С любовью у берега

      Каору устал, а Джо устал видеть уставшего Каору. Иногда казалось, что сутки словно специально на зло сжимались вдвое, а то и втрое, чтобы не дать впихнуть в них хоть что-то, кроме работы и пары необходимых часов сна. Работа каллиграфиста была стабильная, спокойная, но однако успевшая стать надоевшей и сильно съедающей все имеющиеся на неделю силы, которых, как казалось изначально, было много. Но Каору, как и подобалось его натуре, был таким же относительно спокойным, как и его работа, потому о усталости всегда молчал. Вежлив со всеми, но скрытен, и обычно не говорит больше, чем того требуют обстоятельства, а если и говорит, то со стальным сарказмом. Нанджо это неимоверно бесило, но больше злило то, что эти качества притягивали к себе настолько же сильно. Несмотря на то, что каллиграфист серьёзен, он не обделен чувством юмора, время от времени шутит, но чаще всего — словесно борется с Джо. Борьба, непонятная за что, долговременная, странная, давно ставшая обыденной и необходимой для поддержания нормального образа жизни. Они уже определённо не маленькие дети, не проказные школьники, которые посещают кабинет директора чаще, чем она сама, не студенты, что предпочитают учёбе катание на скейте, чтобы ссориться и противоречить друг другу на каждом шагу, но и ворчит пара по-взрослому, с тихо притаившейся в сердце любовью. С пусть хоть и нахмуренными бровями и рассерженным, недовольным тоном, но с тёплыми даже в самую холодную зиму взглядами. Так, чтобы оба знали, что всё же эти перепалки просто своеобразная попытка продемонстрировать своё беспокойствие, что отдавало в середине грудной клетки болью, но не позволяло заявить о себе как обычно это бывает — открыто, нежно и мягко. Эти разговоры были такими же привычными, как безобидный и лёгкий удар сложенного веера каллиграфиста по зелёной макушке Нанджо, как дразнящий и смазанный поцелуй от самого Джо куда-то в уголок губ Сакураяшики, как манящий запах еды по утрам, исходящий из кухни и распространившийся до самой спальни их дома, в очередной раз доказывающий, что из-за него ты больше точно не уснёшь. Смотреть на обливающегося усталостью Каору на вкус было горько и душераздирающе. Обычно он знал грань своей работы, но в последние месяца три будто возомнил, что может протянуть и без ежедневного, да что там, хотя бы по выходным отдыха. Спасали лишь сильные руки Джо по ночам, крепко обвивающие мужчину, даря неописуемый уют и тепло. У него теплые руки не только метафорически: плечи будто бы обдавало жаром от его прикосновений и горячего дыхания. Иногда даже казалось, что на бархатной, до ужаса нежной и привередливой коже Каору останутся ожоги и противоречащие его нежной внешности рубцы. Красота и изящность Сакураяшики была слишком сражающей наповал. Нанджо всегда восхищался им, и каждый взгляд на мужчину, в каком бы виде он не был, сопровождался обожанием. В абсолютно каждое время. Ночью Каору беспокойно спит на мускулистой руке Джо, и смотря на него, освещённого мягким и ненавязчивым светом ночника, Коджиро улыбается. И так идёт постоянно: утром каллиграфист просыпается с каким-то нечто на голове, идёт в ванную и приводит волосы в такой идеальный вид, что порой жалко даже прикасаться к ним, далее видит мужчину сидящим за столом и с умиротворённым видом уплетающим богоподобную стряпню Нанджо. И дальше, в течение дня, он демонстрирует ему только неравнодушные и полные привязанности взгляды. Часто Джо возмущался тому, что Каору ревнует его к фанаткам, ведь с такой внешностью как у каллиграфиста это Коджиро должен был стрелять ревностным взглядом и отбивать своего ненаглядного из толп, видимо тоже визжащих от божественной красоты скейтера, девчонок. Но если говорить, то и он тоже ревновал Сакураяшики. Ещё давно, когда Адам не разорвал с ними дружбу. И ревность была именно из-за него. Стоя у плиты в выходной поздний вечер, Нанджо, прокручивая в голове воспоминания и трепещущие моменты прошедших годов, не сразу замечает, как из спальни по лестнице спустился сонный, но уже от чего-то успевший стать недовольным Каору. Он подходит к плите, на которой во всю в сковороде скворчала морковка, и поднимает взгляд на мужчину. Тот был как всегда улыбчив, излучал добро, а увидев Каору, заулыбался еще пуще прежнего и невесомо поцеловал любимого в лоб.       — Выспался? Каллиграфист молчит, будто введённый в транс, прижимается плечом к плечу Джо и склонив на него голову, лупит глазами в одну точку.       — Да, — безэмоционально отвечает он. Для Нанджо было не до конца понятно, был мужчина сонным или невыспавшимся. «Затишье перед бурей..» – думает Джо, пытаясь прочитать настрой любимого. Но в миг, брови нахмурились, к лицу вернулся недовольный вид, и Каору, будто вспомнив причину своего сердитого настроения, бурчит:       — Зачем ты убрал Кару с зарядки? Коджиро теперь тоже в недовольном виде. Цокает, закатывая глаза. Сколько про неё можно уже?       — Не трогал я твою терменаторшу.       — Неужто она настолько эволюционировала без моего ведома, что выучила функцию самостоятельного отключения от розетки? — на удивление, злобы в голосе не замечается.       — О Боги, Каору, — вспыливает скейтер, но через мгновение тут же смягчается, уже спокойно продолжая: –Клянусь, что не трогал её. Уже боюсь на неё смотреть, не то, чтобы дотрагиваться. Далее лишь тишина и бурлящие звуки варящегося супа. Сакураяшики уже давно чуть-ли не лёг на Джо стоя и не прожёг взглядом дыру в сковороде, которая давно опустела.       — Ты точно выспался? — в ответ Нанджо ощущает слабый кивок. — Не заболел? — а теперь уже отрицательное мотание головой. Радует хотя бы какой-то ответ, ведь обычно в недовольном состоянии каллиграфиста его либо не следует, либо сопровождается до жути злым тоном. Они простояли так ещё несколько минут, пока Джо не закончил с готовкой. В его голову приходит одна идея, которую он не может не осуществить, и в следующее мгновение он плавно подхватывает Каору на руки и направляется с ним в сторону моря, что было по близости, предварительно закрыв при этом дом. На искреннее удивление, по дороге Сакураяшики вёл себя тихо, не возмущался, лишь сильнее прижавшись к крепкой груди любимого. На улице было темновато и довольно безлюдно, чему они оба были рады. Берег встретил их успокаивающей тишиной, которую нарушал лишь привычный шум плескания волн, и умиротворённой обстановкой. Потемневший небесный свод разрыхлили с пунцовым отливом клочковатые облака, окрашивая водяную гладь в красивый розовый оттенок. Наверное, Джо бы с уверенностью оценил этот вид на девяносто девять процентов. Потому что на все сто только Каору. Усевшись на песке в метре от воды и близко к друг другу до жара в теле, пара завороженно смотрит на закатывающееся за горизонт солнце. Каллиграфист заключает скейтера в объятия, переплетя руки у него на шее. Джо улыбается и предпочетает думать, что его Каору невероятно очарователен, когда не скрывает свою любовь, проявляет тактильность без непроницаемо-холодной маски, без обычной рациональной отстраненности.       – Я люблю тебя, — бархатистый голос Сакураяшики смешивается с шумом прибоя. Нанджо понял, что ему не померещилось только благодаря обжегшему ухо чужому дыханию, и ему начинает казаться, что он сейчас провалиться под песок из-за нахлынувшего счастья.       – Я не ослышался? — наигранно удивленно спрашивает Джо, но получив в ответ тишину, точно удостоверяется, что не ослышался: Каору не будет бросать слова на ветер и не станет повторять их дважды. Мол, что услышал, то и произнёс. – Я тоже люблю тебя. И чёрт, Каору, говори это чаще. Пожалуйста.       – Почему ты принёс меня именно сюда? Джо пожимает плечами.       – Не знаю, – Коджиро перебирает розовую прядь, пытаясь выстроить из неё подобие косички. – Тут красиво, и мы с тобой давно не сидели здесь вот так. Мне казалось, что это хоть чуть-чуть снимет твою усталость. Каллиграф искренне улыбается и развернувшись к любимому, обрамляет его лицо своими тонкими пальцами. И целует. Нежно, с трепетом, не с жадностью, как это бывает по ночам на их с Джо удобной кровати, но это уже совершенно другая история. Целует, оставляя на задний план абсолютно всё. Он будет разбираться потом. Когда смоляную морскую гладь разбавит задребезжавший редкими отблесками рассвет. Когда он будет сидеть на работе, пытаясь вникнуться в неё, а мысли всё равно наглой полосой будут струиться о губах его любимого мужчины. Здесь и сейчас есть только тёплый свет солнца, умиротворенная морская гладь, их губы, чувства и долгая ночь впереди, которую они проведут в объятиях. Отстранившись, оба улыбаются, но по разному: Коджиро слишком довольно, как пушистый хитрый кот, а Сакураяшики мягко, слегка, но ослепляюще красиво. Завороженно и влюбленно смотрят друг другу в глаза, пока к Джо вдруг спонтанно не приходит в голову глупый вопрос.       – А за что ты меня любишь? Мне интересно.       – За всё, – секундно хмурится от такого странного вопроса скейтер. – Или ты ждёшь от меня романтичной баллады на этот счёт? Мужчина наигранно обижается на такой скудный и лаконичный ответ.       – А может и жду. Вот я могу запросто назвать множество причин, почему люблю тебя. Хоть ту же балладу сочиняй.        – Тогда я внимательно слушаю тебя. И тут он задумывается, прикидывает, как получше начать свой рассказ, но слова сами начинают литься, не давая время на обдумывание.        – Ты красив. Безумно. Хоть уход за твоей красотой и стоит слишком много времени, которое ты мог бы посветить мне, всё же, жаловаться на это я не могу. Оно того стоит.. Я люблю твои глаза и порою мне кажется, что в них отражается весь мир. Люблю твои волосы, которые всегда путаются и лежат у меня на лице во время сна, – Вспоминая это и растягиваясь в улыбке, он усмехается, и Каору позволяет себе тоже улыбнуться. – Люблю твой тяжёлый характер. И не смотри на меня таким взглядом. Я не сдержусь. – от слабого толчка локтем в бок он театрально ойкает, будто ему действительно было больно. И только сейчас он понимает, что ответ Сакураяшики «за всё», действительно как никогда точен. – Я люблю тебя потому что это ты, Каору. И всегда буду любить. Вид каллиграфа был максимально расслабленным, безмятежным, и он с почти незаметным восторгом в глазах рассматривал пену, что приносили на берег волны, а потом удалялись для поиска новой, и полоски лучей едва пробирающегося солнца. Он усмехается и понимает, что сейчас его лицо слишком уязвимо. Джо чувствует, как его опутывает сладкое наваждение: счастливая улыбка Каору стоит всех возможных их ссор и ругательств; она стоит всех возможных положительных действий, чтобы эта самая улыбка больше никогда не сходила с его лица. И Сакураяшики не может найти, что сказать в ответ по непонятной ему причине: тело с каждым произнесенным словом Нанджо окутывало чувством эйфории всё больше и больше, в конец заполняя его полностью. Он жмётся к груди Джо ближе, хотя казалось бы, ближе можно только врасти в него полностью.        – Мне после таких слов кажется, что я не заслуживаю тебя. – произносит каллиграфист глядя на темнеющий из-за воды песок. А Коджиро в ответ хмурится и протестующе отвечает:       – Знаешь что, Каору... Тебе не идёт говорить такие вещи. Куда делось твоё самолюбие? А он сам и не знает. На его лице почти не осталось следов маски спокойствия, и Нанджо отчего-то хочется убрать её полностью, чтобы взглянуть на него естественного, незащищенного даже его излюбленным иронично-равнодушным, сотни и тысячи раз отработанным выражением лица. Пальцы зарываются у него в волосах, а сам он выгибается навстречу его ласкам и, со второго раза ловит его лицо ладонями и притягивает к себе. Отблески гармонично попадали на Сакураяшики, придавая особую красоту его и без того очаровательному улыбающемуся лицу, обточенному годами. Неисправимый романтик, думает Каору, позволяя чужим губам прикусить и осторожно приоткрыть его собственные. Шершавый язык, мягко обвивающий его собственный, выписывающий незамысловатые узоры на верхнем нёбе, его хаотично рассеянные волосы, щекочущие кожу на щеках, наконец, его пальцы за ухом, нежно касающиеся линии подбородка. Рука Сакураяшики уже давно покоится под рубашкой мужчины, что насквозь пропахла его свежим одеколоном, вырисовывая пальцами незамысловатые узоры, обозначения которых знает только он сам. По коже счастливыми табунами побежали мурашки: то ли от трепетного прикосновения Каору, то ли от не сильного ветра. Джо хотелось прижаться ближе, заключить его в своё крепкое кольцо из рук и не отпускать ещё долго, вдыхать оставшийся запах шампуня с виноградом на его волосах, уткнувшись ему в шею, наблюдать за блеском, что исходит от него. Люди вроде Каору всегда горят огнем справедливости и возмездия. Они горят сами, пылают ярко-ярко. Изнутри. В надрыв. Это ощущается слишком сладко, слишком приятно, будто полученное, наконец, душевное спокойствие, словно песочные часы, отсчитывающие крохи их совместного времени, на сей раз забыли перевернуть, и для такого определенно стоит жить. Определённо стоит терпеть всю усталость на работе, чтобы вечером прийти домой, зная, что там тебя как всегда с широкими объятиями и тёплыми поцелуями ждёт твой любимый. Рядом с ним, и только рядом с ним кровь мужчины кипела совершенно по-другому чуть-ли не до головокружения от удовольствия, чувства свободы, которое охватывало, когда он был рядом. Его буквально разрывало изнутри, что было непросто сделать с Каору, который давно научился умертвлять все свои чувства по отношению к окружающим. Его неописуемо сильно тянуло к нему, а наружу пыталось прорваться желание сцеловать томный вздох снова. По нему начинаешь скучать сразу, как только выйдешь за порог дома, но признать это в себе для Каору трудно. Он слишком по другому воспитан, со своими для родителей своеобразными особенностями. И отстранившись, каллиграфист думает, что сегодня определённого стоило недовольно заявить о Каре, ради такого уютного и домашнего продолжения вечера.