Однажды появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль

День 1

— Ты согласен дать нам ещё одну жизнь? Плохая привычка, даже, можно сказать, вредная — давать людям второй шанс, ведь они в большинстве своём не меняются. Но Хван либо последний дурак, либо больной самым приятным чувством на свете — любовью. Не может он так просто отпустить, когда всё, что ему нужно для счастья, сейчас буквально у него в руках — сидит, обняв за шею, и солнечные лучи улыбкой рисует. Ёнбок для него реально был всем. И можно таких идиотов, как Хван, распинывать сколько угодно, но они всё равно ничего не поймут. Эти люди словно живут на другой планете, говорят на незнакомом языке, и правила выживания у них совсем другие — непонятные холодным и рациональным членам общества. Младший вместо ответа вновь прилипает к пересохшим губам старшего. На этот раз Хван даже не думает отворачиваться, сам притягивает парня за поясницу ближе к себе и не просто отвечает на поцелуй, а сам настойчиво выцеловывает свои просьбы. Короткая передышка, во рту реальная засуха, и мотор в сердце заводится на всю мощность. Так не хочется услышать «нет», и так волнительно ожидание заветного «да». Нельзя давать никому второй шанс, неправильно это всё, а ещё не очень-то правильно выпрашивать ещё одну попытку. Это похоже на самую трагичную постановку в стиле Шекспира с неминуемо печальным концом. И как же жаль сейчас Хёнджину, что актёр из него, мягко говоря, хуёвый. — Пожалуйста, — почти хнычет Хван в кукольные губы. Жалость — пожирающее чувство, но со временем можно привыкнуть и к такому. Хёнджин громко дышит в губы, о которых ни дня не забывал, и снова шепчет свои просьбы, убеждает дать ему второй шанс, дать им этот грёбанный шанс всё исправить. Лучше приложить все усилия и бросить к ногам Ёнбока все возможные слова, чем потом снова топить себя в океане горя из-за того, что сделал и сказал недостаточно. Правильно жалеть себя после провала «на сцене», чем кусать локти за кулисами, так и не ступив на импровизированную сцену, так и не отыграв свою личную драму до конца. — Прошу, Ёнбок, прошу тебя, — вдохи и выдохи путаются, и не разобрать, кто у кого поцелуи теперь забирает. — Пожалуйста. Он понимает, что просит, наверное, невозможное. Никто не подумает тянуть второй раз руку собаке, которая однажды уже укусила. Хёнджин и есть та собака, она не умерла, она всё ещё скулит внутри. — Ладно, — стонет младший, отстраняясь и вытирая лишнюю влагу с губ. — Я согласен, но… Это всё бесполезно, Хённи. Я уже всё решил, — Феликс разглядывает лицо парня, улыбается этим звёздочкам-родинкам, по которым тосковал, и наконец-то мягко целует их. Младший сейчас тоже некоего героя играет, которому всё безразлично, но, на самом деле, ему слишком больно даже улыбаться. — Только не зови меня больше Ёнбоком, — зрачки у обоих расширены до предела, и каждый из них видит своё заплаканное отражение в чёрных зеркалах другого. Блондин через силу продолжает выдавливать из себя улыбку в утешение, а Хёнджин зачем-то её повторяет, только его улыбка другая — больше похожая на испуг. — Я теперь Феликс, Хённи… Феликс. — Феликс? — Ну да, — парень плавно ведёт плечами, словно говорит об очевидном, что и объяснять не нужно. — Решил начать жизнь с чистого листа и начал вот с имени. Хёнджин странно косится на парня, пока тот увлечённо тёмные пряди пальцами перебирает. Приличную часть ночи Хван потратил на ненависть к какому-то незнакомому Феликсу, которого вроде как любил его Ёнбок, а оказалось… — Феликс, — Хёнджин пробует это имя на вкус и пока понять не может, что чувствует. Вроде что-то сладкое проникает внутрь, но горечь от ненависти всё ещё не перебивает этот новый звук. — Фе-ликс. — Тебе не нравится? — улыбается младший знакомой скромной улыбкой. Так улыбался Ёнбок, когда показывал свои рисунки в помятом блокноте, так губы растягивались именно у того маленького Ёнбока, который пересказывал в красках все места, где был с мамой и папой. А теперь так улыбается Феликс. — Я не знаю… То есть… Нет, нравится, конечно, но мне нужно привыкнуть. — Не привыкай, — тон младшего такой лёгкий, но слишком тяжело становится от этого на сердце, и голова действительно идёт кругом. Пальчики продолжают бегать по затылку и игриво закручивать концы. Так делал Ёнбок, а теперь это делает Феликс. — Сколько? — слова застревают в горле. — Сколько дней осталось? — Послезавтра вечером самолёт, — Феликс забавно клонит голову вправо, как это делал Ёнбок, и у старшего кожа покрывается бесчисленным количеством огромных мурашек. Сегодня, завтра и послезавтра. Почти три дня — это всё, что у него есть. После сумбурного завтрака с соевым молоком и слезами оба снова оказываются «звёздами» на огромной кровати. — Мне с Чанбином ещё надо попрощаться, — как бы невзначай говорит младший. Он чувствует пальцами правой руки неподвижную и тёплую ладонь Хёнджина и осмеливается погладить её в знак утешения, а может, и какого-то своего ритуала прощания. — Хочешь поехать со мной? — Возможно, — выдыхает Хван, и вместе с потоком воздуха выходят пережитки прошлого. Вот он у Бина в гостях, вот он находит супер гейский журнал с перекаченными мулатами, облитыми автозагаром и маслом, а вот старший выхватывает мягкие страницы и падает в ноги с ненужными объяснениями. Они слишком долго говорили в ту ночь, а утром Чанбин осмелился признаться ему ещё и в своей симпатии. После этого в гости Хёнджин больше не ходил и рад был, что и сам Чанбин на расстоянии решил держаться. Ёнбоку, конечно же, никто ничего не объяснял тогда, и сейчас признаваться в этом старший желанием не горел, пусть прошлое останется в прошлом, либо пусть Чанбин сам рассказывает — он же всё заварил. Жилось Хвану после распада их треугольника легче какое-то время, но и без угроз не обходилось от обиды или банальной ревности. Хотя… Не столь важно, из-за чего старший всех собак на него при встречах спускал — Хёнджину это не нравилось, это давило, ломало что-то невидимое внутри, но довольно ощутимое. Одно лишь радовало — что Со не догадывался о том, кому своё сердце решил вверить Хван, а узнал бы — и Ёнбока наверняка бы затравил. — А когда? — Сегодня? — Нет, сегодня у меня на тебя другие планы. — О, — Феликс на это предложение поворачивается и смело закидывает ногу на парня. — Я не против. Никто, если честно, и не сомневался, что Ли Феликс страстно желал секса. У него проснулся животный голод, и он действительно старательно утолял его другими людьми. Помогало? Нет. Феликса трахали другие, но на самом деле его ебала совесть. Не с этими людьми он должен быть, вовсе нет. Наверное, и к Крису он тогда моментально остыл после встречи с Хёнджином. Увидел того, кто его будоражил большую часть жизни, попробовал снова этот забытый вкус сладкой кожи когда-то любимого человека — и все чувства, желания и ощущения повернулись навстречу Хённи. Справедливо? Вообще нет. — Ёнбок… Феликс… — старший аккуратно скинул неподатливую ногу с себя и тоже лёг на бок лицом к блондину. Этот парень сменил имя и внешний вид, но он всё тот же внутри, и значит, ему всё ещё нравится то, что и прежде. — Пойдём в парк аттракционов? — Куда? — Феликс на такую глупость мог реально только посмеяться. — Хённи, декабрь же. Там закрыто всё. — Раньше тебя это не пугало, — поморщился Хван и губы сами собой вытянулись чуть вперёд, делая лицо не милым, а обиженным. — Раньше было раньше, — парню хотелось стонать от этой «мантры», которую периодически вторил Хёнджин. Он уже не Ёнбок, он не такой, он изменился, и все вкусы и привычки тоже поменялись. Неужели это не очевидно? — Ещё есть предложения? — Мы идём в парк, — настаивал Хван, хотя раньше он бы покорно согласился и остался в постели, как того и хотел младший. — Бери, что нравится в шкафу. Свитеры на самой нижней полке. На этом Феликса оставили одного маленьким хмурым пятнышком в центре большой кровати. Он какое-то время так и лежал, разглядывая белый потолок, и старался абстрагироваться от мыслей и шума за дверью. Хёнджин с кем-то очень долго болтал по телефону, смеялся нарочно громко, или просто его эмоции качелей то поднимались, то падали. В шкафу всё было аккуратно разложено, прямо-таки красиво и эстетично в плане цветов. В основном преобладали бежевые, нежно-голубые, белые и бледно-жёлтые оттенки, но и чёрного и ярко-голубого тут тоже было достаточно. «А красное где?» Пальчики пробежались по ровной стопке брюк, коснулись приятных на ощупь свитеров и остановили свой выбор на худи идеального белого цвета. Плотная ткань явно не даст промёрзнуть раньше, чем старший разочаруется в своей тупой задумке. Через 5 минут и сам хозяин квартиры был готов и собран. Он тоже отдал предпочтение белому, но свитеру, упаковал себя в шерстяное пальто и намотал янтарного цвета шарф. Про Феликса он тоже не забыл, его шею укутали в снежный белый. Пусть они вроде как объявили перемирие, но разговаривать о чём-то просто так всё ещё не получалось. Зато стоило Феликсу выпрыгнуть из такси и сразу потянуться в задний карман джинсов за пачкой сигарет, старший нашёл, что сказать: — Надеюсь, куришь ты поменьше? Феликс на этот вопрос недовольно цокнул и засунул пачку обратно. — Курю теперь по три за раз. — Со смертью играешь? Они медленно брели по аллее к центральным воротам парка. Начинало темнеть, все цвета вокруг навевали тоску, и даже яркие огоньки гирлянд повсюду никак погоды не меняли. — А ты нет? Хёнджин не знал, играет он или уже проиграл, но если всё ещё дышит и ходит по этой земле, то, возможно, он даже выиграл. Страшно вспомнить, сколько раз он молил о смерти, но ни один из тех, кто пинал его пьяного на холодных улицах, так и не смог довести дело до конца и исполнить идиотскую заветную мечту. — Мы пришли, — Хван остановился у калитки, и руки в карманах сами собой сжались до скрипа. — Помнишь наш первый и последний поход сюда? О да, конечно, он помнил. Хённи притащил его в этот парк тоже под вечер в тот день, когда родители сообщили, что бабушки не стало. Старший ему не то чтобы подарок на День рождения этим сделал, а просто дружеский знак внимания оказал, утешил и отвлёк сахарной ватой и колесом обозрения. — Тут я свою первую сигарету выкурил, кажется, — Феликс улыбнулся в складки вязаного шарфа, от которого, наверное, за метр несло Хёнджином. Поэтому он не только нос грел, но и «впитывал» эти ароматы. Совмещал приятное с полезным. — А может, и десятую. — А я тогда впервые захотел тебя поцеловать, — решил признаться Хван. Если Феликс и удивился этому открытию, то вида не подал. — И почему не сделал этого? — «год меня мучил и потом ещё ходил нос воротил…» Мысль сама собой оборвалась, и пробел заполнили последние откровения Хёнджина о том, что тогда творилось у него дома. Не до поцелуев ему было явно. — Прости, — почти сразу же выпалил Феликс. — За что? — За вопрос этот. Блондин кивнул в сторону входа и молча намекнул, что необязательно стоять и разговаривать, можно двигаться, и желательно активнее — ноги начали подмерзать. Ворота тихо поскрипывали от нечастых порывов ветра, голые ветви высоких деревьев тоже издавали звук, отдалённо напоминающий скрежет, а в остальном было тихо — ни людей, ни жизни, ни хрустящего снега — всё серо. — Прости, что не поцеловал тогда, — выдал старший после ну очень долгой паузы, которая, казалось, продлится до конца вечера. — Я не был уверен, что ты поймёшь. А ещё Хёнджина тогда не отпускали мысли и сомнения насчёт Чанбина. Он был первым таким же в его жизни, и что-то внутри щёлкало, намекало попробовать, но душа его тянулась не к понятному старшему, а рвалась к непонятному младшему. За все годы их дружбы Хван так до конца и не узнал Ёнбока — всегда открывалось что-то, что либо шокировало, либо умиляло. Как, например, через год после их вечера в этом самом парке аттракционов, когда друг накачался до посинения и полез к его губам сам. В тот момент все личинки в животе Хёнджина сбросили коконы, и мучить его стали назойливые бабочки. — А в чём ещё ты не был уверен? — Во многом, — Хёнджин боковым зрением подмечает сведённые брови и поджатые губы. Кажется, Феликс сейчас реально парится над этим, задумывается о чём-то и явно останется недовольным таким коротким ответом. — Я не считал себя тем, кого стоит любить… Кого вообще можно полюбить. Я боялся привязываться к тебе как-то иначе, потому что думал, что однажды я просто стану тебе не нужен. «Зато сейчас я вижу, что необходим тебе». Хёнджин снова остановился и задрал голову к небу. Прямо перед ними сейчас возвышалось колесо обозрения. Руки приятно заныли от воспоминания, как заплаканный Ёнбок жался к его телу и дрожал в его объятиях, потому что до жути боялся высоты. На самом пике Хёнджин тоже осознал, что высота — его главный страх, но паниковать, когда рядом с тобой трясётся другая маленькая жизнь, казалось неправильным, даже подлым решением. Он успокаивал друга, шептал дурацкие шутки и позволял мочить свою кофту теперь уже слезами страха, а не горя. Феликс тоже застыл рассматривая «мёртвый» аттракцион. Его руки не дрожали, а неистово потели. Он тоже вспомнил ту заботу, которая укрыла его от приступа паники. Хёнджин заботился, защищал, оберегал, хоть и до конца не осознавал этого сам. Парень на одних пятках поворачивается к старшему и новыми глазами рассматривает стоящего перед собой, пытается увидеть того робкого Хённи, который под конец вечера тогда оставил его на лавке у выхода из парка, а сам побежал за пластырями, потому что новые кроссовки натёрли жутких размеров мозоли. Он принёс пачку с какими-то нелепыми цветочками и мятный леденец, сам аккуратно заклеил кровоточащие раны, а потом вообще предложил поменяться обувью. Младший тогда возвращался домой с лёгкостью в белых кроссовках на размер больше, а вот старшему пришлось немного помучиться. Сейчас всего в одном шаге от него стоял другой Хённи, какой-то взрослый и ещё более заботливый. Он вот и шарф на нос натягивает, и накалившиеся морозом уши ладонями прикрывает, хотя сам дрожит не меньше, чем Феликс. Выговаривать слова всё ещё трудно обоим, поэтому-то они и радуются тёплым взглядам и скрытым улыбкам в абсолютной тишине. — А сейчас не боишься привязаться, когда я собираюсь улетать? — Боюсь, — кивает Хван и губы закусывает от волнения. — Но вообще-то я собираюсь привязать тебя к себе, чтобы ты никуда не улетал. — А кто сказал тебе, что я от тебя отвязывался, Хённи? Действительно, кто? Покалеченный мозг и подсказал, неуверенность в себе намекнула, а жизнь шепнула — никому ты не нужен, Хван Хёнджин. На улице уже настоящая ночь, хотя стрелки часов не дотягивали даже до 6 вечера. Феликс молча льнёт к груди Хёнджина под пристальным взглядом тусклых звёзд, а тот укрывает его и жалеет, что у него только две руки. Они стоят так довольно долго и думают каждый о своём — о себе в прошлом. Про будущее, к сожалению, думать страшно и неприятно. — Ты замёрз, — губы старшего опускаются на макушку Феликса и начинают гореть от ледяных нитей-волос. — Ты виноват, — смеётся парень, слегка толкая в живот. — Пойдём рамён поедим? — С креветками? — Только с ними, — загораются огромные кукольные глаза. В них сейчас не только своё отражение видит Хёнджин, но и мерцание самых прекрасных созвездий. На бледной коже тоже вспыхивает россыпь звёздочек, но уже другая — веснушчатая. — Ты такой же красивый, Ёнбок. — А у тебя такая же херовая память, — улыбается парень, высовывая язык. — Ёнбок или Феликс… Какая разница? — ладони переходят со спины на холодные щёки, тронутые нежным румянцем. Хёнджин медленно тянется к покрасневшему носу и осторожно целует, при этом проходясь ещё и подушечками пальцев по густым бровям и вискам парня. — Ты мой дракон, помнишь? — А ты моя принцесса? — ещё одна ехидная улыбка, и Феликс сам встаёт на носочки, чтобы врезается носом в горячие губы Хёнджина. — Давай остановимся на принце? — Вот поем, тогда и решу, — хихикает парень, перехватывая руку старшего, и, склеивая вместе пальцы, тянет в сторону выхода. — Побежали?

День 2

Кажется, Феликс и Хёнджин, сами того не понимая, поменялись местами. Теперь пришёл черёд младшего ждать парня. Утром он смиренно лежал в кровати и ждал, когда старший позовёт завтракать, потом пришлось ждать Хвана с работы, куда его вызвали вроде ненадолго, но определённо срочно. Осмотрев все уголки спальни, Феликс принялся бродить по общей комнате. Неон не горит, диван уже не кажется таким уж и большим, а все цветы и причудливые растения в глиняных горшках больше не раздражают — успокаивают. На полке идеальный порядок, хотя раньше Хённи грешил своей неряшливостью и отличался особой любовью бросать вещи где придётся, а Феликс, наоборот, любил, когда книга к книге, уголок к уголку. Превратив свою жизнь в месиво, до прочего порядка теперь дела не было. В гостиничном номере, где вчера вечером Феликс впопыхах собирал свои вещи, после парня остался вообще не творческий беспорядок, а беспорядочный хаос. Старший заботливо помогал и аккуратно складывал всё, что валялось, и даже не думал упрекать за смятое одеяло на полу и гору жестяных банок на подоконнике. С этим младший и сам прекрасно справлялся, под давлением стыда распинывал себя и материл последними словами не только за то, что Хёнджин увидел это всё, а за то, что ещё и активное участие принял. Он пожалел, что привёл его сюда и сам зачем-то вернулся. Феликсу, на самом деле, похуй было на все эти футболки и прочие тряпки — лишнее напоминание о грязи, которая ещё и к коже пристала синяками и засосами. Хотелось сжечь абсолютно всё, как и все мосты, которые связывают его с этим проклятым городом, а потом и самому в полыхающий огонь прыгнуть. Феликс упал на диван ровно в тот момент, когда пришло сообщение от Хвана: «Я хочу тебя познакомить с одним прекрасным человеком. Заеду через час. Будь готов». Тут же в голову стрельнула мысль сорваться сейчас к другому прекрасному человеку — к любимому хёну. Надо ведь попрощаться, может, и напиться напоследок. Но в это же время он так не хотел с ним видеться ни сегодня, ни завтра, потому что он и так уже колебался насчёт отлёта, а тут увидит эти глаза с печатью тоски и глубокой грусти, и рука сама потянется к телефону отменять билеты, ведь Чанбин был самым настоящим камнем, нет, неподъёмным булыжником, способным удержать его на месте… Как и Хёнджин, кстати. Чаша весов после вчерашнего вечера, а точнее ночи, теперь склонилась в пользу «остаться», и Феликса это разрывало. Да, убежать, уехать, улететь — легко, а вот сесть, наконец, подумать и поменять свою жизнь в сторону комфорта — сложно до невозможности. Всю дорогу от рамённой и до отеля Хван уже не стеснялся говорить и, видимо, мечтал быть услышанным. Он делился своим настоящим, вспоминал случаи с работы и про друзей своих пару слов сказал. Создавалось ощущение, что Хёнджин не просто показывает себя и рассказывает новому, незнакомому Феликсу о своих буднях — он в прямом смысле знакомится. Да, как на первом свидании, прошёлся по всем пунктам по списку: начиная с распорядка дня, заканчивая любимыми дорамами. Самого Феликса расспросами Хёнджин не заваливал, но в тайне надеялся, что парень всё же проявит инициативу и приоткроет туманную завесу в свой мирок. Зря. «А ещё здесь Крис». Парень крепче схватился за телефон, зачем-то стал судорожно листать фотоплёнку с самого начала. Он хотел убедиться, что ни одной фотографии он не пропустил — удалил всё. Хотя один дьяволёнок внутри капризничал, очень-очень хотел найти хоть что-то, где было бы видно прекрасную улыбку Криса, его разные ямочки и кривые брови, когда он был чем-то крайне недоволен. Можно подумать, что Феликс скучал по бывшему, но, на самом деле, это всё груз вины за то, что он поступил с ним необоснованно плохо, давил в голове, в лёгких, да везде, блять, давил. Стоит ли прощаться с ним, или того раза хватило? «И не наряжайся. Это необязательно». Ещё одно сообщение от старшего заставило всё-таки Феликса оторвать зад от мягкого дивана, со скоростью света принять душ и укутаться в то же худи, что грело его вчера, и в бежевые плюшевые штаны Хёнджина. Выглядел парень действительно ненарядно, но уютно. Но это лишь внешне он сама мягкость и спокойствие, а внутри он так же собирает себя по кусочкам, склеивает и латает зияющие дыры клейкой лентой. Стоит заплакать в очередной раз, и вся клейкость смоется солёной водой, и снова придётся сгребать в охапку свои развалины и склеивать разбитое. Заебало. «А ещё же Минхо… Я не попрощался с ним…» Совесть больно укусила за сердце, и Феликс заскулил, утыкаясь в своё отражение в зеркале. Он смотрит на себя и не понимает, как довёл себя до такого мерзкого состояния. Он жил явно не по своим правилам последнее время, а теперь вот плачет и расплачивается за это своими нервами, последними нервами, если быть предельно честными. Номер психолога он заблокировал на следующий же день после их «дружеской встречи». Сделать это тоже нашептало ему что-то извне, сам бы он так не сделал — не в его правилах. Но сейчас, сидя на корточках на светлом полу, обнимая себя за колени, на парня высыпались все чувства, которые он отодвигал и оставлял на потом. Теперь он сам шепчет себе разблокировать, позвонить и сказать все слова извинения, что придут в голову. «Попрощаться». — Завтра, — в полголоса пообещал Феликс. Минхо ведь тоже мог, как и Чанбин, оказаться балластом, который удержит его здесь. «Вы просто подумайте о чём-нибудь хорошем, ваши мысли сделают вас лёгкими, и вы взлетите». У Феликса судорога прошлась по всему телу от фразы, которую он вспомнил из своей любимой книги, которая теперь ассоциировалась именно с Ли Минхо почему-то. Хотя раньше эту цитату частенько использовала мама, когда замечала грустные глаза сына, и папа тоже иногда гладил по голове и просил о том же — думать позитивно. А вот как это сделать, никто из родителей не рассказал. Феликс вырос — ни мамы, ни папы больше нет рядом, теперь психолог подсказывал нос не вешать и объяснял, как смотреть вперёд и видеть свет. Это всё в прошлом. Подумать прямо сейчас хоть о чём-то, что не причиняло бы боль — уже достижение, подумать о действительно хорошем было сложнее. Парень перебирает кусочки своей жизни, прижавшись лбом к прохладному полу всё перед тем же зеркалом, и реально не понимает, за что ухватиться. Лицо его становится пунцовым, и крик за криком вылетает из глубины израненной души. Всё хорошее ведь ушло тогда с Хёнджином, потом была просто безликая жизнь без цели и чего-то хорошего, очевидно. Феликс колотит своими кулачками по полу, но физическая боль вообще не заглушает то, что режет изнутри. Он одновременно и горит, и коркой льда покрывается, потому что всё вырвалось наружу, абсолютно всё — даже то, о чём сам Феликс и не догадывался, и не постепенно, а одной большой кучей мусора. Парня накрыла дикая истерика. Воздуха больше не хватает, и приходится царапать шею, стараясь дыры проделать, в глазах одна сплошная мгла, и Феликс даже рук своих дрожащих теперь не видит. Кричать кажется бесполезным, потому что поздно. Думать о чём-то тоже поздно. Никакого света нет. «А вчера было хорошо». Вчера Хёнджин вернул вкус забытого счастья своей болтовнёй. Феликс не мог не заметить неловкости, с которой сражался старший, но ещё он заметил тёплый взгляд, полный настоящего обожания, ощутил забытую заботу руками Хёнджина, он увидел, что тот старался изо всех сил пробудить в нём самом то же самое, но, пока Хван делал несколько шагов вперёд, Феликс, шатаясь, шагал назад. Вчера вечером он на секунду поверил, что правда может быть счастлив, может стать таким, но сам испугался этого открытия. Он недостоин счастья — горькая правда, которая пришла следом. Хёнджин в письме просил себя сохранить, он надеялся встретиться с младшим в другой жизни, но ни в какие другие жизни парень не верил, как и в жизнь после смерти. Что уж говорить о жизни до. Он не чувствует себя по-настоящему живым, да и сама эта ёбанная жизнь есть не что иное, как дорога к неизбежному — к смерти. Так почему бы не пробежаться напоследок, отбирая у себя последние силы? Отрываясь от залитого слезами пола, Феликс бредёт на нетвёрдых ногах в ванную. Его бьёт крупная дрожь, а из-за застывших слёз он видит перед собой одно сплошное ничего — мутно, путано, и лишь белый свет, который тянул его и заманивал, где-то вроде близко, но так далеко. В голове жужжат голоса мамы, папы, Чанбина, слышится хриплый смех бабушки и недовольный поучительный тон Хвана, а ещё различимо мурлыкает психолог: не унывай, веснушка; выше нос, сынок; кто грустит, тот пидорас; если будешь часто плакать, то и счастье своё не заметишь, Ёнбок-и; у тебя всё получится, думай позитивно; после ночи всегда придёт утро, тьма отступит, и появится свет… Не только курить, оказывается, вредно, как твердила мама, но и жить. Жизнь убивает, а свет — это не всегда знак чего-то хорошего. «Я внизу». Два слова, которые как раз таки были тем хорошим, что так требовалось младшему. Это был маяк в беспросветной тьме, путеводная звезда-помощница, глоток воздуха на дне океана и язычок свечи в пустом заброшенном доме. Но поздно, слишком поздно. Сообщение так и осталось висеть непрочитанным. Владелец телефона сбежал, но на этот раз иначе. Самоубийство — это ведь тоже в каком-то смысле побег, но уже не от реальности или проблем, а от самого себя. А говорили, что от себя убежать невозможно… Одни прокричат, что это трусость, грех и вообще хуйня, о которой даже думать страшно, а другие, если бы выжили, вздохнули бы и головой устало покачали, потому что жизнь для них была единственной и последней ценностью, и они жертвуют ею, сгибаясь пополам от приступов ненависти ко всему и к себе в первую очередь, от нехватки воздуха из-за слабости, которая душит невидимой удавкой, и от миллиона ядовитых осколков внутри, которые уже не просто адскую боль причиняют, но и убивают, отравляя едкой гадостью, лекарства от которой не придумают, наверное, никогда.

День 3

Попытка покончить со всем и убить в себе всё успехом не увенчалась. Феликс снова открывает глаза, дышит рвано и ощущает ту же горечь. В комнате довольно темно, шторы закрывают большую часть окна, и в этих сумерках отчётливо светится только одна знакомая фигура с длинными волосами. Во рту сухо, неприятно горько и кисло от яркого привкуса железа. Парень резко отрывается от удобной подушки, садится и теперь не видит ни Хвана у своих ног, ни белых бинтов на запястьях — одна темнота, которая ещё и слышится противным писком в ушах. Тёплые руки укладывают, толкают назад на мягкий матрас, убирают влажные пряди с лица. Жизнь вернулась к Феликсу, и именно такая — счастливая, несчастливая, горькая, сладкая, тихая и невозможно громкая. Парень силится прогнать тёмные пятна и белые помехи, но голова начинает кружиться сама собой. Чувство тяжести сменяется лёгкостью и он словно парит сейчас. Это ощущение можно было бы назвать райским, если бы не подступающая тошнота от затянувшегося головокружения. Долго Хёнджин простоял над парнем полусогнутым, стараясь понять, что тот чувствует. Он включает торшер у изголовья кровати, различает, как подрагивают густые ресницы и как рот беззвучно что-то произносит, а может, просто хватается за воздух. Сам же он не чувствовал ничего, кроме облегчения. Успел, и это главное. — Хён… — блондин, кажется, сейчас в агонии бьётся, хотя кожа у него мертвецки холодная, а от потери крови он выглядит бледнее трупа. — Курить… Хочу… — Я не сомневался, — горько усмехнулся старший, поправляя одеяло. Хёнджину вообще не до смеха, но смеяться от чего-то неистово хочется. — Почему… — Вчера я принимал роды у самки лабрадора, — перебил Хван и неморгая уставился на парня. — У неё была слабая родовая деятельность, и после третьего щенка она перестала тужиться и… — взгляд упал на собственные руки, которые уже чисты от крови младшего, но всё ещё ощущаются липкими. — Я смог подарить жизнь ещё одному четвероногому, а потом вернул жизнь тебе. Ты был пятым спасённым, Ёнбок. За печальной улыбкой последовала тяжёлая пауза. Феликс рассматривал грусть на лице старшего, даже вроде бы увидел капельки слёз в уголках глаз, а сам не мог из себя выдавить ничего — ни улыбки, ни раскаяния, ни слёз извинения. — Я не буду спрашивать почему, — продолжил Хван свои откровения. — Я понимаю тебя, хотя понимать такое вообще не должен. Неправильно это. И я… Я не допущу этого больше, слышишь? Феликс слышал не только это, но и чужое сердцебиение. Хёнджин выглядел довольно-таки спокойным, но младший чувствовал, что внутри у него идёт сражение сердца и разума. Вот, откуда эти «взрывы» и огонь в мокрых глазах. — Хённи… — голос был таким скрипучим и неприятным, что Феликс сам поморщился, снова пытаясь сесть. Руки были ватными, а голова слишком тяжёлой, и спасибо Хёнджину, что позволил прижаться к своей тёплой груди. Огромную благодарность испытывал Феликс за нежные поглаживания и едва уловимые поцелуи в лоб. — Прости. — Тебе незачем просить прощения, малыш, — ещё один поцелуй отпечатался на холодной коже. — Ты не меня обидел, а себя. Поэтому извинись лучше перед самим собой, ладно? — младший вроде кивнул и тут же сухо всхлипнул куда-то в плечо. — Помирись с собой… Тут дверь в комнату с грохотом открылась. Феликс на этот звук аккуратно поднял голову и побледнел ещё больше, хотя больше было просто некуда. В дверном проёме замер парень, который так же несколько недель назад шумно распахнул дверь в кабинет психолога, только теперь у него в руках поднос со стеклянным чайником и такой же прозрачной чайной парой. — Ой, вы проснулись, — рот у незнакомца открылся сам собой. Парень на цыпочках прошёл к свободной стороне кровати и устроил деревянный поднос недалеко от обнимающейся парочки, а затем кивнул на чайник, из которого медленно струился пар. — С мятой и ромашкой. Только пейте осторожно, он ещё горячий. — Спасибо, — улыбнулся Хван и чуть ниже склонил голову к Феликсу, чтобы на ухо прошептать ещё одну заботу, которую тот сразу же посчитал незаслуженной. — Еда пока не готова, поэтому выпьешь пока чай. Еда. Чай. Парень-псих снова замер в дверях, облокотившись о косяк. Что-то тут не вяжется. А когда рядом с черноволосым незнакомцем возникло другое знакомое лицо, то Феликс совсем дышать перестал. А зачем? Он ведь явно мёртв, и всё вокруг его личный ад. Все, кого он видел или обидел когда-то пришли его помучить, так? Тогда стоит ожидать теперь Криса, который по закону жанра выпрыгнет из шкафа. А мама с папой где? Под кроватью? На лбу выступила заметная испарина, и явно это не от кипятка с листьями в сантиметрах 50-ти. Феликс по сторонам озирается и глаза трёт, потому что ждёт вишенки на торте — Чанбина и Уёна. Он реально верит в то, что умер и вот такой у него оказалась жизнь после смерти. Полный пиздец. Минхо зачем-то просит Хёнджина уйти и сам занимает его место, а Феликс, сжав губы, пытается отползти назад, потому что… «Какого хуя происходит?» — Феликс, — Минхо ласкает слух своим приятным мурчанием. — Как ты? Он не знает, как он, лишь помнит холод лезвия и колючую боль от нескольких быстрых надрезов. Он же видел, как кровь быстро стекала в раковину, и был уверен, что вода смыла всё до последней капли, ведь именно поэтому он и упал — ничего не осталось. — Я… Я умер? — Ты жив, — кивает мужчина и тянется через ноги выжившего налить ему чай. — Тогда… — «тогда я вообще не понимаю, что, блять, происходит». — Как ты здесь… — Я просто хочу поговорить с тобой, Феликс, — психолог протягивает небольшую прозрачную кружку и просит быть осторожнее. — Я… Прости, Минхо, — вот и звёздный час попрощаться, как он и хотел, но в голову лезут одни слова раскаяния, руки начинают заметно трястись от усталости, а подбородок подрагивает от застрявшего во рту сожаления. — Прости меня, что я исчез. За всё прости. Я хотел позвонить… Пиздец… Прости меня, пожалуйста. — Это ты прости меня, что не помог, — в глазах мужчины читалась такая же вина. — Тебе не нужно извиняться, — Феликс качает головой и снова повторят свои мольбы. — Я виноват, только я во всём виноват, и я должен просить прощения… Минхо больше не видит в Феликсе своего друга Чонина. Он наивно полагал, что их случаи похожи, значит, и пути к свободе от собственных демонов аналогичны. Минхо проебался, не смог различить за внешней схожей оболочкой разные судьбы, и теперь его душат досада и разочарование, и это заметно даже при тусклом освещении, это и в полной темноте было бы ощутимо — не одному Феликсу сейчас страшно и плохо. У психолога тоже дрожь в конечностях и сумбур в голове. — Феликс, ты прости, — младший замечает, как красивые руки с выступающими венами тянутся к вороту светлой рубашки и пуговица за пуговицей расстегивают её. Эти руки выглядят сейчас незнакомо, потому что дико трясутся, а оголённые запястья, на которые можно смотреть вечно, собирают на себе солёные капли извинений. — Что ты делаешь? — парень отворачивается и для надёжности жмурится из последних сил. «Это точно сон, это ёбанная галлюцинация». — Смотри, — мягко просит психолог и тихо шмыгает носом. Пока за дверью Хан Джисон попеременно мешает рамён и утешает Хёнджина, в спальне Минхо обнажает перед Феликсом не только грудь, но и свою душу. — Посмотри сюда, — рука ползёт по торсу там, где виднеется розоватый кривой рубец, и довольно длинный. Возможно, он тянется и дальше, скрываясь за широким ремнём. — Тебя ведь сейчас мучает то, что ты сделал? — блондин слабо кивает, не отрывая глаз от этой линии. — Когда-то и я сделал с собой то же самое. Но знаешь… Я не пожалел. — Как? — Феликсу больше не страшно смотреть на голое тело, хочется даже поближе придвинуться и, может, потрогать чужую боль. — Зачем? — Зачем я это сделал? Или как я начал новую жизнь? — Минхо изучает реакцию блондина, которого с первого дня встречи записал в друзья и вместе с этим, наверное, допустил ошибку, потерявшись в своих ощущениях к этому необычному парню. Но кто не ошибается, тот и не человек вовсе. Феликс отвлекается и тянет с ответом. Этот длинный шрам вообще не идёт ни в какое сравнение с теми мелкими порезами, что он нанёс себе. «Я ведь тоже человек», парень вспомнил слова психолога, и раз такой человек, как Минхо, однажды сотворил с собой нечто подобное, нечто, блять, ужасное, то что уж говорить о самом Феликсе. Горечь всё ещё держится, но также парень начинает различать в этих нотках вкус жизни, представьте себе, новой жизни. — Как ты… — Феликс тянет свободную руку, туго перебинтованную белоснежным бинтом, и замирает всего в нескольких сантиметрах от начала шрама. — Меня спасла любовь, Феликс, — мужчина часто моргает, и вместе с этим слёзы теперь крупными каплями бьют по бледной ручке Феликса и стекают на бинты. — Это так сопливо и, наверное, глупо звучит, но это правда. Любовь и тебя спасла. — Откуда ты… Что? До этого момента Феликс думал, что Хван не нашёл в списке контактов никого более подходящего, чем его психолог, потому что случай как раз соответствующий — он же вскрыл себе вены, а Минхо вот открыл ему нечто новое — он и есть тот человек, с которым Хёнджин хотел его сегодня познакомить. Однажды или дважды, а может, блять, и трижды, Минхо спас парня, навёл порядки в его голове, и Хван решил, что и младшему забота такого человека не помешает. — Я не знал, что это ты, — шепчет мужчина, а Феликс без остановки качает головой, как болванчик. Он реально поменялся со старшим местами. Теперь место одинокой развалины с кучей головняков занял Феликс, а Хёнджин стал тем, кто оберегает и лечит, пусть и с помощью друзей. — И что он говорил про меня? — парень был словно в трансе. — Что всё ещё любит? Взгляд недоверия в Минхо не попал, Феликс спрятал его, засмотревшись на своё отражение в чашке. — Он без тебя был ходячим трупом, готовым прыгнуть в могилу в любой момент. А теперь он живой. — И… — Позволь ему оживить и тебя. Он изменился, поверь. И Феликс верил, его не нужно было убеждать в этом. Оба они изменились, а вот чувства реально остались теми же. Во рту уже не горько до тошноты, и в голове заметно тихо. — Возможно, вы снова встретились, чтобы спасти друг друга. Может, в этом ваше счастье, Феликс? — Минхо уже не плакал, но лицо всё ещё блестело от тихих слёз, а глаза по-доброму искрились. — Я счастлив, что однажды в мою дверь постучал человек, который спас меня и спасает по сей день. Мы вроде как тоже лекарство друг для друга, — мужчина медленно застёгивает пуговицы и так же медленно тянет слова. — Эта история явно не для романтических фильмов. У нас не всё было гладко, и я был тем самым мудаком, испортившим всё, но… Это всё сейчас кажется такой соринкой, которую достаточно было сдуть, а не раздувать, — Феликс заметно оттаял и с горящими глазами хватал каждое слово, закусив губу от волнения. — До встречи с Джисоном я вообще не думал, что такое реально, что отношения… Скажу так, для меня отношения были чем-то пугающим, но стоило тогда открыть мне дверь, а ему рот… Я признал, что одни люди могут лишь забирать и заставлять страдать, а другие всю жизнь будут греть душу, лечить своей улыбкой и доставлять только счастье. Феликс подумал, что очень бы хотел узнать всю историю целиком, прямо с самого начала и до этого дня, до этой самой минуты, но явно с расспросами о любви нужно повременить, потому что сейчас интересовало его кое-что другое. — А этот шрам из-за… Него? — Нет, из-за других отношений, — Минхо уже был полностью одет, но душа его всё ещё была нараспашку. — Это моё вечное напоминание о самых важных и одновременно самых сложных отношениях с самим собой. Я упал на самое дно, сам себе яму, можно сказать, выкопал, и прыгнул, и нашёл только такой выход, — горькая усмешка и такой же выдох, полный пережитого горя. — Как и ты, Феликс. Я хотел уйти из жизни, потому что устал от самого себя. Заебался, если честно, страдать и приносить одни несчастья всем вокруг. — Но… Ты же сказал, что тот парень помог. — Да, он вытащил меня, хоть я и упирался… Как и ты, — мужчина лукаво улыбнулся, забывая о своих хмурых бровях. — Нам с тобой и не повезло, и очень повезло, на самом деле. Мы оба с тобой оказались в самом низу, считай, на дне могилы, — Минхо теперь улыбался во все 32, потому что осознание, что Феликс не маленькая копия Чонина, а его самого, озарила и обрадовала. — Но у нас были и есть те, кто любят нас такими, какими мы сами себя не любим. Понимаешь? Вот, в чём наше спасение, — Минхо кивнул в сторону двери. — Наше с тобой счастье там, готовят рамён, обязательно ворчат друг на друга и ждут нас. За счастье всегда нужно бороться почему-то, и не всегда с кем-то. Иногда нужно перебороть себя, видимо, чтобы наконец-то почувствовать то, от чего сияют миллионы людей на планете. Феликс каким-то чудом поборол смерть не без помощи Хвана, и теперь ему осталось только простить себя, тоже по совету Хёнджина, встать с кровати и начать ту новую жизнь, о которой он мечтал. Вот тогда-то он и познает счастье. — Я… — Ты готов? — Да, — Феликс ухватился за протянутую руку и поравнялся с психологом. Тот без лишних слов притянул к себе пострадавшего, крепко обнял, даже не задумываясь, что у парня не так много сил для таких крепких объятий, но, пока он не слышал возражений, мужчина прижимал и прижимал это холодное солнце к себе, заряжая своим собственным теплом. На кухне велись тихие споры за соус к водорослям. Минхо вошёл первым, прервав кулинарные дебаты, а за ним босыми ногами шлёпал блондин. Незнакомый парень с чёрными волосами на секунду замер с тем же тупым выражением лица, а затем выхватил бутылку орехового соуса у такого же застывшего, от здоровой улыбки Феликса, Хёнджина и шагнул к парочке. — Привет, я Хан Джисон, — парень протянул незанятую руку Феликсу и подмигнул, но непонятно кому: незнакомцу, которого вчера вечером отмывал от крови, или своему любимому, которого однажды тоже видел плавающим в своей крови. — А я… — парень прочистил горло, чтобы вернуть себе свой привычный бас, и тоже протянул ладонь. Как представиться? Он попробовал быть кем-то другим, стал Ли Феликсом, но ему не понравилась эта искусственная жизнь и озлобленная на всех оболочка. Раз он переродился, то вправе выбрать себе новое имя… «Ты был пятым спасённым, Ёнбок». — Ли Ёнбок. — Я же говорил, — Джисон уставился теперь на Минхо. — Что имя не настоящее. Никого этим громким замечанием Хан не обидел, даже сконфуженный блондин посмеялся. Хёнджин только не улыбался, ведь знал или чувствовал, что Феликс всё ещё тот же маленький Ёнбок — его первый и единственный друг, а ещё и первая и последняя любовь. И услышанное было настоящим бальзамом на душу. Старший подошёл с явным намерением «познакомиться» теперь уже с этим новым Ёнбоком, но и рта открыть не успел, как младший бросился ему на шею. — Только не говори, что жить без меня не смог бы, — хихикает Ёнбок, пряча лицо в гладких волосах, пахнущих жгучей корицей. — Смог бы, — также тихо отвечает Хёнджин, пока за спиной его друзья делят переваренную лапшу на 4 равные части и спорят насчёт дурацкого соуса. — Но с тобой мне легче и интереснее. — Значит, правда любишь? — Любил всё это время и буду любить все последующие жизни, Ёнбок-и, — Хёнджин ведёт кончиком носа по линии скулы и приятно дышит в ухо. — Не бросай меня больше. — И ты не бросай, — маленький кулак прилетает в плечо, и Хван наигранно стонет от несуществующей боли. — Принц драмы. — Верный страж твоего сердца, — улыбается Хван и тянет любимого к столу, где Хан, не стесняясь чужих взглядов, уже кормит своего любимого и ненаглядного маринованным дайконом, а тот льнёт, как довольный кот, за добавкой, устроив свои прекрасные руки на чужих плечах. — Они всегда так? — тихо спрашивает Ёнбок, присаживаясь рядом с Хёнджином, и сразу же хватается за ложку. — Это такая особая форма выражения любви… — «в мире животных». — Чего вы там шепчетесь? — поворачивается Хан и с явной угрозой щурится на друга. — Я признаюсь Ёнбоку в чувствах. Отстань, — таким же взглядом отвечает Хван, цепляет палочками креветку и протягивает младшему с нежной улыбкой. — Открывай рот, любовь моя.

День свадьбы

1 год и 7 месяцев спустя

— Ты чего? — Хёнджин мягко поглаживает любимого по колену и нервно глядит на дорогу. Вот-вот они приедут на место, но чёртова пробка на Пенсильвания-авеню тормозит все планы. Не повезло, что именно в этот день толпы туристов решили наведаться к Белому дому, и очень не повезёт Хёнджину и Ёнбоку, если они всё же опоздают к началу церемонии. — Я же говорил, что не хотел ехать, — всё больше хмурится младший. Дело было даже не в Чонине, который, кажется, так и не принял нового друга Минхо в свой круг, и даже не в песне, которая сейчас крутилась по радио. Никто не просил делать громче, но таксист, сука, видимо, понял, что пассажиры у него корейцы и им в кайф будет слушать корейскую музыку. А Ёнбоку выйти захотелось и убежать куда глаза глядят, потому что играет там песня Криса. Да, исполняет её какой-то другой парень с высоким, даже слишком женственным голосом, но эти строки были написаны одним прекрасным вечером ещё в Австралии. Они вдвоём провожали закат на тёплом песке и ели пиццу с ананасами, которую по глупости заказали. Крис тогда заботливо убирал все сладкие ошибки, пока младший заглатывал горячие куски один за другим. Тогда под лёгкое настроение перемазанными запечёнными ананасами пальцами старший и набросал этот текст про закаты с любимым рядом, растянутые свитера и укрытые ступни в шёлковом песке. И где сейчас их «любовь»? Где сам Крис? Последнее, что знал Ёнбок из новостей — Бан Кристофер Чан взял перерыв в карьере на неопределённый срок. Следом была статья, больше похожая на сплетню, о том, что Крис улетел вместе со своим продюсером на острова куда-то в Малайзию. С этим же человеком Крис частенько мелькал и в других местах: бары, клубы, магазины. Пустой слух или реальные отношения — сказать никто с уверенностью не мог, но Ёнбок очень надеялся, что парень наконец-то нашёл своё счастье. Он и Берри, конечно же. — Если ты из-за шуток Чонина, то расслабься, со мной он всегда такой стервозный, — Хван переместил руку чуть выше, на бедро, и с той же лаской погладил окаменевшие мышцы. — Ёнбок-а? Таксист тоже на светловолосого пассажира в эту секунду внимание обратил, потому что тот заплакал и довольно громко принялся выть. — Не из-за жениха, значит, плачешь… Видеть любимого таким было не то что знакомо, но уже привычно. Третий месяц он раз в день, да точно слезу пустит. Хёнджин дурак, раз решил, что в день свадьбы младший забудет о незатянувшейся ране по любимому хёну. Весной этого года мёртвые лепестки цветов с деревьев ковром украшали не только улицы и парки, но и свежую могилу Со Чанбина. Проститься с ним пришли только три человека: его бывший парень, непутёвый друг и первая подростковая любовь. Чанбин умер слишком быстро. Никто толком не успел ещё осознать, что парень попал в реанимацию после ночи мучительного жара, как через 4 дня красивыми ровными буквами уже была задокументирована причина смерти: «пневмония с поражением обоих лёгких». Со не заботился о своём здоровье от слова совсем. Если прежде он раз через раз принимал препараты для поддержания иммунитета, то последние недели жизни он по необъяснимым причинам забил хуй на это всё. Обычная простуда превратилась в нечто страшное, что и сожгло его изнутри мучительно и быстро. Всего три белые лилии лежали рядом с каменным надгробием и фотографией счастливого крепкого парня в облегающей чёрной футболке. Рядом, чуть правее от фоторамки, стояла небольшая жестяная банка, на крышке которой чёрным маркером нацарапано лишь одно слово — «Двэкки». И вот уже третий месяц Ёнбок не может себе простить, что, выстраивая по кирпичику фундамент для своей новой жизни, он совсем позабыл о другой — о жизни любимого хёна. — Хённи… Я… — Ну, малыш, — Хван, уже не стесняясь грозного взгляда таксиста, придавил трясущееся тело младшего к себе. Белоснежная рубашка быстро стала мокрой, а лицо Ёнбока всё краснело и краснело. — Я с тобой, слышишь? — Мне так жаль, — ныл парень, размазывая сопли дрожащими руками. Плевать на внешний вид, абсолютно похуй, что о нём подумает незнакомец с щёткой под носом, на Чонина с его истериками тоже по барабану. — Когда… Когда будет легче, Хённи? — Я не знаю, — честно ответил старший. У него с Чанбином были странные отношения, и близки они не были, но всё равно внутри горько, обидно и крайне неприятно. Страшно представить, что чувствует Ёнбок с потерей близкого друга. — А ты… Ты же… — парень старался хоть как-то вернуть речь, но всхлипы так и рвались наружу и мешали ясно выражаться. Он все три месяца лишь рыдал без слов, а теперь хотелось поговорить о смерти и, наконец, выговориться. — Я… — Тише, малыш, — Хван громко вздохнул и на ломанном английском оповестил таксиста, что они выйдут здесь. Пробка отнимала не только время, но и воздух, которого сейчас крайне не хватало младшему. Они вышли у красивой аллеи, где ровными рядами к небу тянулись невиданной прежде высоты туи. Если повернуть голову вправо, то можно увидеть всю величину Капитолия и сотни людей, прячущих глаза от палящего солнца, но Хёнджин смотрел только на загибающегося Ёнбока — на своё единственное чудо света, достойное всего внимания этого мира. — Малыш, послушай, — Хван упал на колени, видимо, наплевав на чистый костюм. Главное сейчас было Ёнбока в чувства привести, а всё остальное — решаемо. — Нет, Хённи, это… Ты прости, — младший тоже опустился рядом. Эту парочку все обходили стороной и даже взглядом их не награждали. Америка. Столица. Тут фрики на каждом шагу. — Ты ведь тогда, наверное, чувствовал то же самое, да? Больно… Очень больно, когда… Боже, блять… Прости меня, что я тогда сделал. — Я никогда не винил тебя, Ёнбок-и, правда. — Нет, Хённи, ты должен винить меня. Если… Если ты чувствовал то же самое, что и я сейчас, то это… Это так больно… — Да. Не могу сказать, что я обрадовался, увидев тебя бледного и перепачканного кровью, но… Если тебе нужно это услышать, то я прощаю, малыш, — «хотя это я во всём виноват, только я». — Если бы тогда умер ты, то и я вместе с тобой. — Не говори так, — Ёнбок вцепился дрожащими пальцами за лацканы пиджака и посмотрел прямо в глаза своей единственной и последней причине существовать. — Я говорю правду, — старший стёр влажные следы истерики с розовой кожи, зацелованной солнцем, встал и подал руку Ёнбоку. — Давай прогуляемся? — А церемония? — хрюкнул Ёнбок, шмыгая носом. — И без нас поженятся, не страшно, — маленькая ладонь упала в другую — большую и всегда тёплую. — Но завтра мы должны быть на свадьбе Минхо. Тут без вариантов. — Это же неофициально, — пробурчал парень. — Почему ты называешь это свадьбой? — Ну, раз Ханни зовёт это мероприятие свадьбой, то… А почему бы и нет? — старший бегло глянул на всё ещё грустного возлюбленного. — Брак — это ведь не только штамп и бумажки. — А что? Двигалась парочка медленно, огибая зевающих туристов в дурацких панамках и с кучей сумок на плечах. Хёнджин так же медленно рассуждал, крепче сжимая прохладную кукольную ладонь. — Думаю… Это обещание, в первую очередь. Типа вместе и навсегда, понимаешь? Они завтра будут целоваться и обмениваться кольцами, но за этим всем кроются чувства, которые нельзя ни на бумаге описать, ни окольцевать, — Хван отвлёкся на бормотание младшего, но, не разобрав этот лепет, продолжил. — Ханни для Минхо — всё, а Минхо для Хана — всё и чуточку больше. Они оба ненормальные, но раз им захотелось чего-то обычного, что в нашей стране недоступно, то почему бы их не поддержать? — Да я не против и рад за них, просто… — Просто что? — Просто мы же тоже обещали друг другу вместе… До конца… — И мы вместе, малыш, — Хван замирает у очередного высокого дерева и поворачивает Ёнбока к себе, обхватив лицо ладонями. — Я могу пообещать тебе многое, но… Но я не смогу выполнить всё, хотя… Кое-что я всё же пообещаю, — младший глядит снизу вверх своими огромными глазами, и видно, что он вот-вот опять заплачет. — Я буду любить тебя любым. Я готов делить с тобой горе, радости, и всю твою боль я разделю. Я обещаю тебе, Ли Ёнбок, что позабочусь о тебе… Я научился, правда, — Ёнбок на это заявление заряжается смехом и хватается за запястья старшего, чтобы притянуть его ближе и поцеловать. — Ты мне сейчас клянёшься в вечной любви, да? — смеётся в пухлые губы младший. — Нет, всего лишь предложение руки и сердца хотел сделать. — Тогда, — пальчики замирают на макушке и путаются в блестящих от июньского солнца локонах. — Я согласен. — Согласен стать моим мужем? — губы Хёнджина уже упираются в нежную щёку, которая переливается перламутром от высохших слёз. — Или женой? — У нас другие роли, — Ёнбок чуть наклоняет голову назад, чтобы перед тем, как скрепить их неофициальный союз поцелуем, насмотреться на любимые губы, родинки и глаза. — Я дракон, а ты принцесса. — Ладно, только Ханни не говори об этом, иначе я до конца дней своих буду страдать от его сексистских шуток. — А со мной страдать не будешь? — С тобой я собираюсь быть самым счастливым, — это были последние слова, которые различил Ёнбок в городском шуме вокруг. Потом стало тихо, словно он моментально оглох, хотя всё ещё отчётливо слышал стук их зубов, когда Хёнджин с напором толкал свой язык глубже, он различал звуки двух влажных языков, ласкающих друг друга прямо напротив Белого дома, и биение чужого сердце слышал и ощущал ладонью. Не хватало ещё звёзд на тёмном покрывале неба и ярких фейерверков, чтобы реально всё было похоже на сказку. Но жаркого солнца, кучки шумных прохожих и серенады сигнализаций вполне хватило для непередаваемой волшебной атмосферы происходящего. Очень по-американски. — Я люблю тебя, Джинни, — Ёнбок редко произносил имя Хвана именно так. Если быть точнее, то он называл его так ласково именно в самые тёплые моменты, потому что для Хёнджина этот звук был лекарством от старых ран. Эти два израненных сердца учатся быть счастливыми по сей день, стараются изо всех сил принимать жизнь и любить её такой, какая она есть. Для Хёнджина Ёнбок был лучом света, его личным солнцем, который помог увядающему цветку вновь подняться и пустить корни. А для Ёнбока Хёнджин стал дождём, который смог на мёртвой земле дать жизнь чему-то новому и определённо прекрасному. Счастьем для них стало чувство свободы от внутренней боли и прежних страхов, и это было только начало. — И я тебя люблю, мой дракон. — А ещё, — Феликс оторвался от сладких губ и сделал глоток воздуха. — Никогда не говори мне «прощай», потому что сказать это — значит уйти, а уйти — значит забыть, — улыбаясь, почти пропел младший цитату из своей любимой книги про мальчика, который отказывался взрослеть. Хван её узнал, понял и в ответил самым долгим поцелуем за всю их совместную историю. Они наконец-то повзрослели. Жить будут долго и не всегда счастливо, как и все сломанные люди в этом мире, но они постараются любое горе и внезапное препятствие преодолеть и выйти к свету. Любовь им станет ориентиром, а Минхо и Джисон помогут… Обязательно наведут порядки в головах, когда эти двое всё там снова разбросают.