Ее звали Саша

      Когда Армин получил первое письмо от Хистории, на побережье стеной шли дожди. Пронзительно кричали чайки и буревестники, свинцовое море волновалось и шумело, и его волны накатывали на пустынный берег, оставляя на нем пену и бурые водоросли. Весь Либерио — или, точнее, то немногое, что от него осталось — потерянно кутался в остатки черепичных крыш и глядел на суровую стихию, поблескивая редкими огоньками в домах и пуская из покосившихся труб тонкие струйки дыма. Только бы пережить. Только бы не погибнуть теперь, после всего, что они вынесли.       Письмо доставили люди Азумабито. В импровизированном штабе, который устроили в одном из чудом сохранившихся домов на окраине, в тот день дежурили Жан и Райнер, и посыльный долго и упрямо отказывался отдать им конверт, утверждая, что королева Хистория приказала вручить его лично Армину Арлерту, и никому другому. К полудню, когда все уже собрались и с нетерпением ожидали Армина, тот, сонный и уставший, наконец пришел, и конверт распечатали — под раздраженное ворчание Жана. Впрочем, стоило Армину вытащить и развернуть письмо, как в штабе воцарилась полная тишина. Все, казалось, надеялись на лучшее, но ожидали, как обычно, худшего.       Когда Армин пробежал письмо глазами и начал читать вслух, напряжение достигло критической отметки. Райнер негромко постукивал пальцами по столу, Энни и Пик молча сидели в стороне, Жан сначала нервно мерил шагами комнату, но потом подошел к Армину и встал прямо у него за плечом, бесцеремонно заглядывая в бумагу. Никто не удивился — ему было можно.       Конни стоял у окна и под заунывный гул волн смотрел на море. Оказалось, что в письме было две части. Первая — формальная и сухая, скрипучая, как песок на зубах. В ней королева Хистория от имени всех элдийцев, живущих на острове Парадиз, снимала с себя ответственность за Гул земли, отказывала всем пострадавшим в выплате контрибуции и помощи и сдержанно выражала надежду на возможные в будущем мирные переговоры на изложенных ей условиях. Эту часть письма все слушали напряженно и скованно: Энни все сильнее стискивала пальцы в замок, Райнер удрученно качал головой, а Жан в какой-то момент грязно выругался. Однако, когда Армин закончил с политической частью, началась вторая — разительно отличавшаяся от первой по тону. Она была написана уже не от королевы, а от их знакомой девчонки, которую почти все они много лет знали под именем Кристы Ленц. В своем немногословном, но прочувствованном письме та выражала скорбь по поводу случившегося и сожаление, что самые дорогие ее друзья оказались по ту сторону океана. Она обратилась ко всем, кого знала лично: Армин зачитал ее слова, обращенные и к нему самому, и к Райнеру, и к Энни, и к Жану с Конни. Криста писала, что семьи Жана и Саши в порядке, и что она обязательно окажет им всю возможную помощь, а затем, обращаясь к Конни, упомянула, что караул в деревне Рагако спас женщину, снова превратившуюся в человека и назвавшуюся госпожой Спрингер. Поначалу та чувствовала себя неважно и была в крайнем смятении, но ей уже оказали помощь, и теперь госпожа Спрингер в полной безопасности проживает в столице. В конце Криста обещала, что все их личные письма, если они захотят их написать, непременно доставят родным, и что она сама проследит, чтобы их переписке никто не препятствовал.       В тот же вечер, вернувшись домой, Конни в сильном волнении засел за письмо, но дальше первой строчки дело не пошло.       Милая матушка, я жив!       Конни битый час пялился на эту строчку, макал ручку в чернила, заносил ее над бумагой и почти сразу же отводил, не зная, что писать. Чернила капали на стол, на дереве расползались синие кляксы, масляная лампа догорала, но Конни все никак не мог сложить в голове нужные слова.       Милая, милая матушка, как я счастлив! Прости, что не смог похоронить батюшку. Не знаю, когда вернусь, но как же я хочу снова тебя увидеть! Как ты? Здорова ли? Хорошо ли с тобой обращаются? Гордишься ли ты мной? Прости, если разочаровал. Понимаешь, все вышло совсем не так, как мы представляли…       Когда за окном уже совсем стемнело, Конни, собравшись с мыслями, старательно нацарапал еще несколько строк: написал, где он и с кем, извинился, что не знает, когда они увидятся, но пообещал, что сделает все, чтобы вернуться на Парадиз. Справился о матушкином здоровье и спросил, не обижают ли ее из-за него в столице, а затем снова надолго застыл. Ему столько хотелось рассказать, но он никогда не умел говорить так же складно и красиво, как Армин или Жан, а на бумаге отчего-то выходило еще хуже. Обнять бы сейчас маму, прижать к себе, расцеловать такое милое, доброе лицо, большие глаза, мягкие щеки, положить бы ее головку к себе на плечо — он наверняка уже гораздо выше, хотя вспомнить тяжело, ведь так много времени прошло…       Конни уже хотел было закончить, как вдруг рука будто сама по себе вывела новую строчку.       Еще я полюбил девушку, только она умерла.       Только поставив точку, Конни вдруг осознал, что только что написал, и в ужасе замер, уставившись на письмо. Чернила подсыхали — и вот уже слова было не стереть, они словно врезались в бумагу, в глаза, в самое сердце. Смотреть на них было страшно, но еще страшнее было помнить, что та девушка не просто умерла. Она была его лучшим другом, его отражением, его любовью — и погибла у него на руках.       Отложив ручку, Конни сложил руки на столе и склонил на них голову. Да можно ли вообще описать это чувство словами? Когда Саша умерла, у него из груди словно вырвали сердце, а из мира будто ушли краски, ушла вся радость, смех, все, что только было в нем теплого. Будто морозной зимней ночью кто-то потушил последний костер, и больше негде было согреть сведенные от холода руки.       Сначала, пережив первый шок, Конни старался не думать о Сашиной смерти, но теперь, когда они остановили Гул земли, и весь мир будто замер в попытке осмыслить случившееся, воспоминания нахлынули на него волной, сметая все на своем пути. Стоило ему остаться одному, стоило взглянуть на неприветливое серое море, стоило услышать женский голос, и перед глазами тут же вставала та страшная картина в дирижабле: вот он на полу, держит неподвижное Сашино тело, прижимает ее голову к груди, а по его рукам струится ее теплая кровь. Ее ведь уже столько пролилось, ей залит весь мир, они стольких потеряли — почему еще и Саша? За что?       Конни хотел бы сесть за грубо обтесанный стол в их домике в Рагако, который они с отцом смастерили сами, заварить в простых глиняных кружках ароматный сбор из трав, которые его мама всегда сама собирала в поле, взять ее за руку и рассказать все. С чего бы он начал?       С той легендарной, известной всему 104-ому корпусу истории, как Саша жевала картофелину на построении, чем привела инструктора Шадиса в полное бешенство? Мама бы, наверное, посмеялась и поддела его, что ему с самого детства нравились девочки с хорошим аппетитом. Или нет, может, стоило бы рассказать все с самого начала? С того, как Конни впервые увидел в толпе галдящих, как галчата, ребят и девчонок всполох рыжеватых волос? Нет, тогда он даже представить себе не мог, как все обернется. Наверное, он бы рассказал, как впервые услышал Сашин смех: заливистый, громкий, переливчатый. Он тогда еще подумал, что с такой девчонкой, наверное, не соскучишься. Он тогда этого не понимал, но, наверное, специально все время старался ее рассмешить — только чтобы снова услышать этот смех.       Наверное, он бы честно сознался маме, что Саша была далеко не самой умной девчонкой из тех, что он знал, но она была талантливой и удачливой, ей почти всегда везло. Он рассказал бы, что она выросла в охотничьей деревне и была самым метким стрелком во всем их корпусе, что она была сильной и выносливой, что у нее была отличная интуиция и самые стройные на всем белом свете ноги, на которые Конни, сам того не понимая, засматривался еще в кадетке. Она не была писаной красавицей, но для Конни не было ничего милее ее лица, озарявшегося широкой улыбкой от каждой его дурацкой шутки, ее больших карих глаз с зелеными прожилками и густых волос с медным отливом.       Мама, вероятно, спросила бы, что же его в ней так привлекло. Конни все думал, как бы ей ответить, чтобы она поняла. Как выразить то, что он почувствовал с самого начала, понял сердцем, знал все эти годы — но совсем не умел выразить словами? Даже в самые страшные минуты Саша так отчаянно, так страстно, так жадно любила жизнь, что заражала этой любовью всех вокруг. Рядом с Сашей невозможно было себе представить, как можно просто взять и опустить руки, перестать сражаться, смириться с судьбой. Рядом с ней хотелось прожить еще хоть день, хоть час, хоть один единственный миг, вдохнуть побольше воздуха, расправить плечи. Справиться со всеми невзгодами, преодолеть все испытания, чтобы вечером вернуться домой, согреться у очага, съесть нехитрый ужин, собраться с товарищами и спеть какую-нибудь старую, всем известную песню... Но Саша умерла, и с ее смертью словно ушла из мира вся радость.       Наверное, после этого пришлось бы помолчать, чтобы не разреветься, как ребенок. Конни представлял, что он пил бы ароматный травяной чай, а мама, наверное, погладила бы его нежно по голове и спросила, знала ли та девушка о его чувствах. И Конни бы ей рассказал, что несколько лет назад, когда все они трудились на строительстве железной дороги, он неловко, нелепо и совсем не так, как об этом пишут в книжках, признался Саше в любви. Они сидели тогда вдвоем на ступеньках дома, стояла тихая и жаркая летняя ночь. Все ушли спать, а они потушили огонь на крыльце и, задрав головы, смотрели на звезды, ярко горевшие на черном небосводе. Впервые за долгое время они остались наедине, и Конни тогда наговорил черт знает чего, каких-то несусветных глупостей. Саша, напряженно сдвинув брови, долго пыталась уловить, что он имеет в виду, а когда поняла, вдруг тихо и как-то очень ласково засмеялась и обняла его. Они были тогда совсем юными и неопытными, ничего не знали и сначала просто долго, как будто целую вечность, сидели, обнявшись, но потом Конни смущенно ткнулся губами в ее в шею. Саша вздохнула, прижала его голову к плечу, но потом сразу отпустила, и он застенчиво поцеловал ее сначала в щеку, а потом и в губы. Понимание того, что и как нужно делать, пришло к ним само собой, сначала их прикосновения и поцелуи были легкими, нежными и застенчивыми, но потом Саша вдруг приоткрыла рот и лизнула его губы. От нее пахло сладкими яблоками с медом и орехами, которые она ела на ужин, и Конни вдруг так сильно захотелось зацеловать ее всю, словно от этого зависела его жизнь. Они целовались на том крыльце так долго, что ему показалось, будто само время остановилось. Ни тогда, ни потом они не признавались друг другу в любви. Конни порой об этом очень жалел, но неужели это и так не было ясно?       Вряд ли стоило рассказывать это маме, но было еще одно воспоминание, которое Конни хранил в душе, как святыню. Спустя несколько дней после их с Сашей первого поцелуя, неутомимая Ханджи расщедрилась на увольнение, и отряд Леви наконец получил передышку. Недалеко от деревни, в которой их расквартировали, было озеро, и они отправились туда вдвоем. Конни тогда разделся до исподнего, по привычке отвернувшись, но когда обернулся, то увидел, что Саша стояла перед ним абсолютно обнаженная, неловко вытянув руки вдоль тела и явно смущаясь, но даже не пытаясь прикрыться. Конни тогда потерял дар речи и замялся, комкая в руках свою мокрую от пота рубаху. Он попытался было не смотреть, но просто не мог, ведь Саша в тот момент была такой неземной, такой непривычно прекрасной, такой недосягаемо красивой — с этими ее стройными ногами, длинной шеей и маленькой высокой грудью.       Разумеется, еще в кадетке Конни вместе с Жаном и Эреном бегал в баню подсматривать за девчонками, но в тот миг его поразило, что к любопытству и юношеской похоти вдруг прибавилось что-то еще, что-то незнакомое, глубокое, светлое и чистое, от чего больно защемило в груди. Саша раскрыла ему объятья, он подошел на негнущихся ногах, дотронулся до нее и вдруг понял: это была нежность.       В тот день они впервые занялись любовью, и Конни не знал большего счастья ни прежде, ни после. Он целовал ее губы, шею, плечи и грудь, целовал ее запястья и пальцы, опустился на колени и долго гладил ее восхитительные ноги, не в силах поверить в свое счастье. Саша была смущена не меньше него, но вскоре начала улыбаться и хихикать, гладить его по голове, называть всякими дурацкими прозвищами, которых у них на двоих накопилось столько, что хватило бы еще на дюжину пар таких же шутников. Конни тогда сделал вид, что озверел, вскочил на ноги, схватил ее в охапку и побежал к краю утеса. Притворился, что хочет швырнуть ее в воду — Саша визжала, хохотала, отбивалась и дрыгала ногами, пытаясь пнуть его в бок, и тогда Конни неожиданно мягко опустил ее на траву. Они оба притихли, возбужденные, робкие и испуганные до чертиков. Непривычная близость обнаженного девичьего тела распалила Конни окончательно, и, хоть ему было страшно, но больше всего на свете он хотел коснуться Саши там, внизу, под завитками рыжеватых волос на лобке, где было тепло, мягко и влажно. Он протянул руку и нерешительно погладил ее. Саша ахнула, чуть развела ноги и тут же застенчиво прикрыла глаза ладонью, но второй рукой вдруг крепко схватилась за его запястье, удерживая. Когда по пальцам Конни потекло, он, не в силах больше сдерживаться, разделся и прильнул к ней, обхватывая голову ладонями, зарываясь пальцами в волосы и целуя, пока они оба не начали задыхаться. Там же, у озера, он впервые взял ее, дурея от наслаждения, солнечного пекла и невыносимого жара ее тела.       Потом они устало перебрались в тень и, накинув рубахи, долго сидели рядом на утесе, держась за руки. Хотя обычно они могли часами болтать обо всем на свете, в тот момент говорить почему-то не хотелось. Конни казалось, что с ними произошло что-то очень важное, что-то, чему он еще не знал названия и что не мог объяснить, но чувствовал, что оно останется с ним на всю жизнь. Саша задумчиво гладила его ладонь большим пальцем, а потом со вздохом прильнула к его плечу и задремала, а он от восторга и благоговения едва мог дышать, боясь потревожить ее сон.       С их ремеслом остаться наедине удавалось редко, и на самом-то деле, чтобы посчитать, сколько раз они были вместе, хватило бы пальцев одной руки. Но тот самый первый раз Конни хранил в сердце с особенным трепетом. Они с Сашей и так были очень близки, всегда понимали друг друга без слов, и у Конни было такое чувство, будто он знал Сашу всю жизнь, но в тот день они открылись друг другу до конца, узнали то, чего не знал никто. Например, что у Саши очень чувствительная шея, что она до смерти боится щекотки, зато очень любит, когда ласкают ее ноги. Сам Конни с удивлением понял, что забывает обо всем на свете, когда ему гладят коротко обритый затылок и целуют за ушами. Все это было так по-детски, так наивно и смешно, но почему-то в этом, как ему казалось, и была вся правда их безрадостной жизни. Вечером того дня, сидя за ужином под ленивые препирательства Эрена и Жана, без которых, казалось, ни у кого уже кусок в горло не лез, Конни почувствовал, как Саша под столом незаметно погладила пальцем его бедро, и привычная овощная похлебка вдруг показалась ему самой вкусной пищей на свете.       После недолгого молчания мама, наверное, обняла бы его и спросила, что было потом и женился бы он на Саше, если бы она осталась жива. Тогда бы Конни вздохнул и рассказал ей о Николо.       Несмотря ни на что, несмотря даже на ту историю с марлийским вином, Конни не держал на Николо зла. Тот всегда казался ему хорошим парнем, волею судьбы оказавшимся не в то время не в том месте, а уж вкуснее, чем он, их никто никогда не кормил. Конни действительно рад был смотреть, как Саша за обе щеки уплетает жареную рыбу, котлеты и пироги, которые готовил Николо. И когда однажды после отбоя Саша подозвала его поговорить, он не разозлился, когда она, смущенно отводя взгляд, призналась ему, что, кажется, влюбилась. Он тогда только молча кивнул, а Саша порывисто обняла его и долго целовала в щеки, прося прощения и повторяя, что любит его, как брата, любит больше всех на свете.       Ты — это я, а я — это ты. Мы одно целое и всегда будем вместе. Пожалуйста, Конни, пойми.       И Конни понял и простил, потому что уже привык, что ее счастье делает счастливым и его. Пусть поначалу будет грустно, пусть он больше не сможет поцеловать ее в губы, пусть они больше никогда не обнимут друг друга обнаженные, пусть он больше не услышит ее стонов и не увидит, как мечтательно и сыто блестят после близости ее глаза — им и не нужно было сливаться в объятии, чтобы стать одним целым. В одном Саша точно была права: ничто в целом мире не смогло бы их разделить.       Потом они с Жаном часто наблюдали, покатываясь со смеху, как Саша бегала за Николо, а тот, еще не осознав ни ее, ни своих собственных чувств, со всех ног тут же бросался на кухню, уверенный, что ненасытная островная дьяволица просто хочет сожрать все его запасы. По вечерам Конни с Сашей, как и прежде, часто сидели вдвоем, и она, расстроенная и озадаченная, сетовала, как же с Николо сложно, и что он, в отличие от Конни, совсем не понимает ее намеков, а признаться ему напрямую она не решается. Конни только с улыбкой трепал ее по голове, а она злилась и пыхтела, но быстро успокаивалась и начинала мечтать, как Николо рано или поздно не устоит перед ее обаянием, а потом они найдут Конни самую красивую девушку. Конни шутил, что перед Сашиным обаянием не устоят только креветки, которых Николо каждое утро ящиками привозили рыбаки, но на самом деле ему просто не очень хотелось говорить о других девушках. Прошло еще совсем немного времени, и, хотя обиды на Сашу он не держал, мысль о том, что когда-нибудь он сможет так же обнимать другую, еще казалась ему странной и даже абсурдной.       А потом случилась та миссия в Либерио и дирижабль, на борт которого вместе с ними поднялся незнакомый, холодный и чужой Эрен, его пугающе спокойный старший брат и несчастная маленькая девочка, которая хотела отомстить за свой разрушенный дом.       Просвистевшая в воздухе пуля в ту ночь попала только в одного человека, но унесла жизни двоих.       Если бы Конни действительно смог, как прежде, провести еще хоть один вечер с мамой, то он рассказал бы ей еще очень много, но только уже не осталось ни их домика в Рагако, ни Саши, ни его самого, каким он много лет назад, в последний раз крепко обняв родителей, уехал из дома. Рана все еще была слишком свежей, и Конни не знал, затянется ли она когда-нибудь вообще. Немного подумав, он выпрямился и приписал еще пару строк.       Ее звали Саша. Пожалуйста, найди ее отца, господина Блауса. Он покажет тебе могилу. Принеси ей от меня цветы. Только полевые, они ей больше нравились.       Сложив письмо, Конни вложил его в конверт, но запечатывать не стал. Скинув рубашку и стянув брюки, он погасил лампу и лег в кровать.       — Спокойной ночи, родная, — привычно пожелал он вполголоса в темноту.              

***

             На следующий день Конни пришел в штаб пораньше. За окном стояли мрачные, неприветливые сумерки, море по-прежнему волновалось, накрапывал мелкий, холодный дождь. Зайдя в здание штаба и скинув плащ, Конни увидел за большим столом Жана. Тот сидел в кресле, ссутулившись, и смотрел, как на окно с внешней стороны села большая чайка. Птица покосилась на него круглым немигающим глазом, пару раз сильно ударила клювом в стекло и, взмахнув крыльями, улетела.       — Привет, — буркнул Конни, отряхивая у порога грязь с сапог. — Ты чего так рано? Сегодня же Армин дежурит.       — Оставил его отсыпаться, — невозмутимо ответил Жан. — Он и так уже с ног валится.       Конни усмехнулся. Он никогда не был особенно внимательным и пропустил тот момент, когда Жан начал иногда ночевать у Армина, но нельзя сказать, чтобы это его очень уж сильно удивило, когда он узнал. Эти двое вросли друг в друга уже давно.       Он подошел к столу и замялся, вытаскивая из кармана конверт. Жан взглянул на него, приподняв брови, и Конни, смутившись, отвел глаза. Только тогда он заметил, что на столе перед Жаном тоже лежали два конверта, подписанных твердым, крупным почерком.       — Отправишь своим?       — Ага. И Блаусам. Передал им от тебя привет. Хотел еще написать Микасе, но передумал. Наверное, не стоит сейчас привлекать к ней внимание.       Конни кивнул и протянул ему свое письмо.       — Слушай, я тут тоже маме написал… Можешь проверить? А то она вряд ли обрадуется, если там опять ошибки. Не хочу неучем показаться.       Жан беззлобно усмехнулся и забрал у него конверт. Конни с облегчением выдохнул и сел в кресло напротив окна. Проблемы с правописанием преследовали его всю жизнь, и в кадетском корпусе его письма домой зачастую вычитывал Марко, а после его смерти и выпуска — Жан. Теперь же, учитывая содержание письма, Жан был, наверное, единственным человеком, которому бы Конни его доверил.       Письмо вышло совсем коротеньким, и Жан прочитал его быстро. На последних строках он на мгновение замер, но тут же сбросил с себя оцепенение и печально улыбнулся. Окунул ручку в чернила, аккуратно исправил какую-то букву, тихонько подул на бумагу и протянул письмо Конни.       — Ну вот, всего одна, и то мелочь, — тихо сказал он. — Молодец.       Конни сконфуженно кивнул, забрал письмо и дрожащими отчего-то руками засунул в конверт. Потянулся за стоявшим на столе сургучом, налил неаккуратную лужицу и запечатал. Жан молчал, отвернувшись и снова глядя в окно, где завывал над побережьем пронзительный ветер. Конни был благодарен ему за то, что он ничего не сказал. Конни не делился с ним тем, что произошло между ним и Сашей, хотя Жан наверняка догадывался. Он всегда был сообразительным, а в последние годы Конни даже стал замечать в нем какую-то чуткость. Хорошо было иметь друга, которому можно доверить самое сокровенное — а тот просто примет тебя таким, какой ты есть.       Они немного помолчали, каждый о своем, и тут вдруг Конни, неожиданно для самого себя, заговорил.       — Слушай, я все хотел спросить… Думаю об этом с тех пор, как она умерла. Что ты чувствовал, когда погиб Марко?       Жан как будто ожидал этого вопроса. Во всяком случае, как показалось Конни, он совсем не удивился. Вздохнул, потер лоб и сухие, красные от недосыпа глаза.       — Знаешь, у меня есть друг, который однажды очень точно это описал. Он тогда сказал: «Половины меня не стало».       Конни замер. Эти слова показались ему на удивление знакомыми. Он задумался и вдруг вспомнил — ведь это сказал он сам! Тогда, сразу после похорон Саши, они встретили на кладбище Николо, и тот спросил у Конни, как он. Странно, что сам он это забыл, а Жан вот помнил.       Подняв голову, Конни увидел, что Жан смотрит прямо на него. Его брови были сведены, в глазах была горечь и сочувствие. Конни знал, что Жан тоже очень скучает по Саше, пусть и иначе, чем он сам. Но кто еще поймет его, если не Жан? Ведь он тоже когда-то потерял половину себя.       Много лет назад Конни тоже скорбел по Марко. По нему сложно было не скучать: Марко, наверное, любили все, его невозможно было не любить. В этом они с Сашей были очень похожи: оба светлые и теплые, как раскрытые мамины объятья, с их добрыми улыбками и верой в то, что все обязательно будет хорошо. Конни в кадетке еще задавался вопросом, что Марко, такой хороший парень, нашел в Жане, который тогда еще был невыносимым, заносчивым мудаком? Да и что Саша нашла в нем самом? Что их дружба в нем изменила? И что изменила в нем ее смерть? Возможно, он стал другим и сам того не заметил?       Конни растерянно посмотрел на Жана так, словно впервые его увидел. Неужели этот уставший, суровый и вместе с тем такой понимающий человек — это и правда его старый друг Жан Кирштейн? Где же тот высокомерный засранец, который собирался пройтись по головам товарищей и вступить в военную полицию? Куда он ушел и откуда взялся их нынешний славный капитан?       — Спрингер, хорош уже, дыру на мне протрешь, — вдруг улыбнулся Жан. — Я прямо слышу, как у тебя шестеренки крутятся.       Конни в ответ только раздраженно закатил глаза. Что ж, возможно, засранец никуда и не уходил. Просто прошел через ад, оброс шкурой, как у вепря, возмужал. И вместе с тем стал взрослее, терпимее, добрее. Стал ему, Конни, настоящим верным другом. Конни очень хотелось верить, что он и сам стал лучше. Ведь не может быть, чтобы после стольких лет бок о бок с Сашей он не стал хоть немного похожим на нее. Ведь она сама говорила, что они одно целое.       Ты — это я, а я — это ты.       Эта мысль вселяла надежду, но не излечивала боль.       — Как ты вообще это пережил? — спросил Конни надтреснутым голосом.       Жан покачал головой, встал и молча подошел к окну. Постоял немного, разглядывая потеки усилившегося дождя по стеклу и сложив руки на груди. Потом вдруг сощурился и посмотрел куда-то вдаль, словно увидел кого-то на улице. Его резкие черты неуловимо смягчились, на лице мелькнула тень улыбки, и он повернулся к Конни.       — А я не пережил, — ответил он тихо. — Правду хочешь? Боль никуда не уйдет. Останется с тобой навсегда. Она все еще здесь.       Он слабо хлопнул себя по груди, по сердцу, которое отдали они все — и Саша с Марко тоже. По сердцу, которое сам Конни давным-давно отдал Саше. Он вздрогнул и поежился, как от холода, словно смерть все еще стояла за его плечом даже сейчас.       — Не бойся, — мягко сказал Жан. — Потом станет легче.       — Честно? — глупо спросил Конни, чувствуя себя в этот момент совершеннейшим ребенком.       — Честно, — улыбнулся Жан. — Там ведь не только боль. Ты можешь найти ее там, если прислушаешься. Она тоже всегда будет с тобой.       Конни не сразу понял, что Жан имел в виду. Его рука по-прежнему лежала на груди, и тут Конни почувствовал, как у него самого кольнуло под ребрами. Он притих и прислушался к себе: это была не привычная сосущая пустота, не горе и даже не тоска, а что-то светлое, теплое и сладкое, как их с Сашей первый поцелуй со вкусом яблок, как тот день на берегу озера… Как его первая любовь.       Он растерялся, потерянно взглянул на Жана в поисках ответа на незаданный вопрос, как вдруг дверь в штаб распахнулась, и к ним ввалился Армин, мокрый, как мышь. С его плаща лило, в сапогах хлюпало, волосы повисли сосульками. Жан озорно, как-то совсем по-мальчишески, подмигнул Конни и тут же сорвался с места, бросился к Армину, помогая ему стащить потяжелевший от воды плащ и разуться.       — Ну и чего ты приперся, идиот? — брюзжал он. — Я же тебе сказал, спи хоть до обеда, мы справимся.       — Это же нечестно! — упрямо пыхтел Армин, стаскивая сапоги. — Ты тут с самой зари! Сам не высыпаешься!       — Не я же Командор!       — Вот сейчас как возьму и назначу!       От их дурацких пререканий, в которых только слепой не разглядел бы нежную заботу друг о друге, у Конни потеплело на душе. Он взял свое письмо, отвернулся от товарищей и, украдкой поцеловав краешек конверта на удачу, положил его к письмам Жана. Потом прошел к вешалке, по пути кивнув Армину, забрал свой собственный плащ и, накинув его на плечи, вышел на крыльцо. Притворяя за собой дверь, он увидел, как Армин удивленно посмотрел на Жана, а тот только усмехнулся и пожал плечами.       Стоя под навесом на ступеньках, Конни облокотился о перила и обвел глазами горизонт. Ливень постепенно затихал. Над разрушенным побережьем Либерио низко летали чайки, задевая волны огромными крыльями. В редких устоявших домиках постепенно гасли огни ночников, на улицах появлялись люди. Наконец дождь совсем перестал, но возвращаться в штаб Конни не торопился. Исподтишка заглянув в окно, он увидел, что Жан и Армин сидели за столом с разложенной картой, а перед ними стояли чашки, от которых исходил пар. Конни слышал их приглушенные голоса, но не мог различить, о чем они говорят.       Он спустился с крыльца и прошел по невысокому утесу, на котором стоял дом. Серые облака над морем истончались, сквозь них впервые за много дней проглядывало робкое осеннее солнце.       Конни вспомнил вдруг последние слова Эрена, услышанные им в Путях за миг до того, как все закончилось, и он снова стал человеком. Эрен тогда обещал ему, что с его мамой все будет в порядке. Они долго обнимались, а потом Эрен вдруг шепнул ему на ухо: «Прости. Она тебя правда очень любила». Конни тогда решил, что Эрен говорит о его матери, но теперь ему почему-то показалось, что он ошибся. А что если Эрен говорил вовсе не о ней? Что если он все знал и в тот последний миг попытался его утешить?       Конни положил правую руку на грудь и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить тепло Сашиной кожи и запах ее волос, пробиться сквозь боль утраты и всю ту черную пустоту, что завязла в его сердце, как болотная тина, и снова найти внутри себя то светлое, что он почувствовал после слов Жана.       Мы всегда будем вместе.       — Родная моя, — выдохнул он. — Как мне тебя не хватает!..       Над морем расступились облака, и показался маленький участок голубого неба, залитый солнечным светом. Налетел порыв ветра, подняв полы плаща и принеся с собой ту сладкую наэлектризованную свежесть, какая бывает только после дождя. Тиски, сдавливавшие сердце, словно чуть разжались — самую малость, но и этого хватило, чтобы Конни впервые за долгое время почувствовал облегчение.       — Милая, — прошептал он. — Мы всегда будем вместе.       За его спиной вдруг раздался далекий женский смех. Конни резко обернулся, напряженно вглядываясь вдаль, и увидел на одной из разоренных улиц нескольких девушек. Завернувшись в поношенные пальтишки, те шли куда-то с корзинами, прикрытыми полотенцами — наверняка несли хлеб раненым и нуждающимся. Одна из них что-то рассказывала своим подругам и смеялась, громко и заливисто. Посреди разрушенного города, в холодный осенний день, наверняка потеряв кого-то из близких или друзей — она смеялась. Конни подумалось, что и Саша даже в такой ситуации наверняка бы нашла, над чем посмеяться. Ледяной кулак, сжимавший его сердце, еще на мгновение разжался. Наверное, об этом Жан и говорил. Саша останется с ним навечно, как останется и боль от ее потери, но с каждым днем, с каждым его вздохом, боли будет чуть меньше, а тепла — чуть больше. Как там говорит их товарищ Оньянкопон? Любовь побеждает смерть. По крайней мере, в это верит его народ.       Конни улыбнулся своим мыслям, поплотнее запахнулся в плащ и не спеша направился обратно к штабу. Нужно еще дождаться остальных и обсудить, что писать в ответном письме Хистории, а завтра в полдень они снова примут людей Азумабито. Оставалось полагаться на дипломатический талант Армина и надеяться, что Криста — злая, но честная девчонка — их не обманет. Их письма дойдут до близких, а когда-нибудь и сами они вернутся на Парадиз. Когда-нибудь он выпьет с мамой чаю и расскажет ей все: как он сражался, как терял товарищей, как полюбил задорную девушку с самыми стройными на всем белом свете ногами — и как отпустил ее. Им еще так много предстояло сделать.       От мысли, что за ними есть кому присмотреть, дышать становилось чуть легче.