что пойло вот-вот выйдет обратно — настолько оказывается ядреным, и Райнер даже подумывает, что ошибся и на самом деле это обычный медицинский спирт, притом неразведенный, но заставляет себя проглотить. Он знает, что с крепким алкоголем так и бывает: спустя череду страданий наступает блаженство, а вместе с ним и покой. Сейчас станет хорошо. По телу начнет растекаться тепло, а мысли полегчают до ваты и воспримутся уже сущим пустяком, который не стоит переживаний. Все плохие чувства, вся боль, накопленная в сердце, словно оборотень, вдруг превратится в великую радость, глупую и болезненную — потому что повода для нее нет-то на самом деле, зато можно будет передохнуть хоть немного и ощутить себя свободным от себя. А затем можно пить дальше, до полной темноты, когда нет уже никаких чувств и мыслей, и человека самого уже нет, только тело, напичканное рефлексами — Райнер видит эту тьму на дне бутылки.       Пытается пить залпом, закрыв нос, но все равно закашливается: крепко до удушья, до слезящихся глаз, и этот алкоголь не спасла бы ни одна закуска, даже если бы та здесь нашлась. Непонятно, как вообще Порко пил эту дрянь — где, с кем, при каких обстоятельствах — но у Райнера еще будет достаточно времени, чтобы истязать себя размышлениями. Сейчас он старается влить в себя хотя бы треть бутылки, сквозь рвотные позывы и жжение в груди. Со стороны это выглядит так, словно он поминает Порко, павшего на кровати напротив после неравной схватки с алкоголем. На этой мысли у Райнера булькает в горле: он стремительно пьянеет, раз теперь ему происходящее уже кажется забавным. Руки тяжелеют, а все вокруг становится нечетким, будто комната написана неаккуратными, широкими мазками краски.       В вынужденных перерывах между глотками, проблесках сознания, он задается вопросом без ответа: интересно, почему у него так и не появилось никаких проблем с алкоголем, раз это так чудесно может умиротворить беспокойное сердце? Может, потому что не доводилось прежде напиваться и входить во вкус? Потому что положение обязывает всегда быть в ясном уме? Или из-за ускоренного метаболизма обладателя силы титана, отчего долго оставаться пьяным при всем желании не получается? Ну, или, быть может, потому что Райнеру просто нравится грызть самого себя. Не самый приятный вывод, с которым он все равно не согласен — но пусть остается среди других прочих.       Когда пойла остается чуть больше половины, Райнер позволяет себе передышку. Трясущимися руками ставит бутылку на тумбочку, снова чуть не роняет — на этот раз потому что уже потерял чувство пространства. Постель словно плывет на волнах, хотя ноги стоят на полу; спина взмокла от такого отчаянного старания, а в желудке горит пожар. Эффект, определенно, получился такой же, как ожидалось. Проблемы никуда не исчезли, но между ними и Райнером словно образовалась крепкая прозрачная стена: можно увидеть, но они никак его не касаются, потому что находятся где-то там, далеко. Не достанут. Во рту загустела слюна и теперь можно приятно перекатывать ее во рту, касаясь языком мягкой изнанки щек. Поднять ноги, лечь на кровать — и дрейфовать в незримом безымянном океане, щуря глаза от светила-лампы. Зачем он вообще куда-то поперся, почти окоченевши в такой мороз, лишь бы не знать, что делает Порко этажом выше, когда все было так просто? Райнер тихо смеется, искренне, и ему очень тепло от собственного бархатистого смеха — не судорожного, который до пустоты в легких, до кашля. Да пусть Порко ебет кого хочет. Пик, Райнера, весь остальной Либерио, да хоть самого Магата — это не имеет никакого значения, потому что самое главное остается неизменным.       Райнер — Бронированный титан. Он единственный вернулся живым. Он — замкомандира; человек, которому дали второй шанс, в то время как Порко довольствуется уцелевшим куском от первого, брошенным ему лишь из жалости. Все их разборки между собой и постельные рокировки — мышиная возня, которая ничего не стоит. Соображать в таких масштабах становится гораздо приятнее.       От прежних волнений не осталось и следа. Положив руки за голову и закрыв глаза, Райнер плывет по неспешному течению. Когда то затихнет, нужно будет вернуться к бутылке — путь предстоит долгий.       Перед закрытыми веками пусто, только изредка появляются бессмысленные образы: то табуны зверушек, то вчерашний ужин, который почему-то убегает из тарелки, то салатовый цвет штор в маминой спальне. Картинки сменяют друг друга, и ни в одной из них не угадывается чего-то страшного. Райнер погружается в полудрему.       Порко шевелится. Значит, в этот раз тоже не умер: судя по звуку, он переворачивается на другой бок. Райнеру слишком плевать, чтобы открывать глаза обратно — тем более, волны унесли его достаточно далеко, чтобы он больше не имел к Порко никакого отношения. Просто какой-то человек, с которым у Райнера был секс — не первый и не последний. И который, кажется, глубоко его ненавидит. Тоже не первый и не последний. За каждым бегать — сотрешь ноги в пыль.       Копошение усиливается — значит, Порко слишком живой; живее, чем рассчитывал Райнер, и он все-таки поддается пьяному интересу подсмотреть хоть одним глазком, что же происходит в соседней постели.       На краю сидит Порко: по крайней мере, он изо всех сил пытается, заваливаясь обратно, но затем снова тянется вперед, подаваясь вперед рывками, складываясь пополам. Он выглядит как скомканный, пожеванный лист бумаги. Это жалкое и позорное зрелище, и будь Райнер трезвым, он обязательно бы проникся сочувствием и беспокойством за товарища, как и было около часа назад, но теперь в нем достаточно алкоголя, чтобы веселиться даже в такой неуместной ситуации — беззлобно. Просто потому что сейчас, впервые за долгое время, он свободен от тяжести своих мыслей. Ничего, кроме легкости, не осталось. А для пустой головы пьяный Порко — это забавно.       — Тебе помочь? — спрашивает Райнер ватными губами, хотя помогать не собирается даже при утвердительном ответе, потому что придется вставать самому.       Порко от неожиданности аж садится ровно — наверное, не понял сразу, что в комнате не один, и счел голос за делирий. Быстро моргает, как сломанная кукла. Райнер не видит выражения его лица, хотя очень хочет: взгляд уже не удается сфокусировать как следует.       — Блять, — отвечает Порко как-то растерянно и обреченно. Встает на ноги с первого раза, придерживаясь за тумбу. — Я сейчас лопну.       Говорит уже более осмысленно и членораздельно, чем час назад, не падает — уже не такой вусмерть ужравшийся, скорее сильно поддатый. Организм выполняет свою работу быстро: теперь нужно решать последствия выведения из него алкоголя, а с учетом ускоренного метаболизма и количества выпитого… Порко повезло, что он вообще успел проснуться.       — Сам дойдешь? — снова пытается осведомиться Райнер.       Но ответа так и не получает — плевать, в любом случае остался бы лежать на своей постели и не пошевелил бы пальцем, чтоб подсобить Порко, не говоря уже о том, чтоб броситься на помощь и героически тащить его на себе до сортира. Тот, пошатываясь, уходит сам, держа одну ладонь на животе, а второй цепляясь за все доступные до того предметы. Дверь в спешке оставляет распахнутой: Райнер наблюдает, как он удаляется по коридору угловатой сгорбленной тенью, шаркая плечом вдоль стены. На мгновение в загустевшей от опьянения памяти вспыхивает то самое воспоминание: ночь после получения титанов. Порко тогда тоже был настолько ничтожным, что эта картина запомнилась как кошмар, а не долгожданный триумф. Всего одно, короткое мгновение — но Райнеру становится трудно дышать.       Он резко садится на постели, словно мертвец, восставший прямо в гробу. Голова кружится, содержимое желудка бурлит и грозится восстать следом, но Райнер часто-часто глотает, чтобы подавить рвотный позыв. Кровать уже никуда не плывет: кажется, настал штиль. Пора снова возвращаться к бутылке.       Испуганный, что прежние воспоминания нахлынут на него с новой силой и погребут под собой, Райнер с удивительной точностью вновь хватает бутылку с тумбочки и присасывается к горлышку так жадно, будто там вода. Теперь пойло не кажется таким уж отвратительным, пьется легко: наверное, тело просто смирилось с неизбежным. Райнер больше не чувствует горечи, а язык не скукоживается от жжения во рту. Тьма смотрит на него со дна. Мысли о возможном делирии больше не кажутся такими забавными.       Он успевает допить только до половины — всего пара крупных глотков — как возвращается Порко. Уже выпрямившись, не такой шаткой походкой, лениво застегивая на ходу штаны; не попадая в дырки на ремне и тихо матерясь. Эхо от его шипения разносится по коридору. Он закрывает дверь и смотрит на Райнера, сидящего с бутылкой в руках — какое-то время они молчат.       Наконец Порко интересуется, слегка запинаясь:       — Ты что, бухой?       Райнер не находит, что ответить. Кроме:       — А ты?       Помолчали еще немного.       — Дай сюда, — ворчливо велит Порко. Садится рядом, сам отбирает бутылку. — Не учили, что брать чужое — плохо?       Кровать скрипит от его веса, становится жарко. Голос от жажды немного садится, звучит с красивой хрипотцой, отчего Райнер не сопротивляется, позволяет забрать у себя самое ценное, что сейчас есть — все равно непослушные руки не удержат при всем желании.       От Порко приятно пахнет: железы начинают вырабатывать чистые феромоны. Он сидит очень близко, и Райнер, ссутулившись кладет голову ему на плечо, безмолвно и просто, повинуясь первому порыву, который никак не обрабатывается затуманенным алкоголем сознанием — а пьяные они здесь оба, поэтому Порко принимает этот жест так же легко. Не отталкивает от себя. Им хорошо друг с другом, тепло и пьяно, а на все остальное сейчас не найдется душевных сил.       Райнер слабо трется о крепкое плечо — чтобы впитать в себя запах.       — Тяжелый день? — спрашивает Порко, немного отпив.       — Тяжелая жизнь.       Он смеется, трясется всем телом, и Райнер ощущает вибрацию его голосовых связок. Думает о том, что Порко, оказывается, живой, и это поразительно. Теперь, в нетрезвости, близость не вызывает такого ужаса, как раньше, только искреннее изумление — он ведь тоже человек; об него можно греться, считать пульс, слушать бурление в желудке. От такого вывода перехватывает дыхание.       — А у кого из нас она легкая? — Порко стучит пальцами по стеклу. Райнер смотрит на его руки. — Думаешь, тебе одному здесь несладко? Так вот, что я тебе скажу: необязательно быть заброшенным на чужой остров, чтобы сломаться. Можно стать несчастным и у себя дома.       Его тон, негромкий и вязкий, убаюкивает, и даже уже не хочется врезать: словно Порко рассказывает сказку на ночь, а не бормочет очередное поучение; Райнер прижимается к нему еще сильней, чтобы тяжелая голова не соскользнула с плеча. Чувствует, как гудит кровь под кожей, которая скрыта одеждой — хотя, возможно, это вскипает собственная. От феромонов и такого нужного тепла рядом.       Теперь он понимает, о чем говорил Порко: когда восприятие кого-то сужается лишь до тела, которое красивое, горячее, вкусно пахнущее, и в нетрезвости перестает иметь значение, кто это. Поэтому, напившись, люди трахаются с бывшими, с врагами, с друзьями, с подчиненными и начальниками, потому что на зверином уровне, до которого опускается человеческая природа под алкоголем, ничего подобного не существует. А они с Порко сами почти что животные, еще и пьяные, так что даже не стыдно — тереться об него лицом, чуть ли не мурлыча, пока он продолжает ворчать, обоюдно позабыв о том, какую сильную обиду таят друг на друга. Хотя бы на этот вечер.       — Твоя проблема, Браун, в том, что ты думаешь, будто тебе одному больно, — на последнем слове его голос будто срывается, переходит на шепот. Райнер перестает дышать. Но Порко, сглотнув, продолжает: — Ты сидишь в обнимку со своей болью, размахиваешь ею, как знаменем, потому что у тебя больше нет ничего другого. А если остальные не делают так же, то считаешь, что они не страдают. Но они просто не цепляются за свою боль, а стараются найти что-то другое, за что могут держаться.       — И попадают в психушку? — не может устоять Райнер.       Он тут же жалеет об этих словах: не хочет, чтобы Порко ушел, потому что без него станет холодно, одиноко и придется пить дальше, только уже не найдется чего, потому что тот заберет бутылку. Повисает опасная тишина. Райнер слышит, как часто бьется сердце Порко, и хочет сказать: «прости меня, останься», но язык будто застывает во рту: что-то не дает ему произнести это вслух. Наверное, то же самое, что заставило Райнера ляпнуть про психушку, не подумав; это совсем не алкоголь, на который можно свалить вину за свободные мысли, а нечто иное — гнилое и толкающее на то, чтобы кусать других просто так. Райнер отравлен, пропитан им насквозь. Высверком мелькает: Порко ведь этого тоже не заслужил. Чтобы ему причиняли боль.       Порко даже не шевелится. Говорит после долгой паузы:       — И попадают в психушку, да. Когда держаться не удается, — он сжимает горлышко бутылки до белых костяшек. — Ты мало того, что тупица, Браун, так еще и злой. В тебе нет ничего хорошего. Я правильно сделал, когда решил не подпускать тебя к себе слишком близко.       Он спокоен. Произносит слово за словом ровно, словно абсолютно трезв; словно просто делает запись в дневнике, диктуя себе будничным тоном, и кровь стынет в жилах — больше не кипит. Становится совсем тихо. Райнеру невыносимо хочется убить себя. И удержать Порко рядом с собой.       Как он умудряется ломать то, что еще даже не успело построиться?       — Но все равно я не пожелаю тебе через это пройти. Никогда.       Порко сует ему в руку бутылку, и та рефлексом ее принимает, пальцы обвивают горлышко. Приходится отстраниться, чтобы сделать несколько глотков, быстро, заливая пойлом разгоревшийся стыд; Райнер давится, закашливается, и его несильно похлопывают по спине. В носоглотке нестерпимо жжет, словно абсент сейчас польется оттуда. Райнер решается взглянуть на Порко и видит, что он расслабленно улыбается. А глаза блестят. Взгляд подернут пьяной, безразличной пеленой: как туман, опустившийся на вечнозеленый лес.       Райнер очень много хочет ему сказать. Чувствует, как в груди, с самых глубин поднимается самое далекое, самое забытое, как большая волна, грозящаяся стать цунами — начиная с детства, первых издевок и драк, первой ненависти, первого сочувствия, первого скучания, когда он ненароком вспомнил о Порко на Парадизе. Бесконечные, острые руины невысказанного.       Наваливается одно огромное сожаление, что все так получилось — с ними и между ними. Возможно ли еще что-то изменить?       И Райнер смотрит ему в лицо, собираясь впервые попросить искреннего прощения, впервые поговорить, подается вперед, неясно на что надеясь, но Порко сразу его обрывает:       — Только не смей меня целовать. Я тебя ненавижу, — он продолжает улыбаться как ни в чем не бывало и быстро, сильно жмурится, как от внезапной боли. — Допивай — и давай трахаться.       У Райнера даже не получается отшатнуться. Только отвести взгляд от улыбки, застывшей на лице кривой линией, и ничего не выражающих глаз. Запрокинуть голову, послушно вылить остатки абсента в выжженный рот, почувствовать влагу на щеках и списать это на слезливость от крепкого алкоголя. Сосредоточиться на том, что Порко приятно пахнет и сейчас возьмет его, удовлетворит собой — и попытаться не думать о последней реплике. Не злиться. Не на что — в конце концов, око за око.       Он отбрасывает бутылку подальше, на пол, а сам снимает с себя одежду; Порко встает и раздевается тоже, повернувшись спиной, и они не говорят друг другу ни слова. Пальцы дрожат, а потом Райнер понимает, что дрожит весь, хотя в комнате жарко. Ему не обидно, не больно, не злобно — ведь Порко ему никто, всего лишь сексуальный партнер — но в груди будто становится еще пустыннее, чем было прежде. Волна растворяется в воде, так и не поднявшись; руины скрываются под землей. Ему больше нечего сказать и нечего чувствовать. Только зубы стучат — и это противно.       Обнажившись, Райнер ложится на постель, помогая себе руками — он совсем утратил чувство равновесия. Сразу лицом вниз, зарываясь в подушку и даже не имея смелости взглянуть на Порко хотя бы искоса, на его подтянутое стройное тело, которое тоже теперь без одежды; тот тоже пьян больше, чем казалось в положении сидя — нетвердо держится на ногах, запутываясь в них, когда снимает штаны. Слышно, как он несколько раз чуть не падает. Затем постель вновь скрипит под его весом, слышится глухой удар: Порко заваливается и бьется плечом о стену, шипит «сука», и он очень близко к Райнеру. Трогает случайно кожу своей, задевает, прислоняется — и этих мимолетных прикосновений достаточно, чтобы вмиг возбудиться.       Из-за последней порции абсента, допитой залпом, опьянение резко усиливается, и Райнер тонет в густой мягкой пене. Постель снова качается на волнах, начинается шторм; Порко резко вцепляется в его бедра, дергает на себя, заставляя встать на четвереньки — зажатый между кроватью и телом член Райнера вырывается на свободу и упруго шлепается о живот. Подступает тошнота, которую сложно подавить простым глотанием слюны, но Райнер зажимает себе рот и стонет, не думая ни о чем и ничего не понимая: только чувствуя длинные пальцы Порко в себе и насаживаясь на них, больше всего на свете желая быть оттраханным. Алкоголь с феромонами делают из него животное, ведомое только инстинктами: позади Райнера сильный самец, альфа, который готовится его покрыть, и нужно подставиться для него как можно удобнее, раздвинуть пошире ноги — а то, что они ранили друг друга всего несколько минут назад, ничего не значит.       Главное не забыть выпить таблетку контрацептивного препарата перед сном.       На каждое движение Райнер мычит, размазывая слюну по своему подбородку: ему никогда не было так приятно, что его трахают пальцами, и от того, что их становится больше, удовольствие только растет. Он хочет, чтобы его наполнили изнутри, до боли, до крика; чтобы покусали, оставили метки, взяли за волосы и овладели, сделали своим — и никогда еще это желание не чувствовалось таким нормальным, а не грязным. Райнер извивается и стонет от каждого толчка — можно было бы сказать «как шлюха», но разве уместно такое выражение для того, кто спит лишь с одним? Он такой только с Порко. Только для него.       Он мнет ягодицы Райнера, щупает бедра, вцепляясь в них свободной рукой так сильно, что останутся синяки — и их совсем не хочется регенерировать; не хочется стирать с себя все, что оставит Порко, потому что эти следы — знаки обладания им Райнера, который сейчас совсем не против ему принадлежать. От большого количества алкоголя все идет так, как должно: они оба — звери, и один подчиняет себе другого, выбрав в пару для продолжения рода, а тот охотно дает себя покрыть, чувствуя силу, защиту и безопасность, и ради такого эффекта Райнер готов нажираться до чертиков каждый раз.       Становится пусто. Это значит, что Порко сейчас окажется внутри, и от предвкушения его члена в себе Райнер скулит, не в силах разлепить то и дело закатывающиеся глаза. Виляет задом, как течная сука, чудом удерживая равновесие. Порко сзади возится, кряхтит, сжимает бедра до боли в костях, но ничего не происходит. Райнер не выдерживает такой пытки и оборачивается. Все-таки заваливается набок, щурит глаза от света и из последних сил старается сфокусировать взгляд на размытом силуэте. А потом понимает.       — У тебя что, не стоит? — Райнер не узнает свой голос, настолько он пьяный и разочарованный.       Порко сейчас ударит его, это точно, но на уклонение не хватит ловкости. Однако тот только очень крепко ругается и старается отвернуться, очень неуклюже, соскользнув с кровати одной ногой. Райнер понимает его как никто: все-таки он тоже мужчина, а у мужчин подобные конфузы случаются довольно часто — от стресса, от переутомления, от злоупотребления алкоголем. Даже у шифтеров: ничто человеческое им не чуждо. И в такие моменты, когда очень хочешь, но не можешь, стыднее всего перед своим партнером: хрупкая гордость уязвлена от одного только факта, а ведь есть еще риск, что над тобой посмеются. Запомнят и будут потом издеваться. Слабость в постели, пусть даже единичным эпизодом — позор для мужчины.       Поэтому Райнер приподнимается, осторожно кладет ладонь на его плечо, сжимает слегка: в знак солидарности и поддержки. И как можно внятнее пробует утешить:       — Порко, все нормально. Подожди…       Конечно же, это не срабатывает. Только делает хуже: Порко с рыком отталкивает его от себя и садится на кровати, прикрываясь одеждой; он бессильно склабится и сжимает ладони в кулаки, словно собрался драться с невидимым врагом, и часто дышит, как загнанный. Его негодование и неловкость всей ситуации ощущается кожей. Райнер не может отпустить Порко: слишком возбужден, слишком хорошо ему рядом с ним, но и не решается снова попробовать коснуться его, потому покладисто остается лежать на спине. Постель затягивает в свои топкие объятия, подбрасывает на волнах, а затем ловит. Райнер смотрит на сгорбленную спину Порко, сухую и рельефную крепкими мышцами, и очень хочет помочь, но не знает, как. Он нестерпимо хочет доставить ему удовольствие.       Идея загорается яркой вспышкой — словно рождение сверхновой.       Райнер тоже садится, придвигается ближе; Порко вскидывает голову, щерясь, как собака в предупреждающем жесте, готовый напасть за вторжение в личное пространство, но он предлагает:       — Давай я… Сделаю тебе приятно.       Пытается аккуратно сползти на пол, но не удерживается — и тяжело падает прямо под ноги Порко. Тот дергается, стараясь то ли забраться на кровать полностью, то ли пнуть от себя, но Райнер дотрагивается до его колен. Поглаживает, успокаивая, и глядя снизу вверх, словно говоря: «смотри, я перед тобой беззащитен». Порко болезненно хмурится, тоже стараясь собрать в кучу разбежавшиеся от опьянения мысли, и растерянно спрашивает:       — Ты чего творишь?       — Хочу взять у тебя в рот, — охотно отвечает Райнер, смакуя каждое слово и глядя прямо в глаза. — Обычно… Ну, в таких случаях помогает. Можно?       У Порко аж отвисает челюсть: настолько, кажется, его шокировало услышанное; он тяжело вдыхает, облизывает губы, а взгляд мечется по комнате. Наверное, не верит, что все происходящее — не делирий и даже не сон. Чтобы убедить его, Райнер лижет правое колено: обводит языком острую чашечку, целует могучее напряженное бедро и сам изумляется тому, что делает. Женщинам-то он доставлял удовольствие так, и не раз, а вот мужчинам… Остается надеяться, что опыта в качестве наблюдателя будет достаточно, чтобы разобраться, что к чему.       Так и не сумев закрыть рот, Порко откидывается назад, прислоняясь к стене — возможно, падая в обморок, но раззадоренный Райнер толкует это как разрешение. Продолжает горячо целовать кожу: нет, это не тонкая гладкая ножка очередной красавицы, которую можно не просто сломать одной рукой — перегрызть; здесь все гораздо мясистей и крепче. На ляжках Порко растут волосы, не слишком густые и кучерявые — не вызывающие никакого отвращения, и Райнер усердно проводит по ним губами, словно стараясь запомнить рельеф. Будто ему позволили единственный в жизни раз приблизиться и прикоснуться к чему-то такому недосягаемому, что нужно постараться впитать в себя все: росчерки шрамов, остроту тазовых косточек.       Порко никак не сопротивляется. Перед глазами, на мутной периферии, лишь часто вздымается его живот. А прямо перед Райнером подрагивает его член, мечась головкой по темным завиткам, словно в предсмертной агонии: налитый кровью, но все равно мягкий. И снова внутри ничего не спотыкается о, казалось бы, очевидное сейчас отвращение, ведь Райнеру нравятся только женщины; то, что происходит, не могло присниться ни в одних самых худших снах. Он словно стал другим человеком, влез в чужое тело с незнакомыми, но так манящими опробовать их предпочтениями; и когда Райнер целует гладкий ствол — невесомо, на пробу — то меньше всего ощущает себя собой. Потому что ему это нравится.       Накрывать ртом податливый, пока еще легко помещающийся внутри целиком член, обнаруживая с возбуждением и сопутствующим ему удивлением, что совсем не противно — как сосать большой безвкусный палец. И что не нужно обладать особой сноровкой, чтобы делать приятно: просто набрать побольше слюны и влажно тереть его языком со всех сторон, покачивая головой вверх-вниз. Порко сверху хватает ртом воздух так жадно, словно бежит без остановки. Его запах, смешавшись с действием алкоголя, так кружит голову, что хочется стать еще безумнее, еще развязнее и бесстыднее: сделать что-то дикое, что обычно делают перед смертью, потому что после такого жить дальше уже нельзя; и Райнер, будто действительно собравшись погибнуть на рассвете, решительно выпускает член изо рта с резким хлюпающим звуком — знает сам, как эта мелочь важна — и касается губами ниже. Самое важное и уязвимое место, концентрация всего мужского, что есть в мужчине: тонкая, нежная кожа, скрытая порослью жестких волос. Порко аж подпрыгивает на постели, словно его шарахнули электрическим разрядом. Хрипит только:       — Ебануться.       — Тебе нравится? — спрашивает Райнер, захлебываясь возбуждением и собственной слюной. И сразу же лижет еще, очерчивает кончиком языка контуры: левое чуть больше другого. У него самого так же, только наоборот. Природная асимметрия.       Ответа не потребовалось: перед переносицей Райнера, тяжело качнувшись, встает член в полной боевой готовности. Значит, все старания были не зря. Лишь одна разочарованная мысль мелькает в затуманенной голове: жаль, что так быстро. Хотелось подольше опробовать новые грани орального секса. Например, ощутить эту крепкую головку у себя в горле, впустить поглубже, чтоб до распирающей наполненности, уже знакомой Райнеру — только в другой половине тела.       — Иди сюда, — зовет Порко, — Ко мне на колени.       Сам вцепляется в плечи, затаскивает на себя — и Райнеру остается только слушаться: оседлать его, как жеребца, стараясь удерживать равновесие. Руки рефлекторно обвиваются вокруг шеи для пущей надежности, и Порко не отталкивает его даже теперь. В губы не целует — впивается в шею, сразу зубами, оставляя следы отметины и спускаясь укусами ниже, к груди и ключицам; Райнер, надежно стиснутый объятием, выгибается, воздевая глаза к потолку и думая о том, что они и правда никогда не были настолько близки. Это что-то новое.       И, конечно же, ему интересно:       — Ты в самом деле меня ненавидишь?       Порко с особенным рвением смыкает зубы на каком-то из сухожилий. Становится по-настоящему больно: но не настолько, чтобы его останавливать. Райнер только прижимается сильнее, и член, влажно скользнув меж ягодиц, упирается в растянутый вход — стон получается общим. Остается только опуститься вниз.       — Браун, — Порко облизывает губы, смакуя то ли фамилию, то ли кровь, попавшую на язык после укуса.       Сжимает пальцами бедра и насаживает Райнера на себя — удивительно медленно, словно действительно не желая навредить — и тот повинуется, зарываясь носом в его макушку и скуля от этого долгожданного чувства, когда становится тесно и твердо; когда нужно расслаблять мышцы и обмякать, чтобы принять член. За все прошедшее время Райнер так и не смог привыкнуть к его размеру: такой обычный на первый взгляд, изнутри он ощущался совсем иначе. Куда больше. Куда приятнее.       — Как же в тебе узко, — шепчет Порко, будто в пьяном бреду. — Мне кажется, что даже с таблетками я чувствую твой запах. Он меня преследует. Я не могу спокойно спать рядом с тобой. Мне нравится твое тело. Я хочу оставлять на тебе метки. Я бы… Я бы сделал тебя своим. Ты бы стал моей парой.       Райнера качает на жарких волнах, и ему кажется, что они в один момент не удержатся и упадут вместе — хоть бы в сторону кровати; но Порко держит его крепко, даже не накреняясь от веса, словно на самом деле абсолютно трезв. Глаза закатываются сами собой, и приходится провалиться во тьму, наполненную неспешными переполняющими толчками, запахом Порко и его шепотом, который настолько невероятный, что кажется просто набором слов. Это похоже на сон.       — …жаль только, что ты уебок.       Порко дергает его за волосы на затылке, заставляя отстраниться и посмотреть прямо в лицо. Райнер со стоном разлепляет закисшие веки, стараясь не свалиться с колен: Порко выглядит куда невменяемее, чем можно судить по его голосу. Он не может толком сфокусировать взгляд.       — Ты лжец и трус, Браун, — повторяет Порко настолько отчетливо, насколько возможно. Райнер видит, как дрожит его верхняя губа в еле сдерживаемом оскале. — Я тебя презираю. Я ненавижу таких людей, как ты. И у тебя уже никогда не получится измениться — слишком мало осталось. Умрешь ублюдком. Между нами ничего не может быть. Ты потрясающий омега, но хуевый человек. Ты не заслужил ничего хорошего.       Он толкается все быстрее и быстрее по мере того, как вскипает в нем гнев, и его бедра шлепаются о ягодицы, а пальцы стискивают Райнера до боли в костях, но Порко не останавливается. Говорит, говорит, говорит что-то, что уже нельзя разобрать, но что наполнено ненавистью до краев; и вдалбливается еще глубже, не выпуская из своих рук. Райнер зажмуривается и держится за его плечи. Его будто посадили на адскую карусель. На качели, которые, ненадолго замерев в точке максимальной близости, интереса и нежности, снова несутся обратно — к неприязни и отвращению. Тошнит и кружится голова, но слезть уже невозможно: остается только болтаться дальше, из стороны в сторону, в ожидании, когда эта амбивалентность раздерет на куски окончательно.       — Я больше не могу… — Порко хочет сказать что-то еще, но задыхается.       Его трясет крупной дрожью. Поначалу кажется, что это припадок, но затем Райнер запоздало понимает: оргазм. Хватка на его бедрах ослабевает. Порко хрипло стонет, изливаясь внутрь, и Райнер ощущает пульсацию в себе. Он не хочет, чтобы это заканчивалось. Его только что покрыли. Человек, который испытывает к нему лишь глубокую злобу и который жалеет обо всем, что между ними успело случиться — но в самом Райнере человеческого сейчас слишком мало, чтобы об этом задумываться.       Еще не удовлетворенный, он пытается слепо потереться о Порко, получить ласку от своего альфы, который на самом деле-то совсем не его, но тот спихивает Райнера с себя. Говорит спокойно и очень устало:       — Не надо. Не трогай меня.       Райнер хочет спросить почему; почему Порко так не нравятся прикосновения, почему он постоянно запирает дверь изнутри и дергается от любого шороха, словно кем-то запуганный. Но язык уже не слушается. Упав лицом в подушку, Райнер чувствует, как горячо и обильно из него вытекает семя, пачкая белье, и теперь, на пьяную голову, это не мерзко. Он довольно думает о том, что это хорошо — быть заполненным Порко, не понимая, как раньше мог думать иначе. И о том, что надо бы подрочить, чтобы унять возбуждение, но руки будто налились свинцом и срослись с постелью. Собственное тело отказывается подчиняться Райнеру, и он, распластанный на кровати, снова куда-то плывет: в открытый океан ничего.       Сквозь желе полудремы Райнер ощущает, как из-под него вытаскивают одеяло и укрывают. Слышит нетвердые шаги. Помнит, что нужно выпить таблетку, но не может встать: кровать словно переворачивается, сбитая высокой волной, — и жадная вода поглощает Райнера. Становится темно.