В глазах — безумие

1

      Глубокой ночью, когда стрелки медного циферблата показывают четыре часа, тёмные грозовые тучи, затянувшие всё небо над Пилтовером, ненадолго расходятся, явив возможность каждому желающему лицезреть картину смерти. Ошметки горящей плоти с пустыми глазницами размером в барабан раритетного револьвера; окоченевшие пальцы, выставленные напоказ из-под кусков клинчатого камня, что еще несколько часов назад служил нервюром арки; и кровь в запутанных волосах Джинкс цвета хекстекового кристалла.       Это похоже на взрыв ядерной бомбы, на разлом их маленького мирка в клочья — у Экко внутри что-то ломается под давлением собственного страха, и он будто издалека слышит свой смех: короткий, нервный, с привкусом истерики. Джинкс не смеется вместе с ним - господи, спасибо – но когда Экко поднимает на неё взгляд, она смотрит в ответ с гадкой усмешкой, мажущей по лицу острием ножа в попытке вскрыть его кожу.       Устройство в ее руках не сбивается со счету, сообщая о приближении конца, пока за спиной заживо горят пилтоверцы. Это действительно то, чего Джинкс хотела: спалить весь мир, чтобы убедиться в его боли?       Головной мозг не успевает передать импульсы и Экко не убегает, не прячет лицо в приступе животной паники, его сносит ударной волной. Время замедляется. Экко не отрывается от вида разрываемой плоти, чувствуя как сноп пламени расплавляет глаза и сжигает легкие разом, а взрыв дробит его на части. Кусок за куском.       Барабанные перепонки рвутся от оглушающего звука.       Ночной кошмар сопровождается одышкой и прокушенным языком. Его опять лихорадит, все тело Экко покрыто потом — майка неприятно липнет к коже. В комнате, пропитанной запахом костяного масла, слишком душно, несмотря на открытое окно, в кровати — тесно, да и травма всячески напоминает о себе пронзительной болью.       Необходимо поменять повязку и обработать рану, пока не дошло до инфицирования, но Экко не может чисто физически. Даже один вид костылей у изголовья приводят его в состояние тупого бессилия. Ему хочется просто заснуть и больше не просыпаться, потому как усталость успела забрать все силы еще в тот момент, когда он благодарил бывшего советника за помощь в понимании любопытных деталей работы хекстека, несмотря на то что эти знания мало как могли приблизить его к цели.       Экко утыкается лбом в изгиб локтя и сосредотачивается на том, чтобы его не вырвало. Голова раскалывается на части. Он стискивает зубы, чтобы не шуметь, но все равно не получается сдержать жалкий всхлип, в тишине это звучит неправильно громко. Как и чужой вздох.       — Приве-ет, — медленно тянет проклятый голос, что ни на толику не изменился: с той же неприятной хрипотцой, режущий слух, с ненавистью, скользящей между строк, с не озвученными словами-обвинениями.       Ты жива?       Хочет спросить Экко, но молчит.       И первое, что он чувствует, когда рука находит перочинный нож между царгой и матрасом — тяжесть рукоятки. Единственный способ защиты легко ложится в ладонь, но мысль о том, что им нужно воспользоваться, приводит его в замешательство. Экко не мог сражаться — он едва мог стоять на ногах. Должно быть, сейчас он точно не успеет, и тварь напротив вцепится в его глотку, приставит дуло пистолета к виску и спустит курок потехи ради. Или прострелит ему здоровую ногу, чтобы уж точно не смог сбежать. Или разорвёт ему кишки очередной своей бомбой, а после примется за остальных Поджигателей.       Нет. Он не позволит. Не тогда, когда он ещё дышит.       Экко направляет в ее сторону оружие, произнося:       — Только попробуй подойти, — и смотрит на Джинкс так, словно готов свернуть ей шею, если бы не было отвращения прикасаться, чувствовать ее запах, который здесь ощущается лишь отголоском, но Экко, как псина, распознаёт его даже здесь.       Губы Джинкс растягиваются в жуткой ухмылке, даже в темноте её острые зубы отражают лунный свет. Она делает шаг к окну и Экко, наконец-то, может взглянуть на неё. Он и представить себе не мог, что Джинкс так быстро оправится, учитывая то в каком состоянии Экко. Они оба были на грани смерти, так какого черта на ней нет даже одного синяка?       Единственное, что в ней изменилось это... глаза?       Мир в ту же секунду меркнет, сузившись до тёмных зрачков в глубине фиолетовых глаз.       Почему?...        Джинкс мгновенно оказывается рядом, перехватывая нож из руки.       — В моих планах не входило твоё убийство, поэтому лучше убери его, пока я не передумала, — она не отводит взгляда от Экко, когда тот рассматривает её длинные косы, падающие на плечи беспорядочными прядями, смоченные кровью (ее... или чужой?). Обращает внимание на прилипшую к скулам дорожную пыль. Засохшая кровь принадлежит ей? Нет, на ней нет даже и царапинки.       Джинкс кого-то убила. Снова.       Убогое и гадкое зрелище...       Экко сейчас стошнит.       Чёрт.       Он должен был с самого начала понять по Джинкс, что что-то не так. Немного не та измученная улыбка, слегка другой наклон головы… И он на самом деле и понимает — на уровне ощущений, слишком хорошо Экко знает повадки девушки. Её присутствие он чувствует лучше всех — ощущает всем телом, всей кожей, узнает по запаху и голосу, считывает её в сопровождении с закоренелой ненавистью. Сейчас она чувствуется особенно ярко: до темных пятен в глазах и невыносимого отвращения к ней и, в частности, к самому себе за слабость, беспомощность.       Боль во всем теле отходит на второй план, в голове скачет лишь одна мысль: защитить близких ему людей, и Джинкс не из их числа. Экко рассчитывает на оставшуюся изворотливость и адреналин в крови, прежде чем бросается на нее, чувствуя дрожь в нижних конечностях. Оба прекрасно понимают, что единственный шанс на победу для Экко - это сбить ее с ног, потому как те его сами не держат.       Предсказуемая атака позволяет ему лишь задеть плечо врага, когда Джинкс уворачивается от удара. Слышится смешок.       Она всегда недооценивала противников. Экко на это и рассчитывает, приземляясь на пол, совершает подсечку ногой снизу. Знает, что есть высокие шансы вывести себя из строя, ведь икроножная мышца разорвана, а давать такую нагрузку на неё — самоубийство, но думать остается все меньше времени, поэтому он рискует, сдерживаясь от крика.       Только вот и от этой атаки она уворачивается со скоростью света. Слишком быстро. Такого не может быть.       Экко задается пустым вопросом, задыхаясь:       — Что за?...       Хватается скорее за костыль рядом, чтобы хотя бы им попытаться задеть Джинкс, замечая движение тяжёлых ботинков перед носом, и... не успевает.       Удар выходит на славу — переносица хрустит как вица, кажется, что зубы должны вот-вот раскрошиться, когда слюна начинает стекать из прокушенной губы прямо на подбородок.       Т-твою мать. Это действительно больно.       Он даже не может поднять головы, чувствуя, как дышать становится труднее, потому что кровь скапливается в глотке.       Черт-черт-черт!       (Какой же ты жалкий, ни на что не способный бесполезный кусок дерьма).       Вдохнуть не получается — с каждой секундой боль все сильнее распространяется в теле, пока одышка мучительно медленно переходит в удушье. Экко пытается открыть глаза, но слипшиеся ресницы препятствуют в этом. Ему нужно подняться. Он должен встать.       До щеки внезапно дотрагиваются костяшками, осторожно, почти невесомо, словно в попытке успокоить, привести его в чувство. Запускают пальцы между дредами и резко тянут голову назад, словно обращаются с тряпичной куклой, которую оставили у себя лишь для того, чтобы оторвать голову. Однако благодаря этому вмешательству, Экко может дышать.       — Расслабься, — шипит Джинкс. — Ты даже драться в таком состоянии не можешь. — Она скользит по нему взглядом, надменно приподнимает бровь, оценивая его положение, будто бы перед ней лежит закуска, которую она не выбирала.       Экко чувствует, как кровь пузырится на языке.       — Перестань брыкаться, — Джинкс сильнее тянет его за волосы, присаживаясь рядом на корточки.       — Не перестану, — почти что выплевывает.       Кажется, такой ответ ей нравится.       — Вот же упертый.       Экко дышит через раз, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. Он старается не смотреть на Джинкс в поисках отступления, пытаясь разглядеть в темноте подобие ножа на полу, что был выбит из руки минутой ранее. Экко никогда не собирался им пользоваться. До сегодняшнего дня.       Он прекрасно помнит, как столь бесполезный кусок металла валялся в коробках хлама в кладовке Бензо; как он выпрашивал Паудер посмотреть, каких результатов он достиг в его метании, когда их и не было, кроме жалких попыток попасть хотя бы за метр до цели. Попадала всегда Паудер.       «Ты неправильно его держишь, давай я покажу... Все ещё неправильно».       Экко не любил ножи, потому что видел, для чего их применяют. Когда дети игрались, взрослые чаще всего резали им плоть. Тогда он ещё не знал, что это можно делать и с помощью слов.       — Я же сказала, что не собираюсь тебя убивать. Я пришла с миром.       — Какой к черту мир, Джинкс? Кого на этот раз хочешь взорвать? — Он брыкается ещё раз, а в ответ ему давят ботинком пальцы.       — И это первое, что тебе пришло в голову? —Она почти смеётся. Почти — потому что её хрипы сложно принять за смех. — Как невежливо к гостю, где твои манеры? — Воздух вокруг них собирается ощутимым коконом, давя все сильнее: на легкие, на плечи, на всего Экко. — Интересно...       Джинкс расслабляет хватку, резко — и, кажется, отчасти он даже рад этому, на секунду, потому что понимает — дальше хуже. Её пальцы пробегаются по шишкам позвоночника Экко через майку, вниз, вниз, вниз, так что тот в ужасе дёргается и ползёт вперед, чтобы, наверное, сбежать, но тут же застывает от сильного удара головой о пол. Джинкс сильнее давит на затылок, пока кровь размазывается по его щекам.       — А ты легко отделался от нашей прошлой встречи. — Кажется даже проще, что он её не видит — нет желания смотреть на то, как Джинкс тяжело дышит, облизывая покрасневшие губы, и обводит его фигуру мутным взглядом, задерживая дыхание от вида жалкого тело, скрюченного от боли.       Ногти впиваются в кожу вокруг разорванной мышцы и Экко давится воплем, стараясь больше не ощущать связи с собственным телом. Просто, черт тебя дери, исчезнуть.       (На тебя даже омерзительно смотреть, убогое и никому не нужное отродье).       Джинкс это не устраивает — тяжестью наваливается на ногу, сдавливая ту всем весом. Экко, наверное, кричит, но слух начисто подорван, потому что от беспомощности и мыслей о смерти всё растворяется в темноте. Окружающие предметы размазываются грязным пятном, хочется выблевать все внутренности и больше ничего не чувствовать. Кажется, он теряет сознание. Или задыхается. Или и то и то. Или...       Да плевать.       Он устал.       Но Джинкс все ещё пытается чего-то добиться, дотрагиваясь холодными губами до его виска, и шепчет в ухо. Экко не понимает. Он, должно быть, начисто теряет связь с реальностью, лишь только в момент полного исчезновения окружающего мира до него доходят слова Джинкс:       — Очень больно?       А дальше — лишь темнота.       — Очень больно?       — Что? — Коротышка прячет лицо быстрее, чем Паудер успевает увидеть слезы. Размазывает грязь по лицу рукавом рубашки, пока расцарапанные в кровь ноги промокают в луже отходов.       — Почему ты не убежал?       Паудер ступает по узкому переулку с явным страхом, но несмотря на это приближается к мальчишке, зажатому между мусорными баками. Возможно, им не следует здесь оставаться — в любой момент могут нагрянуть обидчики, но каждый из них понимает, что если бы их хотели поймать — это уже бы сделали. Можно сказать, на них уже отыгрались. Или... лишь на Экко?       Не надо было ему влезать. Паудер могла убежать и без него, вероятно даже, что все обошлось бы и без Вай, но коротышка решил сыграть в героя.       Она должна злиться, но почему-то получается с трудом. В горле стоит ком, на глаза наворачиваются слезы от обиды на несправедливость судьбы за то, что с ним сделали. Лицо расквашено: левый глаз совсем заплыл, верхняя губа распухла, а на нижней багровым следом отпечатался след зубов, видимо, пытался сдержать всхлип, когда ему заламывали руки. Вай не позволила бы этому случиться, она-то друзей никогда не бросает. Не то, что Паудер.       Она подходит ближе, и в нос ударяет едкий запах мочи и гнили. Экко не встаёт с места, уперевшись спиной об мусор, поэтому Паудер усаживается рядом. Неосознанно тянется к чужому лицу, когда коротышка выдавливает из себя улыбку:       — Всего лишь царапина. Даже не чувствую. — И оба понимают, что это ложь. — Бензо говорит: все можно починить, да—       —... же прошлое, — но от слов не становится легче. Экко больно, а Паудер - за него. — Уже слышала. — Коротышка, кажется, рад этому, улыбается уже искреннее. Хихикает, словно ничего с ним не случилось, словно не он минутами ранее сотрясался в корчах, словно не его голову втаптывали в грязь. Паудер все видела, пока пряталась в ожидании, когда все закончится. — Я должна была что-то сделать, но... — Ей было страшно. Очень-очень. — Не смогла... — Она утыкается носом в изгиб локтя, пытаясь не смотреть ему в глаза. — Прости.       Экко не понимает, почему она извиняется. Не соглашается, качая головой из стороны в сторону.       — Нет-нет, ты чего, ты ничего не могла сделать, это я во всем виноват, — тараторит он, — если бы не я, то все было бы хорошо, сама же понимаешь, что я... э-э-э сам виноват, я же это говорил уже, да? Поэтому хорошо, что ты спряталась, вот уж мне бы влетело от Вай, если бы она узнала, что я тебя в очередную драку ввязал, ух-х-х, она бы такую жару мне устроила! — Он не останавливается. — Видела же, что она сделала с Гарсом, да? Как она его побила-то, его сейчас и не узнать: не нос, а слива! Он и раньше красотой не блистал, а сейчас и подавно.       Смех выходит сам по себе, хотя ей нисколько не весело, но коротышка не замечает этого, с облегчением улыбаясь. Паудер на душе становится ещё тяжелей, потому что убеждается: друг из неё никудышный. Но может, если она постарается, то что-то и получится? Просто надо постараться сильнее. Так говорит Вай.       Просто постараться.       Да?       Она станет хорошим другом. И сестрой тоже.       — Может мне позвать кого-нибудь или проводить тебя до лавки Бензо?       Коротышка оживает, дёргается резко и смотрит испугано.       — Нет-нет, только не к Бензо.       Она вопросительно взирает на Экко, пока тот собирается с силами.       — Бензо снова расстроится, — жалобно говорит он, пытаясь встать. Паудер оттряхивает с одежды грязь, приподнимаясь с колен, а после падает руку помощи. Коротышка смущается, но все равно тянется к ней. Неловко держится за плечо, будто бы боится испачкать Паудер.       Ей кажется это смешным.       Медленным шагом и в молчании у них получается выйти из переулка, когда Экко решает нарушить тишину.       — Вай учит не отступать и не сдаваться, поэтому я не захотел убегать.       Жалко, что у Паудер учиться получается плохо.

2

      —...кко.       Хочется воды.       — Экко-о-о.       Почему так жарко?       — Открой глаза.       Твою мать, как же жарко.       Пощёчина пробуждает в ту же секунду.       Он чувствует, как его укладывают на раненый бок, и лишь от одного прикосновения с поверхностью Экко готов взвыть.       Сколько он был без сознания?       Джинкс бесцеремонно разглядывает подвешенные чертежи, перечитывая записи на полях, чтобы убедиться в их понимании, хотя в комнате все ещё темно. Эти чёртовы глаза... Что с ней сделали?       Вдруг до сознания доходит мысль: он ведь так и не спрятал один из незаконченных вариантов чертежа зэ-драйва. Ещё бесполезного, однако если попадёт не в те руки, вполне может перестать таковым быть. Пусть Экко и постарался заранее, чтобы никто не смог разобрать шифр без его помощи, тот все же продуман не настолько хорошо, чтобы быть полностью уверенным.       Экко пытается встать с кровати, на которую его (по-видимому?) уложила Джинкс, после того как довела до отключки, но отвлекается на неумело перевязанную ногу.       Неужели жалкое подобие Джинкс сыграть в доктора?       Осталось только расчленить его на кусочки, чтобы образ безумной психопатки отпечатался в сознании всех Поджигателей. Силко этот перфоманс должен понравиться, не зря же выжжег в разуме Джинкс безумие.       — А ты отлично здесь обжился, — тошнотворное предчувствие того, что может случиться, парализует конечности, вызывая мурашки. — Вы все. — Поворот головы и снова пустой взгляд из-под длинных ресниц. — Интересно, что с вами будет, когда все это сгорит?       Экко застывает, а существо рядом следит, наблюдает, запоминает каждую эмоцию.       — Что ты...       — Переста-ань. Я ничего не сделала и не сделаю. Не тебе.       Тащит за собой стул, подходя ближе. Тяжёлые косы плетутся следом. Ботинками задевает костыли, готовые вот-вот свалится на пол, и усаживается рядом.       — Ты окончательно свихнулась.       Он ее не жалеет: смотрит жёстко, надменно, с омерзением. Не как на человека. Джинкс к этому взгляду успела привыкнуть.       — Возможно, ты прав, — упирается корпусом о спинку стула, свесив голову под неестественным углом, и продолжает: — раз захотела проведать старого друга.       — Мы с тобой не друзья.       Она оскаливается так широко, не скрывая всех острых зубов, что, кажется, будто от неприязни сердце должно вот-вот вырваться из грудной клетки.       — Помнишь, как ты в первый раз показал мне это место? — Столько времени прошло, но Экко помнит. Помнит каждое мгновение. Давно пора сжечь в пламени скорби эти воспоминания, каждый намёк, каждое слово. Само её существование и каждый вздох, и каждый удар сердца доказательство того, что она оскверняет труп Паудер. Джинкс нужно было задушить сразу, как только от Паудер осталась лишь кожа, натянутая на кости психопатки. — Мы еле как успели убежать от тех засранцов, прежде чем ты привёл меня сюда. Я все не могла понять, что им от нас нужно было, пока не заметила, что ты у них украл. — Потухший взгляд останавливается на его лице. — Так весело мне не было очень давно.       Экко поджимает губы и старается не смотреть на Джинкс.       Мерзко. Её взгляд дробит кожу на куски и палит плоть до голых костей. На нее даже глаза не хочется поднимать.       Что она от него хочет услышать?       Что он скучал? Скучал даже, когда она разорвала в клочья невинного человека перед его глазами? Скучал даже, когда она приставила к горлу лезвие в попытке остановить его жалкие способы вернуть её домой? Скучал даже, когда никчемная детская влюбленность превратилась в болезненную одержимость отыскать в ней намёк на человечность?       — А когда мы добрались, ты не мог заткнуться.       «Вот тут будет площадка для проведения боев, а там — видишь? — там будет...»       — Все болтал и болтал без умолку.       «Здесь можно будет построить огромну-у-ую эээ... экспериментальную базу. Ну, знаешь, для твоих бомб».       — Ты столько верещал о нашем будущем, словно оно у нас когда-то было.       О, это омерзение. Это непередаваемое отвращение и презрение давно уж выжгло в нем все те тёплые чувства.       — Оно и было. — Выдыхает шёпотом и смотрит в её глаза. Фиолетовые. Мертвые. — Для Бензо, — она вздрагивает, нервно скребет собственную кожу... (Неужели это существо умеет чувствовать?) — Клаггора, Майло. — (Врет, врет, тварь лишь насыщается смертью) . —Для Вай.       Пальцы сжимаются в кулак. Выражение лица меняется.       — И даже для тебя, Джинкс.       Он выплевывает это имя.       Вот оно — истинное безумие в лице скорбящей Джинкс. Кого она хочет обмануть? От слез её глаза сияют в ночи, почти блестят осколками сломанного витража. Она смотрит, словно умоляя помочь, и от вида внутри всё должно бы перевернуться, но у Экко — ничего, пустота на месте сердца.       Тишина густеет, как густеет воздух перед взрывом ядерной боеголовки, пока Джинкс, наконец, не размазывает слезы по щекам, пока не поднимается со стула, отходя в тень, пока не обнимает себя за плечи в попытке остановить дрожь.       — Ты прав. — Её голос охрип, стал тяжелее. — Может быть, будущее действительно есть... — Экко не видит, но знает, как губы растягиваются в оскале, прежде чем Джинкс разрывается в нервном, истеричном смехе. —... ха-ха-ахах... — Задыхается, извергая из глотки хохот, и медленно сползает по стене на пол. — Но не для меня.       У Экко рябит перед глазами от этого сумасшествия. Рядом с ней и, в особенности, от её припадка его охватывает ступор, воздуха не хватает, а мысли пропадают разом.       Что с ним, черт возьми, происходит?       Экко хватается за костыли и встаёт, чувствуя, как мышцы трещат, а судорога прошибает тело до кончиков пальцев.       — Что ты сделала? — Спокойно произносит он, однако внутри все колотится. Джинкс - теперь чистое воплощение беспомощности - даже не поднимает взгляда, сжавшись в углу. Раньше от слёз Паудер его огонь разгорался сильнее, был живым и таким ярким, что хотелось согреть её полностью, сейчас — обжечь. Джинкс не привыкать. Сама уже истлела пеплом.       Медленно, игнорируя боль, получается подойти ближе. Ещё дюйм и можно будет дотронуться до кос.       Глядя на нее, Экко видит перед глазами события предыдущего вечера ещё до взрыва. Ее стоический, уверенный, но требовательный тон. Ее запах пороховой гари, жженого дерева и свежей крови. А еще ее удары — уверенных, грубых рук, скользящих по его телу с такой же точностью, с какой стреляли из револьвера.       Они оба должны были умереть на том мосту. Но судьба решила сыграть с ними в злую шутку.       Под ребрами остро скручивается горечь. Чертов образ ломает его, разрывает на куски, не прикасаясь. Экко рассматривает ее вблизи — чертовы веснушки на кончике носа, виноватое лицо и едва заметный шрам на левой скуле. Глубоко вдыхает, улавливает зловоние — прямо как тогда, в тот самый момент, когда жизнь была на грани смерти.       — Я... — Поднимая голову, шепчет она: — я в любой момент могла выдать ваше местонахождение, почему все равно остался здесь?       Ждал, что ты вернёшься. Первое время.       На выходе получается:       — Терять было нечего. Надо было идти на риск.       Резью в глазах мелькают утерянные памятью образы: вывернутые ноги Бензо под неестественным углом, расплавленные костяшки толстых пальцев Клаггера и полотно с засохшей блевотиной.       — Похоже, — Джинкс шмыгает носом, наконец, встречается с ним взглядом, — теперь это делаю я.       Уязвимость читается в каждом её вдохе, руки дрожат, а слезы застилают взгляд, скатываясь по бледной шеи.       Экко не способен отвести от нее взгляд — от Джинкс на расстоянии руки. На картинах в заброшенной библиотеки Зауна тела святых всегда истерзаны, покрыты кровью и порезами, но лица при этом отражают одно лишь умиротворение. Святые смотрят наверх, их глаза с прекрасными длинными ресницами обращаются к небу, у Джинкс — к Майло и Клаггору с разорванным брюхом.       — Ты никогда не мог хранить чужих секретов, кроме моих. Это странно, если учитывать то, каким ты был болтливым. Не то, что сейчас, да? — Она тихо смеётся. Нежно. Как Паудер. В ушах Экко шумят смертоносные волны, снося все выстроенные стены, обнажая то, что сидит внутри уже слишком, невыносимо давно. — Теперь мы не друзья, но тогда-то ими были, если бы только я...       Она должна просить прощения. Она хочет. Но не знает как это выразить словами: чувства смешиваются друг с другом, крики до сих пор звенят у нее в ушах после долгого ужина несколько часов назад. Она сквозь слезы умоляет Силко — умоляет его о прощении.       Прости, прости, прости, прости, прости, прости, прости...       — Я... была другой.       Экко сжимает зубы, сглатывая комок жалости. Все тело будто немеет, ощущается неповоротливой резиновой тушей, его тянет вниз, к Паудер. Не получается прикоснуться, не получается утешить.       Она слепо шарит ладонью, пока не касается его руки, твёрдо сжимающую костыль. Экко и этого хватает, чтобы его прошибло импульсом до самых пальцев ног, словно в голову с размаху вонзили металлический прут. И он разбивается, лопается, разлетается мелкими кровавыми осколками.       (Паудер).       Это не Паудер.       (Паудер).       Она умерла.       (Паудер)       Её вырезали острием ножа из сердца.       —Экко, обещаешь ли ты сохранить мой последний секрет?— негромко произносит она с какой-то странной интонацией, словно... с ужасом, мольбой. — Сегодня я сделала что-то ужасное.       Внутри окатывает жаром и сразу — холодом. Желания смешиваются в голове, не позволяют связно думать. Хочется отчаянно-неправильного: подойти ближе, оступиться, довериться.       Его тянет вниз.       Несмотря на мучения и несколько попыток сбросить костыли у него получается осесть на пол. Прикасается к худому запястью. Сжимает ладонь с такой силой, как будто вот-вот собирается сломать в порыве неконтролируемой болезненной любви к ней. К Паудер.       — Что-то ужасное, ужасное, ужасное… — Повторяет она снова и снова, сглатывает, закрывает глаза, спасаясь темнотой, задыхаясь ею.       Грудную клетку распирает, все внутренности сдавливают в одно сплошное месиво. Экко делает глубокий вдох, медленно и взвешенно, подавляя напряженность, подступающую выше к горлу и охватывающую его шею стальной удавкой.       — Всё хорошо.— Экко понимает, что любое слово может разбиться между ними на осколки. Его трясет — слабый озноб охватывает плечи и перерастает в дрожь вдоль позвоночника. — Я обещаю.       Паудер слегка поджимает губы и смотрит: долго, очень долго, в глаза. Одержимость накрывает Экко следом, клокочет внутри, как второй пульс. Он чувствует, как ею горит лицо, как тело Паудер — раскалённое тело — прижимается к нему сбоку. Кажется, что он слышит далекие завывания смертельного урагана, и точно знает, как шипят, корчась в огне, хрупкие, выстроенное за всю его жизнь стены. Как он мог? Как он мог не видеть то, что его Паудер всегда была рядом... ?       Экко держит себя в руках и в то же время почти осыпается Паудер под ноги, когда та вскрывает правду. И когда она, наконец, открывает рот, в его дверь резко стучат.       В ту же секунду она резко поднимается в поисках отступления, пытаясь сбежать, но Экко хватает её быстрее.       Нет-нет, не уходи. Только не сейчас, когда ты нашлась.       — Я говорил не беспокоить меня, — строго говорит Экко, пока знакомое ощущение тёплой кожи под пальцами оседает в сознании.       За дверью издаётся странный звук.       — Необходимо поставить вас в известность о происшествиях.       Ладонь Паудер в руках Экко содрогается.       Мурашки бегут по позвоночнику, волосы на загривке встают дыбом, руки потеют — тело реагирует на опасный раздражитель быстрее, чем зависший мозг.       — Что ещё за происшествия?       — В Заун направляются вооруженные миротворцы.       — С... какой целью?       Экко жмурится так сильно, что под веками расплываются яркие круги.       — Пилтовер огласил ультиматум нижнему городу, неисполнение приведёт к войне.       — Что?       Экко отпускает ладонь.       (Убийца).       Сердце стучит все быстрее, хаотичнее, секунды текут и растягиваются, превращая мгновения в целую вечность, а внутри стянутая пружина отталкивает Экко от края.       — Произошло нападение на совет директоров, — кровь? снова кровь? — Взрыв штаба привел к немыслимым разрушениям: слухи о погибших не только советников, — кровь забивается в глотку (задохнись) , — но и сотни ни в чём неповинных людей: стариков, женщин, мужчин, детей, что жили поблизости. (Ты во всем виноват, ты, ты, ты). Нападавший с нашей стороны, что нам делать, (Экко) Экко?       — Что нам?...(Что ты сделал, чтобы им помощь?). Сейчас нуж(Ни-че-го)но... н-на(Убийца)м... мне над(Убийца)о поду(Убийца)ма (Убийца)ть.       (Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца. Убийца).       Экко на секунду прикрывает глаза, наклоняет голову к плечу, не отрывая затылка, вглядывается и не видит ровным счетом ничего. Кажется, он давно распался на составляющие, как разбитый витраж. Еще недавно он был почти целым. Не идеальным, конечно, местами даже уродливым, потому что состоял из частей: слишком разных, неподходящих друг другу, разноцветных, красивых и не очень, темных и светлых, но слитых в один рисунок. А теперь все разбилось, перемешавшись в бессмысленной куче стекла. Целого не осталось.       Экко небольше шестнадцати лет, но слезы из него больше не лезут, и внутри ничего не откликается — будто это он сам лежит под руинами, задохнувшись пылью. Или закопан живьём, ослепленный взрывной волной. Или. Бесполезные вариации, элемент подстроенного плана, элемент шахматной игры. Как слон из «фила» переобувшего в «фула». Почему-то «повезло» с фигурой именно ему.       Уже плевать на того, кто позади... Что позади.       Но Экко поворачивается.       И видит как лицо Джинкс меняется. От скорби и слез не остаётся и следа, губы искажаются в зверином оскале.       В глазах — безумие.       — Только не говори мне, что тебе их жаль .