Сам знаешь "что"

Сегодня особенный день. Он отличается от других, отличается, наверное, от всего, что чувствовалось до этого. Даже дышалось сейчас легче. В легкие воздух поступал и словно бы пускал несильные разряды по венам. Он чистый и легкий — хотелось остановиться и дышать-дышать-дышать. Пока не задохнешься от этих чувств, чистоты и искренности — читались те в каждом вздохе Александра, в каждом скрытом взгляде искоса, в самом Петербурге. Каштановые кудри, а они под алым солнцем казались почти рыжими, растрепались летним прохладным ветром. От былой интеллигентной прически остались лишь торчащие завитушки кучерявых волос, но самому Саше дела до этой мелочи не было. Не сейчас, точно не сейчас. Уже полдень, пекло в июле жестоко и ужасно, нежное голубое небо с пуховыми облаками над головой и парой белёсых птиц только и давали понять, мол, никто еще не помер от Московской жары. Петербургу одновременно и плохо, и хорошо. Он смотрит так ласково на Москву –Мишенька был в одной рубахе свободной, да легких брюках. Будто святой, босым он ступал по полю с ромашками, колокольчиками и одуванчиками, касаясь мимолетно пальцами пушистых зонтиков. Некоторые, словно выбирая, срывал. Касания эти были изящными, аккуратными. В принципе сегодня Миша весь такой прекрасный и завораживающий. Пусть на шее и красных щеках пока еще не сошли ожоги, Саше совсем не трудно представить чистое и постоянно слегка румяное лицо Московского. А это и не особо нужно, когда Миша полу-оборачивается и улыбается чуть-чуть. Улыбкой такой родной и любящей, что разреветься хотелось ровно так же, как и рассмеяться в голос от счастья, радостного и поглощающего. Волосы, немного короче чем были до пожара, у Москвы тоже растрепаны ветром и назойливо лезут в лицо. Длинные пряди кроют до тряски страшные пятна и мешаются пред хрустальными глазками. Мишины глаза Саша может описывать в тысячи страниц, хотя, скорее столь малого количества не хватит. Такие вроде волшебно детские, с звонким хохотом и искрящим весельем где-то внутри, но в то же время фантастически серьезные. Черти в них под балалайку отплясывают, а все равно будто ангельские. Вот какие точно, Саша уверен–так это любимые. Миша все еще улыбается, кажется, прошла уже вечность. Романов остановился в шагах двух, пошевелиться не может, онемел как будто. Время медлит и тянет, отдаваясь комом волнения в грудной клетке – от этого почти больно. Московский, словно бы нервничая, теребит маленький букетик ромашек. Стебли уже смялись и потемнели из-за вытекшего сока, а часть бутонов успели завять, мертво выбиваясь из пучка. Миша загнанно опустил взгляд, не дождавшись реакции. Смущение. Кокетливо, но по детски невинно, тихо повторил вопрос, который так и остался витать в воздухе, его Саша опять не услышал: –Хочешь, я сплету тебе венок? Из ромашек. Романов моргает, слушая сердце и спертое дыхание. «Что?»–молвит одними губами, затуманено наблюдая за приближающимся Мишей. Тот вновь загадочно смотрит исподлобья, с легкой ухмылкой–одни красные щеки выдавали несвойственную Москве робость. –Саш? Ты чего задумался так? –шепчет, теребя Сашину прядь у уха. Романов багровеет и только чаще дышит. Слова не связываются, получается только кивнуть и чувствовать дыхание Миши, его руки в волосах. Они щекотали, перебирали волоски, гладили. Боже. Петербург совсем с ума сходит, как вспоминает в чьей он рубашке. По приезде в Москву, совсем не позаботился о более легких вещах, чем мундиры и брюки. Ткань была жестковатой, пахла потом, травой и мылом, пахла Мишенькой. Господи, за что. Московский на Сашино смятение усмехается, вдыхает цветочный аромат масел у самой шеи, как специально. Ему до боли хочется сжать худое тело Сашеньки и гладить-гладить-гладить, целовать, водить носом, вдыхать его запах. Но пока нельзя. Миша лишь аккуратно надавливает на плечи, опрокидывая резковато молодую столицу на траву. Романов от этого немеет и совсем смятенно глядит на Москву. –Михаил Юрьевич, чего вы… Вы. Миша!.. –шепотом лопочет Петербург, в легком страхе наблюдая за нависшем над ним Московским. Взгляд у того прям такой весь… Весь из себя вон. Веселый, хитрый, туманный. У Саши, кажется, едет крыша. –Чего, Саш? Ропщет и довольно лыбится. Романов от такой наглости задыхается, но сам не уверен, только ли в наглости дело. Дело вообще во всем Мише. Саша хочет ударить себя по голове, утопиться, да просто сбежать в конце концов! Сбежать от этого умопомрачительного взгляда, хриплого дыхания, шепота, из-за которого глаза сами закатывались. Хотелось хныкать и стонать от беспомощности, хоть на стенку лезь. Московский из своего букетика выдергивает пару ромашек, вплетая в запутанные кудри. –Подожди-подожди… Сейчас, Сашенька…–задумчиво бубнит под нос и старательно возится с податливыми волосами. Петербург принюхивается к запаху пыльцы. Вкусно. Неожиданно (так ли?) становится так спокойно, даже в сон клонит. На корочке черепной коробки гудит знакомая колыбельная, Саша ее мычит. Говорит уже в полусне: –Миш, а знаешь…–когда Москва щекотно касается края шеи, ерзает и хихикает. Сам вплетает руки в золотистые волосы: –Я тебя…–Саша задержал дыхание и в трепетной дрожи горячих-горячих пальцев стыдливо побагровел. –Что? –заулыбался так довольно Миша. –Сам знаешь «что», –смущенно спохватился Романов. Московский на это чуть отстраняется, прыскает и смотрит-смотрит-смотрит. Саша в ответ тоже стреляет глазками с лукавой улыбкой, сразу кидаясь в объятия–из-за неожиданности Миша повалился на хохочущего Петербурга. Они, Александр Романов и Михаил Московский, смеются и играются, как дети. Счастливо так на душе. Сейчас Саша млеет, Саша смущается, Саша любит. В этом моменте хочется раствориться и это дается так легко. Но вдруг чудится, как щеки щекотят колосья, а спину холодит остывшая земля. Он ежится, глядит растерянно на Московского, все еще обнимая того за шею. Москва улыбается все так же, но под глазами залегли синяки и морщины. Лицо будто бы постарело, но зато ожоги прошли. Волосы стрижены совсем коротко, на Мише военная форма, на Саше–все та же рубашка. В волосах чувствуются засохшие ромашки–скорее окурки или солома–будто им уже более месяца (а то и того больше). Щекотно и страшно. Грудь наполнена странным чувством неизвестности и предчувствия, скоро что-то произойдет. Не что-то хорошее, точно. Саша даже знает что. Мимолетное виденье соскальзывает пеленой с глаз, Петербург вновь чувствует жар и щекочущие длинные волосы. Запах ромашек, пота и (резко оборвавшегося) счастья заполняет весь воздух. –Ну, Саш, ты чего? Все в порядке? –голос Миши, как из другой комнаты или из-под воды. Как из далека, скорее. Ощущение, словно его здесь и нет вовсе, просто где-то рядом, в сознании самого Александра, вспоминается Мишин голос. На щеки ложатся горячие потные руки, поглаживая. Саша льнет к прикосновениям. –В порядке, Миш… –шёпот не слышен уже даже себе. Он будто пьян. Петербург кроет ладони Московского своими, прижимает ближе. «Горячо» почему-то сменяется на «холодно». Прижатые ладони стали вдруг мерзлыми и воздушными, как ветер. Сашу потрясывает. Больше нет теплой травы и запаха цветов, только жесткие скрипучие половицы. В глаза вместо солнца слепит лапочка, она мигает и временами выключается. Давно пора поменять. Думский поворачивается на бок, перед глазами рябит, а в волосах будто еще пока остались чуть увядшие цветы. Он с трудом тянет руку, но пальцы зарываются только в сальные отросшие волосы, ромашек нет. Посмотрев на рукав, Саша не замечает белой рубашонки. Уже и это он потерял. Или порвал или украли или… Черт с ней, с этой рубашкой, нет Миши, а это хуже потери любой, даже самой дорогостоящей, тряпки. Лучше бы уж самого себя потерял, чем Мишенька ушел. В принципе, ни трезвого разума, ни Миши. Исчезло всё. Вся жизнь, все чувства, всё-всё-всё-всё. Петербург потерял, сука, всё. Шура смеется о чем-то. Верно, наркоманы все себе на уме. Кряхтя, поднимается. Покачивается, пока идет до кухни. В квартире темно. Холодно и темно, сквозняки бьют о форточки, заставляя с каждым щелчком или ударом о стену вздрагивать. Но на самом деле плевать как-то. Скорее уже все равно, чем плохо. Саша знает, что рассудок его ушел вместе со сдохшими, блять, Романовыми на тот свет давненько. От этого тоже не хуже и не лучше. Просто по-е-бать. Александр Романов пропал, осталась только какая-то вшивая псина, готовая отдаться каждому встречному алкашу в том же сраном переулке, где и умудрился найти такого же животно, как Шура Думский сам. Почему? Да хер его знает. Глядит на пустой холодильник, выходить из дома в падлу, но от зрелища, а-ля «мыш повесилась» к горлу подкатывает тошнота. Надежда поесть все-же умирает где-то на часах, показывающих без десяти три. Надежда на что-то, что более менее можно без запинок назвать «счастливым будущим» умирает, когда Саша вместо куска так нужного сейчас хлеба пихает в себя очередную незамысловатую дурь, от того, кстати, дешевую. Надежды и не было так-то никогда. Ну, были мечты, мысли, предчувствия. А что это вообще за «надежда»? Та, которая последней умирает? Нет ее. Нет надежды. Надежда растоптана вместе с письмом, адресатом которого ярко-черным выведен «М.Ю. Московский» в 1971-м. Она сдохла вместе с Александром Романовым и его блядским рассудком. Ощущение потери больше не теребит мозг, Саша только пританцовывая под мысленную «Не делайте мне больно, господа», уходит из квартиры. Ведь когда исчезают воспоминания, бархатистый шепот и запах ромашек, исчезаешь и ты.