Лоскутное одеяло

— Пап, смотри! Марина выбегает в прихожую и кружится передо мной, раскинув руки. Платье, которым она так спешит похвастаться, поблёскивает в свете лампы, но я смотрю не на расшитую пайетками органзу, а на кожу под ней. Молочную, мерцающую, с синеватым отливом и явственно проступающими чешуйками. — Красивое? — Марина подлетает ко мне, обнимает, привстаёт на цыпочки и заглядывает в глаза. Радужки у неё серебристо-перламутровые, переливчатые. — Отвратительное. Ты в нём похожа на слона. Глаза Марины становятся просто серыми, человеческими. Мерцание кожи не исчезает, но заметно тускнеет. — Вечно делаешь из себя посмешище, — говорю я. — А Тоня говорит, мне идёт! — вспыхивает вдруг Марина, и я вижу в её глазах желание верить не мне, а этой гнусной старухе, из-за которой всё чаще проявляется Маринина русалочья сущность. — Твоя Тоня… «Доведет тебя до костра», — хочу сказать я, но не говорю. — Она хорошая! — Она старая дура. А ты… — Я не выдерживаю, смягчаюсь: — Мариш, ты слишком толстая для этого платья. Марина вздыхает, потом вдруг начинает мерцать снова, облизывает пересохшие губы и предлагает: — Я попрошу Тоню, она мне его перешьёт! Меня захлёстывает отчаяньем. Обычных манипуляций уже не хватает, проклятая чешуя, которую Марина с моей подачи считает дерматитом, снова начинает проступать! Что будет, когда кто-нибудь это увидит? Мне надо бы не ограничиваться домашним обучением, а вообще запретить Марине выходить из дома, но это, во-первых, жестоко, а во-вторых, невозможно: как же регулярные медосмотры, прививки, бумажная волокита? Да и опека мной заинтересуется, если соседи заметят, что Марина пропала. А они заметят, Тонька, эта старая коза, заметит! — Марина, — твёрдо говорю я, — ты переступила черту. Мне придётся тебя наказать. — Да что я такого сделала? — с искренним недоумением восклицает Марина. Была слишком счастливой, вот что. Но сказать ей об этом я не могу. Я беру Марину за плечо и веду в детскую. Здесь тяжёлая, унылая мебель, серо-зелёные стены, ободранный чёрный ковёр на полу. Ни одной игрушки, ни одного яркого пятна, никаких блёсток и безделушек, способных вызвать радость. Раньше, когда была жива её мать, Марине позволялось быть собой, пока никто из посторонних не видит, но с этим покончено. Они убили мою жену, моей дочери им не видать. — Пап, — встревоженно говорит Марина. — Сними немедленно это убогое тряпьё, — говорю я и сам почти верю, что платье уродливо. — Хотя нет, не снимай. Лучше, если оно останется на ней. Так будет больнее. — Пап? Марина уже ничего не понимает. Заглядывает с надеждой в глаза, робко мерцает кожей, будто старается излучать достаточно радости, чтобы согреть моё чёрствое сердце. Ничего у неё не выйдет. — Ложись, — говорю я. Марина ломаным движением садится на кровать, потом ложится. На спину. — Дура! Мерцание исчезает, а я переворачиваю её на живот, задираю проклятое платье, стаскиваю старушечьи панталоны, шлёпаю отчаянно и зло. Марина вскрикивает. — Будешь ещё выряжаться? Будешь? Как шлюха! Малолетняя шлюха! Жирная корова! Ладонь зудит, и я хватаю валяющийся у кровати тапок, продолжаю экзекуцию жёсткой подошвой. Марина не будет мерцать! Я затолкаю её русалочье начало так глубоко, что никто не увидит! Никто не узнает, никто не обидит мою Мариночку. Я бью её, потому что люблю. Я теперь всегда буду её бить. Ну почему Марине не повезло родиться русалкой, почему русалочья половина вылезает исключительно в минуты радости, почему?! Марина рыбкой бьётся на кровати, хватает ртом воздух, комкает простыни. Русалочьего мерцания нет, есть два гневных алых пятна с проступающими кровавыми росинками. Я отбрасываю тапок и без сил сползаю на пол возле кровати. — Папа, — всхлипывает Марина. — Чтобы я больше не видел этого платья, поняла? — Поняла… Я заставляю себя собраться, встаю, поднимаю с кровати Марину. Она висит у меня на руках тряпичной куклой. — Посмотри на себя, — говорю я и тащу её к зеркалу. Марина пытается обнять меня и зарыться лицом в рубашку, но я заставляю её смотреть. — Толстая, непослушная, гадкая, — приговариваю я, поворачивая Марину так, чтобы она могла разглядеть в зеркале следы порки. — Видишь, что мне пришлось сделать из-за тебя? Марина вздрагивает всем своим тощим тельцем, и мне становится мучительно стыдно. О, как бы я хотел, чтобы она была нормальной, обыкновенной, чтобы мне не приходилось быть с ней таким жестоким! — Пойдём, я наберу тебе ванну. Регулярные ванны русалкам показаны, без них они сохнут. Марина об этом, конечно, не знает, она думает, что я просто повёрнут на чистоте. Ну и пускай думает. Марина послушно бредёт за мной в ванную, и я открываю кран. Марина вышагивает из платья, комкает его, смотрит нерешительно. — В мусорку, — говорю я. Она подчиняется, уходит на кухню, и я слышу, как хлопает крышкой мусорное ведро. Я высыпаю в воду целую банку морской соли. Марина неслышно возвращается, забирается в полупустую ванну и поджимает губы. Соль делает своё дело, Марина не мерцает. Только плачет беззвучно. Моя русалочка…