Улыбнись

      — Спишь? — шепчет Бекля Сифильку, однако тот лишь морщится и отворачивается, укутываясь в простыню. — Спит… — отвечает сам себе мальчишка, вздыхая и прикрывая глаза.       Он чувствует: совсем скоро появятся первые лучи солнца, отчего всё внутри замирает и напрягается, будто перед прыжком. Он знает, чем ему это грозит. Знает, но с места не двигается.       Предрассветные сумерки оттесняют тьму на запад медленно, будто нехотя. Луна давно прокатилась по кривой дуге и нырнула за линию горизонта. «Буревестник» спит чутко. Замерший, покрытый тёмно-синими тенями, точно живая фотокарточка, он не шелестит листвой, не переговаривается птичьим свистом, не хлопает ставнями и воротами. Кажется, в тишине он тонет, захлёбывается и не может вымолвить ни слова.       Бекля сидит на койке так же неподвижно, сжавшись и устало уронив голову на руки. Волосы растрепаны, в позе читается обречённость.       Уснуть не удалось. Он пытался, но те недолгие мгновения погружения в темноту — дрему не напоминали. Он падал в бездну, теряясь во времени и пространстве. Мимо проплывали старые бутылки, ножи и сигареты, алые галстуки пионеров, электрички и пуговичные бусы. До ушей доносились обрывки фраз. Он оборачивался, сжимал кулаки и всматривался во тьму, но никого не видел. Лишь падал, падал и падал. Целую вечность. Как Алиса в кроличью нору… Тьма поглощала его, захватывала в свои объятия, пытаясь окутать с головой, подчинить. Сознание застилала чёрная дымка — от ужаса и безысходности. Казалось, что-то исчезает, меняется и пропадает…       «Это же воспоминания…» — мелькнуло в голове, когда он разглядел потёртый браслет из рыжих и красных нитей со смешным желудем посередине. Тот медленно выплыл из рук и затерялся где-то среди бутылей, чайников, спичек и чашек в горошек.       Затем картинки переключились, будто кто-то сменил плёнку диафильма: холодная плитка, монстр, обхвативший его плечи руками-прутьями, и приближающийся к лицу всё ближе и ближе тонкий длинный язык.       И боль…       Всепоглощающая дикая боль.       Каждый раз чувствуя ее, Бекля вздрагивал и просыпался.       Тогда, в реальности, он и не заметил первой слезы, ошпарившей щеку, не ощутил задрожавшего в предсмертной муке тела — сейчас же мозг пытается переварить случившееся, вспомнить всё, что с ним произошло, но сознание настойчиво защищает своего хозяина, вырывая из сновидения в самый последний момент.       — Не человек… — шепчет Бекля, решая больше не закрывать глаз. — Больше не человек… — в зрачках застывают льдинки, и грустная усмешка слетает с губ.

***

      Мальчишки поднимались, стучали тумбочками, на скорую руку заправляли кровати и натягивали футболки. Они щурились, солнце блестело в стёклах и жёлтыми кляксами скакало по простыням, подушкам и лицам, точно кто-то специально направлял его в глаза заспавшейся ребятне.       Наверное, утренней суматохе не поддался только Бекля. Взлохмоченный и печальный, он смотрел в одну точку, не моргая, задумчиво покусывал губы, раздирая их в кровь в попытке успокоиться, и то и дело вздрагивал от резких звуков. Панцирные кровати недовольно звякали металлической сеткой, когда мальчишки подскакивали и уносились к туалетам. Беклемишев же морщился и зажимал уши после каждого такого скрипа. Шум раздражал. Слух обострился слишком резко, не давая толком привыкнуть к новым ощущениям. Невозможно было выносить то разнообразие звуков, которое заполонило его голову: треск, разговоры, шаги, трели птиц… Всё это сливалось в дикую какофонию.       Голова раскалывалась, ворох мыслей носился в ней, скатывался в огромный колкий ком и давил на виски. И как бы сильно парень ни тёр лоб — всё было бесполезно.       — Эй, глушня! — по спине Бекли хлопнули и усмехнулись. Он передёрнул плечами, злобно вздохнув сквозь плотно сжатые зубы. Нарушителем личного пространства оказался приземлившийся рядом и осмотревший товарища с ног до головы Сифилёк. — Чё убитый такой, а? — ожесточенно расчёсывая руку, переспросил он, так и не дождавшись ответа.       Блуждая взглядом по прикроватной тумбочке и ворча на озверевших комаров, мальчишка, к удивлению, казался совершенно спокойным.       Не то что вчера.       Бекля приподнял бровь, нахмурился и замер.       — Убитый? — переспросил он. — А чё я, клоун по-твоему? Или ты забыл…       «Точно…» — вдруг вспыхнул огонёк осознания в его голове.       — Что забыл?       — Забудь.       Только теперь он понял, что, помимо своих мыслей, к нему примешались эмоции, мысли и чувства Васи, внося в сознание сплошной раздрай. Ночью Бекля сам отгородился от них, неосознанно ставя блок на свежих и слишком ярких раздражающих воспоминаниях. Смотреть на себя со стороны — жалкого, с закатанными глазами, трепыхающегося в предсмертной агонии, точно рыба на суше — было неприятно. Неприятен был и панический безудержный страх Сифилька, ощущавшийся теперь как свой собственный. Блок помог Беклемишеву сосредоточиться, да и Сифиль, кажется, из-за вчерашнего больше не тревожился. Быть может, стоит из памяти приятеля стереть этот момент насовсем?       Бекля поёжился и усмехнулся своим мыслям. После обращения его всё ещё немного знобило. Тело перестроилось не окончательно и старая человеческая часть периодически давала о себе знать. Он укутался в простыню и колючий плед, чтобы хоть немного согреться.       — Ты чё?       — Гуляй, Вася, — недовольно буркнул Бекля, уставившись тяжёлым немигающим взглядом Сифильку в глаза.       Зрачки мальчишки расширились, он резко по-солдатски развернулся и скрылся за дверью, уносясь куда-то к умывальникам. Бекля приподнял уголки губ. Несмотря на то, что при управлении пришлось «подключиться» к приятелю, на этот раз шквал эмоций не ударил в голову так сильно. Бекля поправил край подушки и откинулся назад, но, не рассчитав расстояние, ударился головой о спинку кровати. Ойкнув, раздражённо потёр макушку. Рулет же сморщился, будто это не Беклемишев, а он сам только что со всего размаху ударил бошку о железяку.       — Второй раз не помрёшь? — недоверчиво спросил он, стараясь хотя бы от главаря скрыть волнение.       — Не радуйся раньше времени, — всё же заметив неуместную, как показалось, жалость, скривился Бекля. — Подыхать не собираюсь. Вали уже.       Хлопнула дверь, и Беклемишев остался один. Он расслабился, уходя глубоко в себя и вновь выставляя стену в сознании. Почувствовал, как по всему телу прокатилась волна спокойствия. Эмоции глохли, как старый рыжий трактор с пустыря, они замедлялись и не тревожили больше. Всё теперь казалось таким далёким и безразличным…       Во втором корпусе нет окна с трещиной, отслоившейся побелки, мигающих ламп, календарей и процарапанного рисунка у кровати. Стены от потолка до пола обитые вагонкой, ровные, бледно-голубые, отремонтированные не так давно, обвешанные аккуратными рамочками со старыми фотографиями по правую сторону от двери. Всё это сильно выделялось и контрастировало с остальным лагерем — облезающей краской, потрескавшейся одноногой горнисткой, старым ржавеющим баком, снабжающим рукомойники и душевые кабинки — за лагерем следили сквозь рукава, это было видно, но, как ребята-дружинники, вожатые и родители отдыхающих до сих пор не засомневались в безопасности «Буревестника», видя состояние лагеря из года в год, почему до сих пор не провели проверку, куда же тратятся деньги директором, выделенные на ремонт всех корпусов, а не только первого и второго, — было решительно непонятно.       Однако вычищенный корпус не радовал глаз. Не за что было зацепиться, чтобы развеять скуку. Гораздо больше Бекля любил кладовку, где его не раз оставляли «исправлять поведение»: стены до самого потолка забиты полками и шкафчиками, корабельными тросами, флажками, старыми рюкзаками и сумками; увешаны рисунками младших пионеров, стенгазетами разных годов из лагерного кружка, плакатами, одеждой, кастрюлями, лампами и новогодними фонариками-гирляндами. В дальнем углу всегда стояли лыжи, ждущие зиму с открытием профилактория и лыжной базы. В кладовке было много всего интересного. Бекля совал нос в каждый шкафчик и ящик, переворачивал ведра, рассматривал содержимое мешков. Однажды ему повезло, и с собой из лагеря он увез моток лески с крючком.       Также ему нравились и старые неперестроенные корпуса: третий — с рыжими стенами, кое-где отколупленными чешуйками краски и смешными такими же рыжими занавесками с узором из ракушек, а также четвёртый — донельзя зелёный, точно в болото кто окунул, со старыми шкафчиками, в одном из которых есть потайная полка, и выцарапанными чем-то острым жуткими рисунками под подоконником. Раньше Бекля очень любил пугать ими Сифилька и Толика, истинно верующих во всякую паранормальщину, только сам Бекля их страхам не доверял ни на грош, а теперь… Теперь сам стал сплошной паранормальщиной.       А паранормальщиной ли?       Неужели отличие вампира от человека только в усилении ощущений? Из рассказов и фильма он помнил, что эти существа бессмертны, что они умели летать, превращаться в летучих мышей, управлять разумом и соблазнять женщин, а у него лишь состояние похмелья, будто не просыхал пару дней, не меньше: звёздочки в глазах, шумы, голова трещит, голоса слышатся, глаза от света режет…       Бекля встал с кровати и направился к зеркалу, обходя солнечные лучи, распластавшиеся по полу.       — Стал дедом, — усмехнулся он, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в голову таким грохотом, будто идёт не парень пятнадцати лет, а самый настоящий слон. — Бессмертие вычёркиваем. От звуков помру раньше… Так-так, что там ещё? Соблазнение женщин…       Он пригляделся, дотронулся до отражения пальцами, а затем протёр глаза и подёргал щёки, даже губу задрал, чтобы на зубы глянуть. Нет, во внешности не изменилось ровным счётом ничего.       — Может, кожа стала чуть бледнее? — он прищурился. — Да вроде нет.       Беклемишев даже расстроился. Нет, как бычара выглядеть он не хотел. Все эти роскошные локоны, ресницы в три километра, шмотки заграничные, крема, как у девчонок на каждую часть тела — не для него. Ну не пидор же он в самом деле? А вот прыщ на носу остался и всё так же неприятно чесался. Бекля даже надавил на него, проверил. Действительно неприятно.       — Да уж, до соблазнения тоже далеко…       А может быть, всё просто привиделось и он не вампир вовсе? Просто перебрал вчера и забыл? Парень тяжело вздохнул и вдруг с удивлением заметил, что дышит теперь гораздо медленнее и реже.       — А если… — он набрал в лёгкие побольше воздуха и зачем-то зажмурился. Затем открыл один, потом второй глаз. — Ахереть! Так это ж я теперь могу! — в голове уже созревали планы, как он после лагеря обыграет ребят с района на задержку дыхания и получит… что-нибудь да получит! Что-нибудь крутое. Или же в воде клад найдет! Тоже здорово. Не дышать вообще вещь классная, особенно когда идёшь в общественный туалет или дерёшься на помойке.       Бекля горделиво выкатил грудь вперёд, совершенно позабыв про техники соблазнения и надоедливые подростковые прыщи. Новая суперсила ему так понравилась, что всё остальное отошло на задний план.       — Саша?       Беклемишев так замечтался, что даже несмотря на обострившийся слух, совершенно не заметил подошедшего с улицы вожатого младшего отряда Максима Буравцева. Тот с интересом разглядывал хулигана пару минут, а затем, распахнув раму окна сильнее, влез на подоконник.       — Сложно? — участливо спросил он.       — А тебя колышет? — оскалился Бекля и вдруг затих. — Ты… насчёт чего?       Он вновь прикусил щёку с внутренней стороны в ожидании ответа и пристально уставился на нарушителя порядка. Насколько он помнил, Буравцев последнее время был чересчур правильный и подобное поведение не особо вписывалось в эти рамки, однако… Что-то в Максиме было не так, но вот что — понять Бекля не мог. Изменившийся характер, стиль одежды, манера говорить? Или…       — Адаптироваться сложно, — уточнил Максим, но теперь уже уверенно, без вопроса. — Не скалься. Поможем.       Солнце постепенно поднималось, наполняя собой воздух, улицу и тени корпусов. Максим по-хозяйски прошёлся по комнате, достал из-под кровати сумку Бекли и начал в ней рыться.       — А ну положь! — Саша двинулся к Максу.       Тот как ни в чём не бывало продолжал лазить по чужим вещам, будто не слыша угрозы.       — Мало взял, — присвистнул Максим.       — Не твоё дело… — Бекля встал как вкопанный. В горле начинал образовываться сухой горячий ком, казалось, ещё немного — и начнется удушье.       — Эй, ты куда? Погоди, слепой, что ли? Тут солнце!       — И?       — Помрёшь.       — Два раза не случается, — огрызнулся Бекля, оставаясь у стены.       — Проверить решил?       Бекля лишь недовольно засопел.       — Так, вот рубашку надевай, — распорядился Буравцев, протягивая вещи. — Теперь галстук и значок, — он одобрительно кивнул, осматривая новообращенного. — Ну всё. Как теперь себя чувствуешь?       — На камсюка похож, — Бекля сморщился, поворачиваясь к зеркалу. — Сейчас даже не линейка. Уличные бы не поняли, запинали.       — Переживёшь. Тут не улица, а лагерь. Привыкай.       Бекля вновь прислушался к себе. Как бы признавать этого не хотелось, но он действительно почувствовал себя лучше. Не было больше жжения, да и солнечный свет не казался теперь таким ужасным.       — Как это работает?       — Это наша сущность. Теперь ты с нами, привыкай, — Макс положил руку на плечо хулигана. — Странно, что сам этого не почувствовал. Хотя Серп предупреждал… — шепнул он себе под нос.       — Чё?       — Да так… Ладно, герой, зарядка закончена. Давай на завтрак шуруй, а то остынет всё.       Бекля вновь огрызнулся, провожая недовольным взглядом Макса, сгорбился, сунув руки в карманы и побрёл в сторону столовки.       «Если действительно без этого не выжить — носить придется» — подобное ему совершенно не нравилось. — «Ладно, чёй-нить придумаем!»       Возвращаться на Стошку в таком прикиде было просто-напросто невозможно, однако до возвращения из лагеря есть почти полмесяца, за это время должно что-то решиться. Как минимум, он вернёт свою фуражку, а Свистуха узнает, какого это — забирать чужие вещи!