The ashes... fall slowly

      Утренний солнечный луч, ещё рассветный, красный, окрашивает светлые стены, падает на развороченную кровать. Минхо только что проснулся. Он снова прочёл записку Джисона, недавно прикреплённую им к обложке их любимой книги, и сейчас решился на ответ. Он пишет его, улыбаясь своим воспоминаниям: «Джисон, надеюсь, ты помнишь дорогу к тому месту, где оставил меня. Глубоко в лесу или под каким-то обдёртым подъездом, на конечной остановке первого трамвая или под центральной яблоней во фруктовом саду недалеко от нашего дома. От моего дома, в котором жил и ты тоже. Не то чтобы я сложил лапки, обернул их хвостом и жду твоего прихода — я знаю, что ты не придёшь, потому что больше не умеешь ходить. Но ты можешь летать, но если прилетишь — я тебя не увижу. Дело в том, что я забыл дорогу. Все дороги забыл. Помнишь, где ты оставил меня? Везде, где был сам. У меня дома — все стены помнят отпечатки твоих рук, выпачканных в муке и масле; на детской площадке под окнами — каждая качель ещё колышет на себе грязь твоих ботинок; в саду — каждое дерево помнит твою осанку, вытягивающуюся, как струна, когда ты пытаешься достать самую спелую грушу для меня; в кафе за углом главной улицы в центре города, где мы брали кофе перед работой, а после неё любили захватить пончики, чтобы дома посмотреть сразу три фильма за сладостями.       Я, честно, думал, что скоро всё отпущу и забуду. Последнее оказалось таким невозможным, что противно. А первое… Мало толку будет с того, что я сделаю это, ты чувствуешь сам, думаю. Эта нить между нами такая прочная. Какой идиот вообще придумал её? Только Бог мог так поиздеваться над нами. Но нить-то ещё ладно, мала беда, но то, что он сделал со мной просто… сложно. Знаешь, это как показать конфету ребёнку, но сразу же её отнять. Ребёнок из меня отличный. Но ты не конфета, Джисон-а, я даже не знаю, кто ты. Я не могу понять, кто ты. Кто ты? Кто ты? Интересно, чернила сейчас исчезнут? Ну, помнишь, как в «Гарри Поттере». Том Реддл ответил маленькому Гарри почти сразу же. А ты мне ответишь? Этот ветер, который стучит в моё окно… в наше окно, — это ты? Я надеюсь, ты знаешь, что меня запирают в нашей квартире. Хёнджин, он всегда приходит ко мне вечером и уходит утром, когда я ещё сплю. Он так меня любит. Даже, наверное, сильнее, чем ты. Почему ты сделал это? Скажи, что это я виноват. Скажи, что виноват я, иначе я просто не понимаю тебя. Зачем? Я спрашиваю об этом Хёнджина каждый день, но он не отвечает. Ему тоже больно: он потерял друга.       Он тоже сделает это? Я не хочу писать это слово. Я даже слышать его из абсолютно любых уст не могу, потому что меня рвёт. Я не видел тебя уже несколько недель, и до сих пор не могу понять, почему ты не возвращаешься домой. Ты написал мне, что я такой хороший, и ты меня сильно любишь, но лучше бы я любил Хёнджина, а мои отношения с тобой были с кем-то на спор. Когда-то ты рассказал мне и своим друзьям, что с тобой когда-то так уже поступали, тогда почему ты, так любя меня, хочешь, чтобы это повторилось снова? Ты мазохист? Будь честен со мной хотя бы сейчас, потому что мне кажется, что ты никогда прежде не был. Я люблю тебя, я не могу любить Хёнджина. Поэтому он, наверное, уходит рано утром. Мы спим в одной кровати. Сначала он просил выгнать его из комнаты, послать спать на диван, но я… не знаю, я не смог? Просто какая уже разница? Интересно, он когда-нибудь поцелует меня? Если я скажу, что хочу этого, то ты придёшь, чтобы набить Хёнджину ебало? Прости, что матом. Ты не любил, когда я матерился. Ты не любишь. Джисон, ты реально мёртв, и я правда говорю тебе всю эту хрень не вслух? Где ты? Я найду тебя в парке у карусели, где мы впервые поцеловались? Может, это не ты меня, а я тебя оставил? Джисон-и, я же забыл дорогу. Все дороги забыл.       Позавчера приходили наши родители. Твоя мама ничего не сказала. Я хотел вырвать ей глаза. Ты говорил, что она никогда не считала тебя своим сыном, а потом сказал, что она бы наверняка полюбила бы тебя, если бы тебя не стало. Она отвратительная свинья. И моя мама была, но она осталась в коридоре, а я не захотел выходить из комнаты, потому что, если бы встал с кровати, то пришлось бы пройти мимо твоей и… я бы решился на убийство. Я бы размозжил ей голову керамическим ангелом, который мы купили на День Святого Валентина. Клянусь, если я не умру раньше, я убью её. А потом себя. Я не знаю, за что. Просто хочется провалиться, чтобы больше не пытаться сжиться с твоей смертью. Мне до сих пор не сказали, как ты сделал это, и я не хочу знать. Просто надеюсь на то, что ты выбрал самый безболезненный способ и не мучился. Но мне очень хотелось бы, чтобы ты помучился в Аду за такое. Я ненавижу тебя сильнее, чем люблю, Джисон. И если ты вернёшься, я сойду с ума до конца. А ты возвращаешься каждый день всё чаще, ты даже в зеркале.       Ты в зеркале. Ты в зеркале, но не в квартире. Ты перед раковиной со в пене выпачканными руками моешь посуду, беззвучно, чтобы не разбудить меня и хоть во что-то насыпать нам риса с мясом. Я сейчас в кровати, жду свой завтрак в постель. Но, когда ты придёшь с разносом, я наругаю тебя за еду в спальне и пошлю обратно на кухню, чтобы ты забурчал, стал заваривать себе кофе. Я приду очень скоро. Ты даже не успеешь обжечь пальцы, я налечу на тебя, заобнимаю, не дам пойти в душ, и мы будем целоваться, прополоскав рот водой из крана. Самое здоровое утро. И я поцелую тебя ещё сто раз сегодня. Ты в зеркале, но не в мире. Джисон, зачем? Ты просто был нужен мне. Мне. Я понимаю, может, я не был тем самым смыслом. Может, ты всю жизнь пытался найти что-то устойчивее, красивее, романтичнее и надёжнее, но каждый раз, как ты говорил, что хочешь умереть, я хотел тоже. Я хотел и умереть с тобой, и жить с тобой. Это не смысл для тебя? Тогда что тебе было нужно? Чтобы я совершил суицид раньше? Это было бы достаточно романтично? Я ненавижу себя за то, что не сделал это раньше тебя.       Знаешь, в первые разы, когда ты стал говорить это, я думал, что это точно шутки. Сначала думал. Потом надеялся. А потом верил. Вера настигла меня очень резко, я даже не успел понять, что каждое утро, проснувшись, сначала стал проверять, где ты и жив ли. Мне нравилась твоя выпечка. Мне нравились твои руки. Твоя шея. Мне нравились твои песни. Мне нравились твои танцы. Сидеть с тобой в студии до ночи после ухода Хёнджина, потому что ты не можешь перебирать ногами. Мне нравился ты. Я люблю тебя. А ты меня? Я не понимаю, как ты можешь говорить «да», — ты всегда врал. Моя любовь к тебе была сильнее желания покончить с собой из-за тебя, а твоя? Только не из-за меня. Джисон, как так вообще может быть? Почему ты не возвращаешься вечером с работы? Почему ты больше не зовёшь меня на прогулку в парк? Где мой карамельный макиато, который ты теперь не путаешь с простым латте? Где ты? Куда делось моё лето? С кем я теперь должен провести зиму, чтобы не замёрзнуть? Ты грел меня, ты сам говорил, что будешь греть меня, чтобы я не превратился в ледышку. Я лёд, Джисон, почему ты никогда не поднимешься на этаж? Почему мне больше нельзя отправлять тебе видео и понравившиеся треки? Почему теперь я не понимаю, зачем просыпаюсь. Почему меня запирают в квартире?       У меня забрали котов, потому что я их не кормил. Почему ты не покупаешь корм, не звонишь мне после работы, когда ты в магазине, чтобы я напомнил тебе, какой брать для Дори? У неё аллергия на телятину. Почему в нашем доме так пусто и непонятно. Во всём мире теперь пусто и непонятно. Где ты? Возьми мою руку, чтобы переплести пальцы. Где ты?» — на густые ресницы наплывают слёзы, и Хёнджин, держащий за руку, тоже плачет. Устал ли он? После тренировки. Они с Джисоном делили студию по субботам. Видит ли он его в зеркале тоже? Спрашивает ли его, почему его нет в студии? В мире. Больно ли ему? Минхо так плевать, но он говорит «прости». Теперь он всегда говорит Хёнджину «прости», потому что не хочет поступать, как Джисон. Джисон такой ублюдок. Минхо ненавидит его и всё своё жалкое существование готов говорить об этом всем, кого удастся встретить. Просто стать посреди проспекта и каждому прохожему говорить: «Хан Джисон ублюдок». Просто встать, взять Хёнджина за руку и кричать всему миру о том, что Хан Джисон композитор и продюсер, он пишет хорошие песни и круто читает реп, у него тонкая талия, а блики в его глазах от множества огоньков на гирлянде похожи на звёзды, сияющие с чёрного тла небосвода. Просто кричать о том, какой Джисон уникальный и звезданутый. Кричать всем, что из-за них, из-за несправедливости, которая капала на мозги, из-за боли и отчаяния эта звезда покончила жизнь самоубийством.       — Не пиши ему.       — Прости.       — Не проси прощения.       — Прости, — Хёнджин прижимает голову безвольной куклы к своему животу. Минхо дрожит и лишается сил, которых итак нет. Хёнджин только что ушёл, но вернулся, почему? — Джисон тренируется? Он красиво оделся сегодня?       — Да. Конечно. Он всегда красиво одевается.       — Потому что мы выбираем одежду вместе каждое утро. Я у него таскаю футболки.       — Конечно, — Хёнджин тоже плачет, потому что вода капает на макушку Минхо, и он чувствует это.       — Где его футболки, Хёнджин? — он сгибается, как уставшее дерево, и у того нет сил его поднять, поэтому он присаживается рядом на корточки. — Где его чашки? У меня всё забрали. Меня ограбили.       — Я не видел его вещей.       — Врёшь: ты помогал моему отцу всё выносить. Куда вы всё это выбросили? Выбросите меня.       — Мы ничего не выбрасывали, Минхо-я, Джисон-и забрал всё сам.       — Нет. Нет, он и меня бы забрал. Не говори так! Я его вещь, он бы и меня кинул в машину. Если бы он забрал меня, я бы не сопротивлялся.       — Не неси чепухи, хён.       — Я хочу к Джисону. Где Суни? Где мои футболки?       — Малыш, прошу…       — Не называй меня так! — Минхо прячется за своими ладонями. Джисон, правда, забрал его. Всё, что можно было вытянуть из него, вытянул, швырнул в свою межгалактическую машину и увёз. В самые далёкие края. Наверное, он уже показал Минхо не одну звезду, как и обещал. Они потеряны в небе, за небом, но тело Минхо всё ещё здесь. — Джин-и… я хочу к нему.       — Его больше нет. Мы не можем к нему.       — На могилу. Отвези меня, пожалуйста.       — …только если ты позволишь мне завязать тебе руки.       — Хорошо, — и лицо болит, как разорванное сердце. Грудь болит вздыматься. Всё болит, абсолютно всё существо Минхо. Так непонятно. Минхо надеется на то, что Джисон окажется хотя бы на кладбище, потому что он как-то сказал, что это его самое нелюбимое место, и, если Минхо придётся его искать, то это последняя геолокация на планете, где он сможет оказаться. Интересно, Джисон говорил это с учётом своих мыслей или имел в виду факты? Хёнджин больной, потому что действительно завязывает руки Минхо чем-то. Позже, когда он привезёт его, выжатого, как половая тряпка, домой и раскуёт, Минхо поймёт, что это футболка, и Хёнджин не останется на ночь, но точно запрёт дверь. И Минхо всю ночь будет неугомонно смотреть в одну точку на кровати рядом с собой и ни о чём не думать. Все ресурсы будут исчерпаны, он решит просто дышать. Хотя, дышать — самое последнее, чего сейчас хочется Минхо. Дышать — последнее, что он сделает в своей жизни, и его не спасёт даже надетая на голое тело холодная футболка, которую теперь он никогда не увидит на Джисоне.       — Я… Ты… Минхо-о… -сон… — говорить не получается. Не получается.