Все дороги ведут в Рим

Какой я бог? Я знаю облик свой.

Я червь слепой, я пасынок природы,

Который пыль глотает пред собой

И гибнет под стопою пешехода.

Наш мир весьма жесток. Если ты не готов склонить голову перед общепринятыми бессмысленными устоями, то право имеешь лишь сдохнуть, точно больной скот. Словно не разум вовсе отличает нас от других тварей (божьих), населяющих бескрайние земные просторы. Действительно, нет предела у нашей вселенной, безграничный простор окружает любезно предоставленный нам шарик-песчинку, сделав шаг по которому, мы стали тешить своё самолюбие смутной ясностью, когда на самом деле нам не подвластно ничего. Погрузившись с головой в обжигающую адским жаром воду, Серёжа через жидкую призму рассматривал переплетения вековых трещин в потолке старой квартиры, со всех углов которой нещадно сыпалась отсыревшая со временем штукатурка. Так похоже на Грома, что покорно расслабляются мышцы. Одиночество в таком уединенном от внешнего мира месте перестаёт ощущаться так остро, потому что кажется здесь чем-то донельзя обыденным, и советскую кухню тревожит хриплый смешок вынырнувшего уже без воздуха в лёгких Разумовского. Лёгкое движение аристократичной кисти, и в воде растворяются несколько крупных алеющих пятен. Само наше существование так и останется покрытой мраком…тайной? Нет, нет, не так. Не стоит обольщаться. Нет никакой тайны, нет никакого высшего смысла, нет вообще ничего. Мы рождены для того, чтобы умереть. Всё остальное варьируется между фантомным наваждением ценности и поиском того, ради чего стоит жить. Ещё и ещё. Жгучая, отдающая металлом сетка вновь разрастается на белоснежной коже фарфоровых, когда-то таких манящих своей здоровой молодой силой, от которой теперь же не осталось даже эфирного силуэта, запястьях, острых плечах, бёдрах и впалых костлявых боках, заменяя собой уже тусклые затянувшиеся шрамы. Впервые я остро ощутил собственную беспомощность в детстве. Как и все дети рано или поздно понимают, что слишком слабы для успешного прохождения естественного отбора, так и я осознал, что ничтожно слаб. Значит, пришло время взрослеть. Мне было восемь. Первые поверхностные царапины, фактически не оставившие после себя физического следа, теперь и вовсе остались лишь душевными зарубинами, перекрытые нескончаемым потоком новых. Они были недостаточно глубокими, чтобы умереть, наверное, он и не хотел умирать. Или боялся на животном уровне, хоть и желал так страстно. Серёжа сам не понимал. Я ведь уже упомянул о неизбежной плате за свою непокорность? А дети бывают жестоки. А взрослые бывают деспотичны. И всё же, как мы дошли до такого. Почему в веке прав, на пике развития информационных технологий и стремительном взлёте в истории нашей цивилизации мы всё быстрее падаем вниз по шкале человечности. Гуманность может казаться заоблачным благом, несбыточным даром. Как мы допустили рождение мира, в котором я чувствовал себя виновным в собственном рождении? Почему то, что существовало из покон веков, превратилось в нечто запретное, неслыханное, дикое. Почему мы стали дикими. Вода уже остыла, приобрела характерный мутно-бордовый цвет. Серёжа смотрел стеклянными глазами без всякого интереса на механические движения своих рук и не мог понять, кто именно ими сейчас управляет. С каждой новой, рассекающей нежную плоть полосой тело настигала тянущая ко дну волна, пальцы на руках и ногах уже не ощущались частью, ему принадлежащей. Предплечья превратились в сплошное месиво, безбожно расколотое на миллион осколков шедевральное творение. Когда мне было восемь, мир перед моими глазами разделила на до и после отвратительная жирная трещина. Она была громадной, я же, в сравнении с ней, оказался ничтожен. Абсурдность, бред, бессмыслица. «Ах ты поганец мелкий! Вы только посмотрите на этого паршивца!» – это была Венера, Мариванна, это была всего-навсего одна из картин Боттичелли. «Я так и знала, что ты извращенец какой-то!» – восемь, мне было восемь. Мальчик любил живопись, мальчик любил искусство и этот поганый мир. И чем больше он его любил, тем больше тот его в ответ ненавидел. «Разумовский, ты так на бабу похож, а?» – я никогда никому слова недоброго не сказал, за что мне это наказание. «Э, рыжий, да ты прям вылитая девчонка!» – опять эта пытка, – «а может ты гей?» – оказалось, что может быть хуже. Меня перебросило на новый этап (тюрьмы) жизни, я очутился на следующем кругу ада. Сил не осталось, и нож с глухим плеском опустился на истерзанные ноги. Безвольная тряпичная кукла с обрезанными под самый корень нитками заменила собой некогда живого человека. Успешная компания, деньги, власть, авторитет, охрана и больше никаких мучений из вне, место на вершине прогнившего общества и, казалось бы, предел мечтаний. Теперь никто не смеет усомниться в нём, теперь никто не смеет коснуться даже пространства вокруг него своим злобным пальцем, теперь он знается с людьми, которые ни за что не назовут эпоху Возрождения чем-то непристойным. Но снова и снова что-то тянет его назад, туда, где он недвижным пластом принимал нескончаемые пинки и насмешки, лёжа в дворовой пыли, туда, где искусство было вульгарностью и пустым звуком, туда, где, нельзя было быть другим, туда, где у него никого не было, туда, где он был никем. Но не было ли? «Эй, вы чего вчетвером на одного набросились, разве это по-мужски?» – родной голос нагло врывается в нескончаемый поток дурных воспоминаний, напоминая о своём бесценном существовании. Несмелый взгляд снизу вверх, утонувший в доброй улыбке напротив, скомканная в памяти драка и благодарное изумление своему спасителю, на светлом лице которого теперь красовались вперемешку ссадины и косо наклеенные пластыри. Олег стал благословением божьим, ниспосланным измученному суровыми детдомовскими реалиями Серёже, ангелом-хранителем и его проводником из бездны к солнцу, снова в жизнь. Стоило только забыться, оступиться с узкой тропы, как Олег крепко хватал его за руку и ставил на твёрдую землю рядом с собой. Его звонкий мальчишеский, а затем уже и возмужавший голос стал Серёжиным ориентиром на всю последующую жизнь, искры его карих глаз – его личной путеводной звездой. Нет и навряд ли будет объяснение тому, на почве чего эти двое внезапно срослись как сиамские близнецы, почему быстрый спортивный мальчуган при первом своём появлении на новой территории не пробился на верхушку тогдашней (демонической) детской иерархии, почему вдруг привязался к убогому одиночке «со странностями», если мог бы стать местным авторитетом. Но он не стал. И, видя, как из гадкого утёнка рядом с ним Серёжа медленно, но верно преображался в статного блистающего (рыжего) белого лебедя, каким являлась его оригинальная сущность, не жалел ни капли. Серёжа вспомнил всю свою жизнь с одиннадцати лет разом. От мелькавших в беспорядке ярких отрывков голова шла кругом, ему поплохело. Он едва ли успел перегнуться через борт ванны, как его желудок вывернулся на изнанку с болезненной судорогой. От резкого движения все порезы разом заныли с новой силой, напоминая о себе. Серёжа с непроницаемым лицом зарылся пальцами в холодные мокрые волосы, оттягивая потухшие пряди с редкостным остервенением, и из его груди вырвался протяжный громкий стон, перешедший в отчаянный крик. Игорь в его… в их с Олегом жизни появился ещё неожиданнее, чем сам Волков в Серёжиной когда-то, свалившись, буквально, как снег на голову. Майор Игорь Гром, о как звучит. Полицейский с большой буквы, а не мент или мусор подкупной, свято следующий своим идеалам, не изменяющий принципам и законам, успешно очищающий Питер в самых богом забытых его сточных канавах. Да, он не был знаменит, но без внимания тоже не остался. Громкий скандал вокруг их малой, убогой, но всё же родины не оставил Серёжу равнодушным, и когда неизвестный никому бравый Игорь Гром мелькнул на экране в кадрах из зала суда в своей драной куртке и кепкой дедули (или бандита из девяностых) как лицо, засадившее за решётку самого Кирюшу Гречкина, золотого дитятю, то интерес проснулся и у Олега. Судьба странная штука, и не успели они ничего предпринять, как майор, всё в той же дедовской кепке, лично появился у них на пороге с просьбой помочь в поисках одного психопата. А Серёжа что, Серёжа не жадный, Серёжа помог. А Олег завязал разговор. А потом завязалось приятельство. Затем дружба. А затем уже не загадочный, а весьма понятный Игорь Гром переехал к ним жить. Серёжа вспомнил, как смятение и задумчивость менялись с морем других эмоций на хмуром сосредоточенном лице Игоря, когда Разумовский в первый раз – не без помощи Волкова – посвящал его в подробности своей болезни, как, запинаясь, терялся в словах, но ничего не утаил, как пристально смотрел на него вновь изучающий оппонента Гром, сидевший за столом напротив, забывший о чашке давно остывшего американо. Это было не за долго до следующего шага в их отношениях, это было справедливо по отношению к Игорю. У Серёжи есть проблемы. Большие проблемы, требующие постоянного внимания. Олег об этом знал и боролся с ними бок о бок с Серёжей долгие годы, но в их жизни произошли перемены, в их жизни появился пока не знающий о тайной тайне Разумовского Игорь. И дальнейшая судьба их отношений решилась вовсе не через несколько недель после этого, предложением стать уже в статус любовных отношений, вовсе не переездом Игоря или вручением дубликатов ключей от старой громовской квартиры этим двоим, а тогда, в тот момент, когда закончивший выворачивать душу наизнанку Серёжа и Олег выжидающе смотрели на молчавшего Игоря. Они свой шаг сделали, теперь всё зависело только от него. Разумовский из настоящего криво улыбнулся, вспомнив, как Игорь прокашлялся и сказал, что у всех в башке тараканов полно, просто у Серёжи они, как и он сам, уникальные. И он его принял. Всего. И чем больше желанные воспоминания заполняли гудящую голову, чем увереннее заменяли собой апатичные видения, тем яростнее Разумовский чувствовал отвращение к самому себе, отчаянно барахтаясь в муторном полузабытье. Он не помнил, где бросил свои вещи, не имел сил, чтобы двигаться и искать их. Но он почувствовал резкое желание жить. Серёжа усиленно старался держать веки открытыми, в полумраке и с кругами перед глазами он не мог сориентироваться в пространстве, ощущая, что может вскоре упасть в обморок. И уже не очнуться. Тело сотрясала крупная дрожь, мозг предательски отказывался возвращаться в реальность. Ему стало страшно. С панической нервозностью он зашевелился, разводы на воде расплывались новыми узорами от ещё не остановившегося в некоторых местах кровотечения, и он, наконец, взглянул на себя. Паника нарастала, ему захотелось отделиться от собственного тела. Конечности и грудь разрывались в прямом и переносном смысле, от несбавляющей нарастающий темп боли было не спрятаться. Серёжа снова почувствовал себя бессильным, дыхание участилось, и сердцебиение приняло бешенный ритм. От безысходности хотелось выть, но из горла вырывались лишь сдавленные хрипы. Последний нечеловеческий рывок загнанного в тупик зверя заставил Серёжу цепляться за края ванны, как утопающий за соломинку, и через мгновения, длинною в вечность, он шлепнулся на пыльную ледяную плитку в полном одиночестве. Кусачий холод обжог несчастную плоть, не позволяя ни на секунду насладиться своей маленькой победой, превратив её в ничто. Живот предательски сводило то ли от холода, то ли от потери крови, а зубы часто-часто застучали. Стянув измазанное в чем-то липком кухонное полотенце с плиты, Серёжа свернулся в спасательный клубок на боку, скрывающий его беззащитность и уязвимость, сохранявший в экстренных ситуациях, – как Олег говорил, – тепло, и неуклюже накинул жалкую тряпку на себя, прежде чем рука бессильно упала на пол. Одна, а затем ещё и ещё одна слёзы скатывались по впалым щекам, плечи дрогнули, а в следующую секунду Серёжа уже рыдал. Он не помнил, когда в последний раз плакал. У него на это не было сил. Он чувствовал себя самым жалким существом на этой планете, недостойным всего того, чего он достиг. Может быть критики были правы? Вдруг он и вправду лишь выхватил удачный лотерейный билет, вдруг он ничего из себя не представляет, вдруг он всё потеряет? Это всё должно было случиться не с ним, а его место – грязная мостовая, на которой он давно должен был закончить свой неудачный век. Сколько времени ему удалось выкрасть из мирового фонда? Он вдоволь нагулялся. Очередная судорога прошла по телу, но была встречена лишь гробовой тишиной. Кровь, слёзы и пыль смешались на ангельском лице, превратив его в пугающий вид бездомного, загибающегося от чахотки. Щёки стали солеными и липкими, зрачки затуманились от обездвиженности век, и лишь слипшиеся ресницы слегка подрагивали, выдавая впавшую в анабиоз душу своего горемыки хозяина. Яркая вспышка в сознании, сопровождавшаяся очередной порцией воспоминаний, на этот раз совсем недавних, завладела остатками доступных ошмётков Серёжиного внимания. Тихий хриплый голос, убаюкивающий его вместе с шумом ночного дождя. Могильная тишина. Руки все в пластырях на огненных волосах, сверкающих точно угли в камине, руки, поправляющие съехавшее с вечно холодных босых ступеней одеяло. Пустота. Рокочущий смех двух пар голосов и живая плоть двух живых тел под боком. Одиночество. Тепло. Холод. Жизнь. Смерть. Олег и Игорь, люди, которых Серёжа был готов собственноручно возвести в культ, без которых он не представлял жизни, которых он любил больше жизни. За что ему достались такие люди? Серёжу снова выбросило в суровую действительность. Ему снова хотелось плакать, но слёз больше не осталось. Ничего не осталось. Серёжа был на дне. Сережа хотел выплыть на поверхность, но не мог вырваться из склизких объятий речного дна. Ил обвил его с головы до пят, впечатал его в зыбучее дно. Как через призму Серёжа видел блики где-то далеко-высоко над собой, но не мог и пальцем пошевелить. Даже плакать он не мог, ведь слёзы сразу же растворялись в небытие тёмных вод, превращаясь в ничто. Именно так он ощущал себя на протяжении вечной бесконечности. До сегодняшнего дня. Сегодня что-то переменилось, какое-то незначительное, крохотное подводное течение переменило свой ход и смахнуло часть ила. Одеревеневшая душа почувствовала свежесть меняющегося течения. Поэтому Серёжа оказался на полу. Но на этом возможности чуда иссякли. Он по-прежнему лежал на дне и шелохнуться не мог. «Олег,» – тихий хрип из пересохшего горла прозвучал так, как будто его владелец тысячелетия свято соблюдал обет молчания. «Игорь,» – прозвучало на выдохе еле слышно, потрескавшиеся губы напрочь отказались шевелиться. Серёжа жалел о том, чего он не сделал, но гораздо сильнее жалел о том, что он успел сделать. Он не хотел умирать, он не хотел оставлять, он всего лишь хотел почувствовать. Снова почувствовать. Не через призму, не через купол или оболочку – подлинно, взаправду. Хотел прикоснуться ко всем чувствам и обжечься от того, насколько они необъятны, хотел понимать Олега с Игорем без разъяснений, хотел расколоть фантомный мир и выбраться из Зазеркалья. Он устал довольствоваться эфиром, он хотел вобрать в себя оригинал. Но он ошибся. Снова. Никто не знает, где он. Никто не знает в каком он состоянии. Никто не знает, поэтому никто не сможет помочь. В этот раз не появится Волков в сопровождение сверкающего нимба и песнопений, не вытащит его из пыли и не даст, отряхнув, шоколадную конфету с красивым самолётом на обёртке. В этот раз не влетит в комнату Гром, распахнув с ноги дверь, и не накормит его гастрономически вкусной шавермой, а после, тем более, не будет засыпать с ним, читая наизусть стихи Пушкина из школьной программы. Потому что Серёжа им не сказал, потому что Серёжа решил, что справится сам. Потому что Серёжа испугался. Но, думая об этом теперь, находясь в полуобморочном состоянии посреди неотапливаемой квартиры с гуляющими по ней сквозняками, он представлял их лица и боялся уже за них. Сначала будничные, добрые, всегда ему улыбающиеся и, иногда, по случайности поцарапанные в совместных спаррингах. А потом совершенно другие, противоположные первым. Тревожные, напряжённые, обеспокоенные, напуганные… они ведь обязательно будут его искать, они будут питерскую землю носом рыть, Неву высушат, но обязательно найдут его. И как он только мог, зная всё это, вот так их оставить? Дурак, Разумовский, ты беспросветный идиот. Как же стыдно. И снова желание волком выть от немой тоски. Серёжа хотел их увидеть, хотел, чтобы они пришли. Он был атеистом, но в этот миг, погрязнув в невесомости на границе жизни и смерти, молился всем известным ему богам, духам и демонам. Лишь бы не закончить вот так, он не хотел, чтобы Игорь с Олегом нашли его труп вот так. Он хотел увидеть их снова. Час, два, может десять, а может лишь минуты Серёжа пролежал вот так, наедине с потоком нескончаемых мыслей. Иногда ему казалось, что он уже умер, и время для него остановилось. Но потом по телу проходила болевая волна, и он понимал, что ещё не оторван от неё окончательно. Но в какой-то момент до подсознания донеслись инородные звуки, послышался скрежет и шорохи открывшейся входной двери. Всё его существо возликовало, почувствовав скорое окончание своих терзаний, но физическая оболочка осталась незыблемой, непреклонной, непричастной к душевной сладости ликования. Сегодня он не умрёт. – О Господи, – откуда-то из другого измерения послышался тупой выдох Игоря, первым зашедшего на свою старую любимую-родную-уютную кухню, напоминавшую всегда о солнечном детстве, теперь же ставшую тесным склепом, в котором чертовски не хватает кислорода. – Блять, – выместил весь спектр эмоций в одном единственном слове Олег, у которого перед глазами уже плясали нахальные обрывки прежних лет, старшей школы и залитой закатными лучами мальчишеской спальни, взорвавшейся в памяти первыми алыми бликами. Игорь урвал у богов невероятное везение, но, несмотря на наглую выходку, остался их любимчиком из рода человеческого. Иначе было не объяснить, как он за несколько лет сумел не столкнуться с приступами Разумовского и теперь стоять в дверном проёме, не зная, что делать. Игорь, как ни крути, редкостный везунчик, честь имевший застать самый отчаянный момент Серёжиного состояния. Счастливчик во всем. Он находился в стенах, которые знал как свои пять пальцев, но ощущал себя кинутым посреди незнакомого пустыря. Пока они ехали сюда, собрав все существующие штрафы, напряжённый как струна Олег сказал о том, что они могут здесь найти. И Игорь был готов. Но такого не ожидал. Олег описывал многое, но не это. Именно поэтому взгляд Игоря метался между зависшим на секунды Волковым и, – он надеялся, – живым Разумовским. – Игорь, – позвал Олег, и его голос громовым раскатом разнёсся в тишине, – принеси аптечку. Не стой, иди. Мы привезли. Там, в моей сумке. Олег заставил себя собраться. На деревянных ногах он опустился перед Серёжей на колени и приложил горячие пальцы к ледяной белой шее, боясь, что ничего не почувствует кроме трупного холода. Но боги сегодня милостливы: медленный, едва ощутимый пульс, не больше сорока ударов в минуту, но он был. Осознав это, Олег с неописуемым облегчением наконец-то заглянул в родные, подёрнутые мутной пеленой глаза, которые смотрели на него в ответ так нежно, так благодарно, что при виде остального Серёжиного творения, у Олега защемило сердце. Бережно, опасаясь причинить новую боль, Олег поднял обмякшего Серёжу на руки и сразу ощутил впившееся в кожу кости. Волков боялся, что мрамор в его руках может в любое мгновение рассыпаться из-за множества трещин, нанесенных временем. Искусство неподвластно времени. Серый, что ж ты опять с собой натворил, придурок. – Давай его сюда. Игорь пнул мешавшуюся на пути табуретку, и та с оглушительным грохотом отлетела куда-то в угол комнаты. Диван в громовском родовом имении вобрал в себя пыль времён первых царей русских, поэтому Игорь достал из относительно защищённого от грязи комода то ли простыню то ли пододеяльник в голубой цветочек и набросил на него перед тем, как туда был опущен Разумовский. – Его в больницу надо. У Игоря сердце с остальными внутренностями перевернулись сто тысяч раз, а он только аптечку закатавшему рукава водолазки Олегу сунул, знал ответ. И был готов помогать. Вот только руки дрожали как у дряхлого старика. Гадство. Какое же гадство. – Его в дурку положат для невменяемых и социально опасных. Нельзя, Игорь. Самим придётся. Я могу, я знаю, ты только подсоби, родненький… У Олега вырвался тяжёлый стон, полный волчьего отчаяния, а у Игоря старый паркет под ногами раскололся, увлекая в кромешную тьму без всякого света и надежды. Но нет. Не сейчас, когда он только обрёл это всё. Он был не готов их потерять. Он не собирался проваливаться в ад, сил у него хватит с чертями адскими тягаться, он ещё за своё время на белом свете поборется. И за последнюю доску над пропастью он за плечо Олега хватается, и встряхивает его, вместо сухих заноз чувствуя под пальцами горячий мягкий хлопок, вместо смертной вони – хвойный кондиционер для белья. И Олег приходит в себя, за протянутую руку хватается. Они не упадут в эту бездну, они вытащат друг друга. – Спасибо, Игорь, – и эта фраза не требует объяснений. Разумовский всё с момента дверного грохота видел как в страшном сладком сне. Вот голоса и писк, вот силуэты, вот Олег, – я умер, – вот его подхватывают на руки и несут куда-то, куда он не видит из-за плёнки в глазах, вот что-то мягкое, а вот что-то покалывает его кожу. Он ненавидит уколы, он ненавидит боль и хочет отвернуться, но не может. Дальше снова туман, сумбурные бессвязные видения давно минувших дней и того, что, кажется, происходит с ним сейчас. Серёжа не заметил когда, только вдруг понял, что больше не болит. Осталась лишь слабость и некая дремучая нега, окутавшая разум вместо осточертевшего тернового венка. Кажется, муторное полузабытье наконец-то сменилось глубоким сном. Олег споласкивал руки, пропахшие спиртом и кровью, в жёсткой ржавой воде, снова и снова натирал их куском остолбеневшего хозяйственного мыла. Шум воды перекрикивал свистевший чайник, до этого сполоснутый в этой же воде Игорем, который теперь заканчивал оттирать старыми футболками кровь с пола. Вода уже была слита, ванна протерта, но следы только что произошедшей здесь вакханалии чётко отпечатались в общем подсознании. Игорь тер пол, а перед глазами всё ещё стоял ночной кошмар, который не спешил исчезать в никуда, на полу не осталось ни капли дорогой крови, а перед застывшими в одной точке глазами всё ещё расстилалось месиво. – Пойдём. Игорь вздрогнул, отряхиваясь от навязчивых мыслей, и увидел сидящего перед собой на корточках Волкова. Его рука покоилась на застывшем плече, и от неё разливались волны спокойствия, доверия. При взгляде на бывалое лицо Волкова, хотелось верить в то, что всё будет хорошо. Его гипнотические глаза выглядели как никогда прежде глубокими, всепоглощающими, будто не существует в этом мире ничего кроме их бесконечной теплоты, успокаивающими, он ими в самую душу смотрит и всё видит, всё понимает. – Чайник вскипел, – сказал он тихо и чётко, как он обычно разговаривает из-за рабочей специфики. – Где у тебя заварка? – А у меня нет заварки, – из прострации сказал Игорь с хрипотцой от долгого молчания. – Только кипяток. Олег посмотрел на растерянное лицо напротив с немым вопросом, а потом улыбнулся и тихо засмеялся. Игорю и самому стало смешно, но он лишь криво улыбнулся. А потом Олег его обнял. Неожиданно, быстро, но так крепко, что позвоночник мог бы похрустеть, и по спине его трепетно гладит, а сам рвано за спину выдыхает. И Игорь сам его обнимает, и тоже крепко-крепко, будто атомами обмениваясь и сцепляясь в единое целое, будто защищая от всей земной суеты. – Я тебе могу кипяток заварить, – сквозь смех и слёзы сказал Игорь. – Спасибо, – также в затылок ответили ему. И снова молчание и прерывистое дыхание, постепенно становившееся ровнее. – Но у меня есть идея получше, – говорит Олег и, поднимаясь с пола на ноги, поясняет. – Я сейчас вернусь, иди к Серому. Он спит, но одного его оставлять точно нельзя. Заходить в зал Игорь боялся, но хотел. Он боялся видеть Серёжу, но он хотел его видеть. Преступив порог, сразу его заметил, и сердце снова защемило, сгибая пополам, как ивовую ветку. Игорь рухнул перед ним на колени, игнорируя притащенное к изголовью дивана кресло и своё желание коснуться, чтобы убедиться, что это всё реально, что взаправду происходит, что не чудится полицейскому с пулей в груди в предсмертном бреду. Прозрачное лицо, скомканные волосы и забинтованное, словно у египетской мумии, тело. Такое же худое как у мумии точно, на подлинность фараонского бинтования он не претендовал. Игорь смотрел на Серёжу и хотел, чтобы тот просто открыл глаза. Олег не соврал, когда сказал о том, что скоро вернётся. Он появился в дверях почти сразу, а в руках держал тарелку с нарисованными зайчатами и вполне реальными пирожками вместе с полупустой коробочкой чайных пакетиков. – Твоя соседка очень милая старушка, – обрезал дальнейший вопрос он. – В коробке есть немного сахара, какие-то пироги с капустой и яйцом, а какие-то с картошкой. Тамара Васильевна предлагала ещё пару штучек с яблоками, но я сказал, что нам столько не съесть. Эта милая старушка угощала Игоря яблочной шарлоткой каждый его день рождения, поила зимними вечерами чаем с овсяным печеньем, если родители задерживались на работе, и видела как из младшеклассника он превратился сначала в увлечённого новыми крышесносными возможностями студента, а затем и в порядочного майора питерской полиции, которого она сердечно поздравляла с вступлением в должность. Они не были родственниками, даже друзьями не были, но Тамара Васильевна была приятным детским воспоминанием. А ещё она терпеть не могла шум. Поэтому, когда услышала подозрительные инородные звуки из соседей квартиры, пустовавшей на тот момент уже не первый месяц, то сразу же нашла в записной книжке номер и сообщила об этом хозяину, попросив разрешить ситуацию. Игоря после внезапного звонка как током ударило, он всё понял мгновенно, и Олег, бездвижно смотревший на него немигающим взглядом, тоже понял всё моментально. Дальше были армейские сборы, завершившиеся даже быстрее, чем успела бы погаснуть спичка, приготовленная на чёрный день сумка первой помощи, схваченная железной хваткой, убийственно тянувшиеся минуты в лифте и бессильном молчании, и добровольный полёт прямиком в ад. Брошенная где-то у подъезда машина, вполне возможно, что даже не закрытая, потому что каждое лишнее движение терзало изнутри, впивалось иглами в самое сердце и вымораживало внутренние органы нарастающим страхом не успеть. Лестница, дверь, коридор, кухня и Серёжа. И разом переполненная чаша сомнений перелилась через треснувшие края, захлестнув их всех, бросив прямиком в разинутую пасть ненасытной Харибды, готовившейся утянуть их в никуда. – Вкусно, – сказал Игорь, хотя не мог понять, что именно он сейчас жуёт. – Да, – ответил Олег, чувствовавший вкус примерно также. Говорить ни о чём, лишь бы не дать друг другу в омуте забыться. Тянуть друг друга, и взлететь, подобно птице. Если для преодоления Харибды нужно кем-то пожертвовать, то они высушат океан, устранив само дьявольское отродье. – Как думаешь, с ним всё будет нормально? – Я не экстрасенс, Игорь, но, кажется, угроза для жизни миновала. – Мы же его не бросим? В смысле, не знаю, мысли перемешались совсем. Мы же дальше решим, что делать. Я имею ввиду там специалисты квалифицированные, самые лучшие, из Германии какой-нибудь, не наши конечно, и ещё всё в таком духе. Олег перевёл усталый взгляд с тихо дышащего в глубоком сне Сережи на сидящего рядом с ним на подлокотнике кресла Игоря, и слабо, но искренне улыбнулся. – Не бросим. Как мы этого придурка бросим, он загнётся без нас, – сказал он и облокотился плечом на Игоря. – Знаешь, я сегодня понял, как же вы мне оба дороги. Я сейчас, пока ты отходил, попробовал представить свою жизнь без вас и не смог, – Игорь тоже слабо улыбнулся. – Вот вообще. Так что не делай так больше, – теперь уже Игорь обращался к мирно спавшему Серёже, – мы из любого дерьма вместе выберемся, все втроём, только вместе. Как же мы без тебя, Серый? Пообещай мне, что в следующий раз попросишь о помощи. Мы будем рядом, только позволь. Игорь, кажется, хотел ещё что-то сказать, но передумал. В молчании он нахмурил брови, ощутив себя выжатым до последней капли, но Олег был рядом, и крепкое плечо успокаивало лучше любой химии. Не сдержав порыва, он дотронулся кончиками пальцев сначала до ещё слегка влажных волос, а потом и до чудом уцелевшего лба, и трясущаяся рука с опаской прошлась по коже над бровями, заключённая в последствии в горячую Волковскую ладонь. Серёжа находился в непонятном состоянии полудремоты, разбирал два родных голоса, понимал, но пока был не готов открыть глаза. «Обещаю,» – подумал он, и живая слеза скатилась по заклеенной специальным стерильным пластырем щеке.