SOMNIA

      В этот день дела у Ирацибеты шли из рук вон плохо.       Утром ей показалось, что солнце слишком яркое, аж до противного, а корсет слишком туго затянут. Так туго, что она не может сделать лишний вздох. Нет, конечно, она и раньше не могла, так уж было заведено у знати — затягивать корсет до тех пор, пока в глазах не потемнеет, но сегодня как-то особенно туго. Руки сами так и тянулись к шнуровке сзади, сокрытой под шёлковым платьем.       Потом ей почудилось, что корона сегодня непривычно тяжела, сильно давит на и так странно разболевшуюся с чего-то голову. Очередной приступ, как посчитала она, но принимать меры не стала. Королева понадеялась, что пройдёт само.       Она заподозрила что-то неладное, когда не нашла в себе сил криком отдать приказ отрубить очередному провинившемуся голову. В ней даже не вспыхнула огнём ярость, а кровь не прилила к голове, как это случалось в те разы, когда она сильно была зла на кого-то. Может, кровь и прилила, но она это не почувствовала из-за того, что голова болела и без того.       — Ты, идиот, — обратилась она к своему новому садовнику в рыжем парике, потому что Ирацибете была приятна мысль, что она не одна такая красно-рыжая в королевстве. Пусть садовник по-настоящему и не обладал таким цветом волос, но визуально его волосы выглядели именно красно-рыжими. И Ирацибету не волновало то, что пух из парика попадает садовнику в глаза и нос, и из-за этого качество его жизни становилось хуже. «Его вина, что он не родился с цветом волос как у меня. Пусть расхлёбывает» — безразлично подумала она однажды, когда заметила, как её садовник без конца чихает. — Тебе следовало быть аккуратнее, когда ты ровнял мои розовые кусты.       — Да, Ваше Величество, — унимая дрожь, соглашается он. Металлические большие садовые ножницы выскальзывают из его вспотевших от волнения рук, и он старается ухватить инструмент крепче.       — Ты срезал розу, — холодно говорит она. Ирацибета не говорит эту фразу в своём обычном быстром темпе. Почти что отделяет слова друг от друга. Только картавит, но она уже сама и не замечает этого дефекта в её речи.       Одинокая тёмно-красная роза лежит хорошо раскрывшимся бутоном вниз недалеко от правой туфли Ирацибеты. Младшие и старшие сёстры убитой розы скорбят о потери одной из своих рядов. Кажется, они перешёптываются, молятся за царствие небесное ныне покойной, но Ирацибета не может разобрать их слова и списывает разговоры роз на обыкновенный шелест кустов, вызванный лёгким ветерком, колышущий и платье королевы.       Чёрное сердечко на носке золотой туфли своим острым концом так и указывает на не успевшую завянуть, ещё свежую розу.       Ирацибета с садовником стоят меньше чем в половине фута от кустов, и они и без ветра, доносящий аромат роз, чувствуют благоухание воистину королевских цветов.       Стейн стоит неподалёку от Ирацибеты, и, хоть он и не испытывал такого удовольствия, вдыхая навязчивый аромат красных бутонов, ему приходилось дышать этим опротивевшим ему воздухом розового сада Ирацибеты. Такая уж у него задача — сопровождать королеву везде, где она бывает. Эта обязанность у него появилась сразу после того, как на жизнь Красной Королевы было произведено покушение.       Ирацибета бывала здесь так часто, что даже если бы она не поливала себя духами каждое утро, если бы она вообще не пользовалась парфюмом, она бы и так пахла розами. Казалось, что её платье, волосы, вся она пропиталась ароматом своего сада.       — Дай сюда, — приказывает она садовнику, кивая на уже мёртвую розу, казавшуюся ещё живой. Она вытягивает левую руку, потому что правая держит скипетр, и все три золотых кольца блестят на солнце не хуже самого солнца. «Блеск золота намного лучше блеска солнца. И приятнее» — надменно думает она, пока до глупого садовника доходит — что она требует.       — Ах, — волнуется он и всё-таки роняет ножницы на траву. Даром, что бесшумно. — Да, сейчас, Ваше Величество.       Он не поднимает ножницы, потому что сейчас не до того, и аккуратно, стараясь не покалечить бутон, вкладывает его в монаршью руку.       Ирацибета нежно держит головку розы. Тёмно-красные лепестки потрясающе смотрятся на фоне почти белой ладони. Наблюдая это сочетание, Ирацибету на миг нагоняют совершенно дурные ассоциации. Она отгоняет гадкие мысли и любуется розой, пока та не завяла. Поглаживает подушечкой большого пальца бархатные лепестки.       Королева подносит бутон ближе к лицу и вдыхает дивный аромат. Этот запах заполняет её лёгкие, пробегает по венам, смешиваясь с кровью; теперь Ирацибета наполнена не алой жидкостью, а благоухающей розовой водой.       Но ей это только кажется.       Она чуть сжимает бутон в руке, и острая колючка у самого цветоложа больно впивается в её средний палец. Ирацибета от неожиданности роняет розу, правда, без единого звука. Алая капля крупной бусиной виднеется на светло-розовой коже.       Роза снова лежит на траве, и её сёстры на кустах ахают от ужаса, как в тот первый раз, когда бедняжку срезали.       Женщина растирает кровь между пальцев, создавая иллюзию, что ничего не случилось. Она поднимает розу, уже более осторожно, стараясь не уколоться.       Ирацибета хочет отдать приказ. Хочет, чтобы этому пустоголовому садовнику срочно отрубили голову за то, что он совершенно не старался, ровняя кусты. Но она не может. Она не может глубоко вздохнуть, набрать воздух в лёгкие. Давит корсет, голова болит, сил нет. И уколотый палец неприятно ноет. Кровь ещё немного сочится, и она размазывает и её, оставляя лёгкие красновато-коричневатые разводы на коже.       Ирацибета медленно моргает, пытаясь найти в себе силы для крика. Ничего не получается, и это ещё сильнее злит её.       — Стейн, — окликает она Валета, и тот мгновенно подходит, почти подбегает к ней.       — Да, миледи, — тотчас же отзывается он, чуть поклонившись ей.       Её пронимает какая-то странная дрожь, и она чувствует, что ей становится холодно здесь стоять. Ветер будто подул сильнее, хоть это и не так. Она обнимает себя руками, не выпуская бутон и скипетр из рук.       Королева взглядом указывает на побледневшего не от холода, а от страха садовника.       — Ты понял, что я хочу сказать, — достаточно красноречиво говорит она.       — Понял, миледи, — он коротко улыбается Ирацибете, и она чувствует себя самой счастливой в мире из-за того, что у неё есть человек, который без слов понимает её. — На какое время назначите казнь?       — После обеда, ближе к ужину.       Илосовик кивает, чуть тряхнув длинными чёрными волосами.       — Будет исполнено, Ваше Величество.       — И да, Стейн, — добавляет она. — Руки тоже.       Валет не понимает её, и, переступив через свой страх, решается уточнить:       — Прошу прощения?       — Сначала отрубите ему руки, только потом голову, — раздражённо повторяет Ирацибета. — Руки, чтобы был аккуратнее, а голову, чтобы впредь думал, когда собирался что-то сделать. Будь умнее, чем ты есть на самом деле, ладно? — она кривит губы-сердечко и удаляется прочь, ещё не понимая, что с ней происходит, почему в этот раз не получилось крикнуть. Всегда же легко получалось.       Её мутило целый день. Слабость и подкатывающая к горлу тошнота сделали своё дело, и она отказалась обедать, приказав отнести еду обратно сразу после того, как её принесли.       — Ваше Величество, — услужливо улыбается рыбина в поварском колпаке, ставя перед Ирацибетой последнее блюдо. Водоплавающее украдкой, совсем по-человечески вытирает пот со своего чешуйчатого лба. О, ещё у повара прекрасно получается делать вид, что для него разделывать, мариновать и жарить своего лучшего друга — пустячный пустяк.       Ирацибете нравилось, когда ей приносит еду тот, кто её сделал. Это было логично, как казалось ей. А ещё это напоминало ей времена, когда им с сестрой готовила мама. Она пекла печенья, суетилась на кухне, пока Мирана и Ирацибета по ролям читали книжки за столом, где королева-мать раскатывала тесто. Мирана сметала рукавом своего платья остатки муки на пол, так сказать, готовя стол к книжко-прочтению-по-ролям-говорению.       — Ваше Алейшество, Вам не по вкусу блюда? — заморгал рыб, прикладывая плавники к скользкой груди. Он увидел то, как королева «зависла», и это показалось ему плохим признаком.       — Убери это, — сердито потребовала Ирацибета, только вдохнув аппетитные запахи. — Видеть сейчас не могу еду, — она отодвигает от себя рыбный стейк, собрав тарелкой скатерть. Резким взмахом руки чуть не проливает соус.       — Моя королева, что произ… — не понимает рыб, но его прерывает Ирацибета:       — Я не буду два раза повторять! — кричит она и вскакивает из-за стола сама.       — Да-да, конечно, — суетится рыб, спешно ставя на поднос блюда обратно, и роняет вилку на пол. Серебряный прибор с визгливым звоном ударяется об плитку шахматного пола, и Ирацибета затыкает уши, не желая, чтобы её барабанные перепонки лопнули. Звон эхом отдаётся в пустынном крыле дворца. На самом деле, вилка, конечно, упала не с таким громким звуком, что можно было оглохнуть, просто Ирацибета сегодня ощущала всё острее, чем обычно. Повышенная чувствительность, так сказать.       Она медленно отнимает руки от головы. Рыб смотрит в пол, не осмеливаясь поднять взгляд.       — Миледи! — зовёт Стейн за мгновение до того, как он распахивает двери в обеденный зал. Непривычно для себя громко зовёт. Он по инерции ещё не может остановиться, и быстро шагает к столу. Бежал слишком быстро, но запыхаться не успел.       — Что произошло? — он делает озабоченный вид, наблюдая странную картину: Ирацибета стоит возле стола с весьма хмурым выражением лица, хотя должна обедать, а рыб испуганно таращит на него свои выпуклые глаза.       — Ты припозднился, — мрачно отрезает она. — Меня за это время уже сто раз убить могли, — она оглядывает Илосовика с головы до ног, осознавая, что её раздражают моменты, когда его нет рядом. — Идиот.       Валет уже даже не обращает внимания на подобного рода оскорбления. Она так часто произносит их не только в его адрес, но и вообще, что это становится уже рутиной. Обыденностью.       — Прошу прощения, — он собирает в себе всю искренность, которая у него только есть, и направляет в это извинение, пусть и сказанное не совсем с душой. Даже совсем не с душой. Стейн кланяется так низко, что в какой-то момент его голова оказывается на уровне головы Ирацибеты.       — Ты прощён, — быстро соглашается королева.       Легко прощать тех, кого любишь. Не очень легко прощать тех, которых не очень любишь. Нелегко прощать тех, которых не любишь. Сложно, почти невозможно прощать тех, которых ненавидишь.       — Совмести его казнь с казнью того садовника, — приказывает она, морщась. Ей кажется, что если она ещё хоть полминуты здесь постоит, то её непременно вырвет.       — Так… что случилось? — Илосовик ещё напряжён, потому что он так и не понял до сих пор — у Ирацибеты очередной припадок или правда есть за что лишать головы. Иногда, редко, но бывает, что правда находится — за что. — В чём он вин… — Илосовик не успевает закончить, как королева прерывает его, потому что у неё нет ни сил, ни терпения дослушивать всякие глупости:       — Просто заткнись и сделай то, что я тебе сказала.       Она сказала это слишком спокойно. Слова слились в одно, перешли друг в друга, и если бы Илосовик не знал Ирацибету так хорошо, он бы не понял, что она только что сказала.       Она устала. Чувствует себя совершенно обессиленной. Если бы не корсет, держащий её спину прямо, она бы распласталась прямо на полу, превратившись в бесформенный комок чего-то красного.       Гнев стал с годами не просто эмоцией, чувством, без которого невозможно представить Ирацибету. Гнев стал уже неотъемлемой частью Ирацибеты. Она привыкла злиться. Это было самое обыкновенное для неё дело.              Но сейчас она не чувствовала ничего кроме крайней усталости. Ей просто хотелось в постель и заснуть. Она бы даже перенесла казнь на завтра или бы приказала казнить их без её присутствия. Нет, наверняка перенесла бы. Нужно же удостовериться, что их правда обезглавили.       — Слушаюсь, моя Королева, — заученно говорит Илосовик.       — Сегодня казней не будет. Подержи их в темнице, — решает она. Мысли были вязкими, словно мёд. Расплывались, растекались, перемешивались. — Можешь прийти сегодня на ужин вместо меня.       — Вместо Вас? — Стейн широко распахивает единственный глаз, и на его лице мешается удивление с счастьем. Сегодня он, возможно, сможет почувствовать себя королём. Королём без королевы, потому что когда он получит корону, он непременно придумает — как убить Ирацибету законно. Сегодня у него будет шанс почувствовать себя хоть на час главнее всех. Главнее Ирацибеты.       — Да.       Илосовик не может поверить в это, но нужно же для приличия поупираться, иначе она может начать подозревать его в чём-то.       — Моя Королева, да я не могу так. Ужин, и без Вас? — сомневается он, и его лоб собирается складками.       Лицо Ирацибеты смягчается. Ей правда не хотелось бы, чтобы он ужинал без неё. Не по-королевски, да и неприятно. Не хочется расставаться с ним.       — Ладно, можешь заказать что-то у повара и посидеть со мной. Я буду в спальне.       Валет мысленно выругался и в свой адрес, и в адрес Ирацибеты. Слишком быстро она согласилась.       Рыб, на фразе про повара, осмелился поднять голову и взглянуть исподлобья на королеву.       — Другого повара. Этого мы казним, — уточнила Ирацибета, забрав подаренную надежду обратно.       — А Вы не будете ужинать? — Илосовик внимательно смотрит на королеву. Он ощущает что-то вроде лёгкого беспокойства за Ирацибету, но Стейн с отвращением запихивает это чувство обратно, в глубину души, откуда оно и появилось. «Это неправильное чувство, это ложное чувство» — кричит здравый смысл ему, и Стейн соглашается.       А вот злорадство он никуда не прячет. Он будет очень рад, если Ирацибета всё-таки сдохнет сама, и не придётся её убивать. Потому что так, возможно, он убедит людей, что корона после её смерти должна перейти ему, как главному после неё. «Чёрт, ещё сестра же её…» — с тянущей тоской вспоминает он, но тут же решает, мол, ладно, с ней я что-нибудь придумаю, главное препятствие сейчас — Ирацибета.       — Если ещё раз скажешь про… — королева дышит ртом и сухо сглатывает. — Я отрублю тебе голову. Даже сделаю это лично.       — Понял, больше не буду, — мгновенно исправляется он.       Ирацибета тяжелой поступью выходит из обеденного зала, хлопнув дверьми.       Рыб умоляюще смотрит на Стейна своими выпученными глазами, даже не моргая.       — Ничего личного, — бесстрастно произносит он, пожав плечами.       Ирацибете сейчас кажется, что головная боль только усиливается с каждой минутой. А тошнота не прошла, даже когда она была уже далеко от обеденного зала. Королеву манила даже не столько тёплая постель и пуховые перины, сколько сам факт того, что можно будет прилечь. Всё тело ломило, а китовый ус всё больнее впивался, будто хотел задушить. Ирацибете даже показалось, что ещё чуть-чуть, и она переломится пополам, как сухой прутик. «Лучше уж переломиться, чем терпеть всё это» — угрюмая мысль призрачным облачком пролетает в её голове, но надолго не задерживается.       Она поднимается по винтовой лестнице наверх, тяжело переставляя уставшие ноги. Невысокие каблучки в медленном ритме стучат по каменным ступеням, богато украшенное платье шелестит и иногда задевает шероховатые стены. Где-то внизу слышны не то чьи-то крики, не то стоны, но Ирацибета на это даже не обращает внимания, не анализирует всё вокруг, как в обычное время, когда она сравнительно хорошо себя чувствует.       Когда она добирается до своей спальни, ей сначала не верится, что она уже здесь, и что она не заснула прям на лестнице. Почти сразу Ирацибету захлёстывает чувство вины, и ей становится совестно, что она позволяет себе спать тогда, когда нужно править страной. «А если нападут?! Ограбят, захватят, убьют!» — волнуется она, параллельно снимая корону и водружая её на специальную бархатную красную подушечку. «Стейн всё решит, и, если что, меня разбудит» — она предпринимает попытки успокоить саму себя, но выходит довольно скверно, и она только ещё больше начинает беспокоиться, представляя в своей голове самые ужасные варианты событий.       Она не по-королевски укладывается в изножье своей кровати, ища то положение, в котором она не задохнётся, заснув в корсете. Она не собиралась спать долго, ей нужно было только переждать это ужасное состояние, в котором она не то что есть не могла, а даже существовать.       «А если меня отравили…» — сонно думает она, прежде чем провалиться в темноту.       В какой-то момент она оказывается у своих розовых кустов, только почему-то выросших почти до небес.       Ирацибета оглядывается и понимает, что не видит ничего кроме ровной зелёной травы под ногами и окружающих её огромных кустов, розы на которых по размеру не намного меньше головы Ирацибеты.              Ночь. Бледная луна слабо освещает здесь всё, и поначалу Ирацибета видит только на расстоянии двух футов, но вскоре глаза привыкают к темноте, и ей удаётся разглядеть всё пристальнее.       Звёзд на небе нет, считать нечего. Она ещё некоторые секунды смотрит на серые пятна-кратеры на белом светиле, и Ирацибете нравится этот неяркий таинственный свет. На луну можно смотреть не щурясь, на солнце же — нет.       Здесь только розы, розы и розы. На этих кустах роз больше, чем на кустах в её саду. Цветов так много, что их аромат заполняет всё вокруг, и складывается ощущение, что воздух состоит только из запаха роз.       Ирацибета дотрагивается до нежных лепестков самой ближней к ней розы, и роза на глазах растёт в размерах, становясь ещё больше. Королева от неожиданности отдёргивает руку, но выглядит это не как будто она испугалась, а будто обожглась.       Всё вокруг вдруг внезапно светлеет, будто наступило утро, и Ирацибета поднимает глаза к небу.       Поднимается солнце, освещая всё, при том, что луна никуда и не собирается уходить. Луна всё ещё висит на своём месте в небе, и будто начинает светить ещё ярче, стараясь перещеголять любимое всеми светило. Всегда все говорят «ах, какое солнце сегодня» или «сегодня так тепло, солнышко греет». А про луну вечно ни слова. А Луна ведь тоже хочет, чтобы её любили, чтобы ею восхищались, чтобы все радовались её появлению. Зачем им это солнце, ведь есть же прекрасная луна, к тому же, когда ночь, видны звёзды. Луна и звёзды на тёмно-синем небе, что может быть лучше? Ничего не может быть лучше, однако все в упор не замечают великолепия луны. А ещё солнце всегда одинаковое — круглое, жёлтое и дурацкое. А луна разная. Она бывает круглой, бывает серпом, бывает жёлтой, оранжевой, красной, белой, серой. Чем солнце лучше луны? Да ничем. Но все всё равно упорно восхищаются солнцем, любуются им и приговаривают «ах, солнце, солнце!»…       Солнце упорно движется вверх, прямиком к луне, и Ирацибета с замешательством наблюдает за этим необычным явлением.       В какой-то момент луна и солнце равняются, и солнце медленно, но уверенно плывёт к луне, вскоре закрывая маленькую луну собой.       Больше не ночь, а яркий день, теперь Ирацибете можно ещё лучше разглядеть здесь всё.       Луне, наверное, становится обидно, и она насылает тяжёлые облака, которые закрывают солнце. Солнечные лучи слабо проходят через облака, и становится пасмурно.       Ирацибета оглядывает стены, и понимает, что оказывается в высоком растительном лабиринте, сплошь из розовых лоз. Шипы полностью пропорциональны цветкам. Цветки огромны, шипы, значит тоже. Самый маленький шип с мизинец Ирацибеты, и у королевы, что очень странно, с чего бы это, совершенно нет желания подходить близко к стенам лабиринта, которые шелестят, шепчутся, разговаривают на своём языке роз, который Ирацибете никогда не понять. Розы болтают так громко, что Ирацибета даже не слышит собственные мысли.       Королева решается пойти по лабиринту. Правда, она не знает — в какой части лабиринта она сейчас — ближе к началу, концу, а, может, в середине, эта неизвестность её слегка пугает, но если есть куда идти, то почему бы и не идти.       Она идёт вдоль стен, мягкая земля под ногами заставляет Ирацибету почувствовать себя практически невесомой.       Она идёт, идёт и идёт.       Ирацибета не хочет думать о том, что за лабиринт, как она здесь оказалась, зачем. Она просто хочет идти дальше, потому что пока ничего плохого не случилось, пока никто не пытается её убить, пока тёмно-красные розы не начали извергать из себя фонтанчики крови со сгустками, она будет идти.       Внезапно розы на стенах редеют и, спустя довольно продолжительное время, Ирацибета идёт уже не по лабиринту из роз, а по лабиринту из просто лоз, без благоухающих цветов, но с шипами. Шипы меньше не стали, возможно, только больше, но зато этот резкий удушающий аромат роз почти исчез, и теперь Ирацибета смогла почувствовать себя лучше. Розы больше не шепчутся, и она наконец может слышать себя, свой голос и мысли, а не только разговоры цветов, которые и не должны говорить. Не должны и права на разговоры не имеют.       Когда Ирацибета слегка подустала болтаться по лабиринту без дела, она как раз упёрлась в стену. Широкую стену, даже слишком широкую для такого, в общем-то, узенького лабиринтика.       На стене, напротив которой как раз и стоит Ирацибета, находятся две розы. Чуть меньше тех роз, что видела тогда Ирацибета. Те розы были размером почти с голову Ирацибеты, а эти были с нормальную человеческую голову.       Одна из двух роз была чуть больше, вторая чуть меньше. Королева несмело приблизилась к ним, поочерёдно разглядывая каждую. Они молчали, но шевелились, их большие лепестки подрагивали.       Вдруг к ногам Ирацибеты подкатывается огромный меч с блестящим длиннющим лезвием. Рукоятка украшена рубинами.       Ирацибета пятится, едва не наступая на подол собственного платья. Меч сверкает будто на солнце, становится больно смотреть на него, несмотря на то, что пасмурно. Королева чуть щурится и подбирает тяжеловесный меч, его рукоятка приятно холодит ладонь. Она перехватывает его покрепче и взвешивает в руках, пытаясь определить по ощущениям — тяжелее он Вострого Меча или нет.       Тяжелее и чуть-чуть длиннее.       Она только собралась положить его обратно, потому что сейчас он ей зачем? Нужен будет, вернётся за ним, но раздался до боли знакомый голос:       — Срежь бутоны.       Ирацибета сначала изумляется этой странной просьбе, но потом ещё больше удивляется тому, что голос-то она знает. Даже, кажется, каждый день слышит. Только чей — она не понимает. Так странно, она пытается напрячься, чтобы вспомнить обладателя этого голоса, но не может. Словно мозг отказывается работать в этой сфере. Она решает отложить попытки узнать — кому принадлежит голос, и вступает в диалог:       — Мне нравятся эти розы, я не стану этого делать.       — Тебе нужно их срезать, — раздаётся голос снова, тон становится злее.       — Я Ирацибета оф Кримс, я правительница Подземья, с чего это мне тебя слушать? Если я только пожелаю, тебе отрубят голову, даже если у тебя её нет, — парирует Ирацибета.       — Ты должна.       — Нет! — уже выкрикивает Ирацибета, потому что она потеряла терпение. Если оно у неё было, конечно… — И как ты смеешь обращаться ко мне без уважения! Тебе напомнить, кто я?       — Срежь их, — неустанно твердит голос.       — Покажись и умри достойно, или мои солдаты найдут тебя, и я всё равно отрублю тебе голову, кем бы ты ни был.       — Ты бы предпочла лишить голов своих дорогих папочку с мамочкой или, всё-же, срежешь бутоны? — вдруг говорит голос, и Ирацибета задыхается от возмущения.       — Что за вопросы! — визжит она и топает ногой, но это получается не так эффектно, как если бы она топнула ногой в замке, где ещё бы долго было слышно эхо. Здесь мягкая земля с травой, было слышно только кратковременное шуршание платья, и то из-за движения под ним.       — Отвечай.       — Бутоны, конечно, — злится Ирацибета, краснея.       — Так срезай, — легко говорит голос, и в подтверждение этому лезвие меча в руках Ирацибеты ещё раз блеснуло.       Женщина взглянула на своё отражение в мече. Меч хоть и широкий, но в отражение не вмещается даже половина лица Ирацибеты.       — Не стоит медлить, — напоминает голос, и Ирацибета не понимает причину такой спешки.       — Слушай, хватит, а, ты порядком достал меня. Я сама разберусь — что мне делать, а что нет, и ты не в праве мне указывать. Помни, кто перед тобой, — сердится Ирацибета. Ей кажется, что это всё сон, но мир вокруг такой реальный, что она постепенно начинает верить в действительность происходящего.       — Срезай.       Ирацибета молча замахивается, хоть и, казалось бы, откуда столько сил в таком небольшом, можно сказать даже, хрупком теле, да и меч выглядит так, будто весит больше неё самой вместе взятые, включая платье, кринолин, корону и так далее.       Она заносит меч всё выше и… резко, со свистом рассекая воздух, опускает меч в аккурат на цветоножки.       В миг, когда она моргает, из обрубков стеблей обеих роз на неё и землю алым фонтанчиком брызжет жидкость, а вместо пышных цветков на землю падают головы её родителей, лишённые корон.       Кровь попадает на её лицо, губы, смешивается с цветом волос и не видна на платье. Только на белом лице кровь яркими пятнышками выглядит чем-то чужеродным.       Ирацибета сначала не сразу разлепляет веки, думая, что кровь попала на глаза тоже, она застывает, приоткрыв рот и дыша им. Ирацибета слышит хлестания фонтанчиков, и открывает глаза только тогда, когда звук прекращается.       Перед её ногами отрубленные ею самой же головы её родителей, кончики светлых волос Элсмиры потемнели и слиплись от крови. Ирацибета не просто выпускает меч из рук, а отбрасывает подальше, чтобы он не упал ей на ноги. В её глазах шок мешается со страхом, и невозможно определить — чего больше. Она носком туфли разворачивает лицом к себе голову отца, а затем и матери. У них, к её удивлению, спокойное выражение лица.       Она медленно поднимает глаза на ту стену, где росли головы-розы и видит, как сквозь тёмно-зелёные лозы просматриваются тела отца и матери, которых раньше попросту не было. Лозы высвобождают обезглавленные тела Элсмиры и Олерона и те вскоре безвольно падают на землю рядом с их головами, отделёнными от шеи. Ирацибета делает пару шагов назад непонятно для чего.       В большой голове Ирацибеты множество мыслей, и одна мешает другой, и ни о чём конкретном она толком подумать не может, она не понимает — что происходит, и как розы оказались её родителями.       — Ты же всегда хотела этого, — снова раздаётся тот голос.       У Ирацибета поблёскивают глаза от слёз, но она промаргивается и быстро приходит в себя.       — Нет. Я никогда не желала им смерти.       Солнце выходит из-за туч, и когда лучи его падают на отрубленные головы, волосы и кожа покрываются пузырьками и шипят, словно растворяясь под ультрафиолетом. Сначала слезает кожа, потом пузырятся и лопаются глаза, выжариваются, как у рыб, исчезают выпуклые носы и губы. Потом трескаются черепушки и раскалываются, как яичная скорлупа или стекло, обнажая мягкие мозги, тающие под солнцем как мороженое и впитывающиеся в землю.       — В глубине души ты хотела, чтобы они были мертвы, — продолжает голос.       — Мне лучше знать, чего я хотела, как думаешь? — едко отвечает Ирацибета.       — Мне лучше знать, — парирует невидимый. В его голосе надменная усмешка.       Ирацибета понятия не имела — почему она до сих пор не отрубила ему голову.       — Жаль, что твоя голова не была на месте розового бутона, — сетует она, наблюдая, как из стен выползают огромные насекомые и собираются вокруг обезглавленных тел родителей.       Огромная сколопендра длиной с саму Ирацибету окружает тело Элсмиры и, хищно хлюпая, вгрызается в обрубок шеи.       Ирацибета не боялась насекомых. Она сама не знала — почему. Эта живность была ей терпимо-противна.       Сколопендра сжирает «начинку» и заползает внутрь шкурки. Выев органы и все внутренности, многоножка с трудом помещается внутри Элсмиры, но, вскоре кожа лопается, и многоножка, испачкавшись чужой, человеческой кровью и наевшись досыта, уползает обратно в розовые лозы.       Жук с плотным хитиновым панцирем усердно старается протаранить живот Олерона, но пока он всего лишь давит на него, а кровь выдавливается из тела и вытекает через то, что осталось от шеи.       — Какая мерзость. Зачем они так, — потерянно спрашивает Ирацибета, понятия не имея — кому адресован вопрос.       — Им же нужно чем-то питаться, — беспечно отвечает голос.       На какой-то момент на место действия опускается большая тень, а в воздухе слышны взмахи огромных крыльев.       У Ирацибеты от лёгкого ветра шелестит платье и пушатся волосы, но она не обращает на это внимания, лишь поднимает голову, придерживая одной рукой корону, и ищет взглядом того, кто порхает вверху.       Исполинская бабочка зависла в нескольких футах над Ирацибетой. Насекомое шевелило усиками и таращилась на королеву своими фасеточными глазками.       Поиграв в гляделки, бабочка взмахнула ещё раз крыльями и присоседилась к жуку, который всё никак не мог добиться результата. Жук, вроде как, и не был против соседства с бабочкой. Кажется, он не видел в ней противника.       Царапнув лапками человеческое тело, она развернула хоботок и воткнула его кончик где-то под рёбра Олерона.       Бабочка высасывала оставшуюся кровь из трупа, пока глупый жук неустанно бился головой о бок мужчины.       Ирацибета молча наблюдала за этим. Не то что бы она боялась их. Она не боялась. Просто что она могла сделать?       Когда кровь кончилась, бабочка завернула хоботок обратно, махнула крыльями и уселась на зелёную стену лабиринта, расправив крылья.       — А я всё с Джуб-Джуб и Брандашмыгом таскаюсь. Эти-то не хуже, — у Ирацибеты дрогнули ресницы, и она попыталась оттереть засохшую кровь с лица. Ощупью не было понятно — куда попала кровь, а куда нет. Да и зеркала поблизости не было. Но кровь стягивала кожу, и можно было только догадываться — где оттирать.       — Эти — падальщики. Они не нападают на живых людей. На маленьких детей и совсем немощных стариков — это максимум. Потому что неглупые. Они знают и понимают, что люди могут дать им отпор, — чуть подумав и помолчав, отвечает голос. — Они чувствуют в тебе силу, хоть у тебя и нет оружия. Они чувствуют внутренний стержень в человеке и чувствуют готовность отразить нападение.       — А в тебе чувствуют? — вдруг спрашивает Ирацибета.       — У нас с тобой всего одинаково, — растягивая буквы, произносит голос.       Ирацибете не было понятно — чего именно у них одинаково, но, не желая показаться глупой, уточнять не стала.       Кожа на теле трупа Олерона без крови высохла, а органы сжались и уменьшились в размерах, став неясными комками чего-то, но жук не изменил свою цель, а его решительность не поубавилась.       Гусеница подползла ближе и начала отрывать куски кожи от того, что раньше было телом Элсмиры. Она, неторопливо жуя и глотая, оттягивая и покусывая кожу, поглотила сначала остатки матери Ирацибеты, а потом оттеснила жука и «догналась» бывшим королём.       Теперь от тел и вовсе ничего не осталось. Вытекшая кровь впиталась в землю, а раздосадованный жук, скрипя и треща уполз куда подальше.       — А теперь тебе пора, — заявил голос.       — Куда? — не поняла Ирацибета и заозиралась по сторонам, будто пытаясь найти собеседника, хоть и раньше у неё это не вышло.       — Тебе пора, — повторил голос более раздражённо. Листья стен зашуршали, и королева подумала, что человек, что разговаривал с ней, всё это время прятался в стене.       — Я ненавижу, когда мне указывают, — разозлилась Ирацибета. — Здесь королева я, понятно? И ты не имеешь права говорить мне, что делать. Это я только могу командовать. Когда ты уже поймёшь это, м? Ты просто пользуешься тем, что я не вижу тебя. Ты специально злишь меня, зная, что я физически не могу отрубить голову тому, кого не вижу. Но когда ты попадёшься мне на глаза, я непременно обезглавлю тебя. Понял?       — Тебе пора просыпаться, — напомнил невидимый.       — Я так и знала, что сплю, — фыркнула Ирацибета, лизнув краешек губ.       — Я тоже знала, что ты спишь, — монотонно вторил ей голос. И эта фраза была последним, что услышала Ирацибета перед тем, как мир вокруг неё померк, а звуки утихли.