Крик

Часть 1. Я и он. *** - Ты кто такой? – кричу я, уже несколько секунд наблюдая, как худая длиннопалая нога, идущая прямиком от не менее тощей задницы, пытается нащупать голой ступней подпорку держащую забор, разделяющий два соседствующих участка. Деревянную подпорку, поддерживающую забор (замечу между прочим) с моей стороны. Тоненькая фигурка пару мгновений балансирует, пытаясь зависнуть в воздухе, но не удержавшись всем весом обрушивается на свежеподстриженный газон. Меня вводит в заблуждение кажущаяся легкость упавшего, потому что когда я слышу сопутствующий шум, то это скорее грохот с которым падает разве что шкаф, не меньше. Я невольно усмехаюсь, запихивая в карман пакетик лакричных леденцов, и иду на тихий стон слышимый от забора. Мальчишка примерно моего возраста или чуть младше лежит на спине прижимая к груди согнутую в колене ногу. Первое, что мне удается рассмотреть более внимательно – испуганные синие глаза и залитое слезами лицо, второе – здоровенную дыру на его джинсах и торчащее сквозь нее истекающее кровью колено. Я осторожно присаживаюсь рядом протягивая ему руку, чтобы помочь подняться. - Так кто ты такой? – шепотом спрашиваю я так как он кажется мне напуганным сверх всякой меры, хотя очевидно, что ничего уж такого криминального не произошло. - Сегодня переехал, - в тон мне шепчет он в ответ. Сосед значит. Я улыбаюсь осторожно, поднимая его за плечи и пытаюсь отряхнуть безнадежно испачканные зеленой травой ягодицы. - Давай за мной, - говорю я, прихватывая его запястье. Он покорно тащится следом, прихрамывая и тихо поскуливая. Ну точно побитый щенок. Он неплохо держится, пока я щедро поливаю его колено антисептиком. - Кастиэль, - представляется он. Я не запомню. Паршивая память. Так бывает, когда вас почти каждый вечер колотит собственный отец, пытаясь выбить дурь и вбить что-нибудь полезное. Поэтому я буду звать его парень, мальчишка, сосед. Просто. Как зову приблудного кота, обитающего возле мусорной кучи в конце улицы, котом. Я маню его, и он откликается почти незамедлительно, даря мне короткое «мяу» в обмен на остатки домашнего ужина. - Как скажешь, парень, - говорю я. - В какую школу ты ходишь? - интересуется он, наблюдая как я профессионально бинтую его колено, и завязываю крошечный марлевый бантик сбоку. - Государственную. Ту, что в двух кварталах южнее, - отвечаю я, ловя его взгляд. И он, смущаясь, называет частную школу-пансион, расположившуюся в историческом центре города недалеко от городского сада. Ну что ж, у нас не будет совместных уроков и обедов в общей столовой. Я думаю, что переживу это. А он, похоже, нет. Его лицо болезненно кривится, в глазах обида. - Уже решил, что завел себе друга? – подкалываю. И он кивает так откровенно, не рисуясь, что я решаюсь предложить. – Я буду твоим другом. Секретным другом-соседом. Годится? Он улыбается мне солнечно и тепло. А потом вдруг наклоняется вперед, легко вторгаясь в мое личное пространство, чтобы порывисто прижаться к моей груди. Я на мгновение прикрываю глаза весь отдаваясь этой нехитрой детской ласке, такой искренней, что я, видит бог, хотел бы продлить эти секунды насколько возможно. *** Сэм был любовью всей моей жизни. Всегда. Ни с первого взгляда, ни с первого вздоха, а с раннего субботнего утра, когда я, еще будучи нежным малышом, пришлепал босыми ногами на кухню, поглаживая круглый голодный животик, чтобы попросить маму сварить для меня немного вкусного сладкого какао и (возможно даже!) украсить его несколькими воздушными маршмеллоу. Мама сидела возле окна оперевшись одной рукой о подоконник, а второй рассеянно комкая ночную рубашку на своем увеличившимся животе. Заметив меня ни сразу, она мечтательно улыбнулась и поманила рукой. Я помню, что открыл было рот, порываясь озвучить ей свои желания, но выражение лица ее было таким далеким и отстранённым, что я не осмелился сказать и слова. Приобняв подошедшего меня за плечи, она вдруг уткнула меня лицом в горячий запах своей ночнушки и зашептала что-то воркующее, дивное, отчего я, ошеломленный ее внезапным порывом, глупо дернулся и приник к ней со всей силой, что бурлила в моем четырехлетнем теле. - У тебя будет брат, - прошептала она в мою лохматую макушку и наградила поцелуем мой лоб. Должно быть с этими словами внутрь меня и вошла любовь. Никогда и ни к кому больше не испытывал я подобного чувства. Даже к собственным родителям. Мать моя скончалась немногим после перенесенных родов. Так семья наша вернулась к неизменной троице, разве что место святого духа занял мой маленький брат. Сэмми и в правду был святой. Сдержанный, чрезвычайно умный и рассудительный, он может и не становился душой любой компании, но неизменно пленял каждого с кем сталкивался на своем жизненном пути. Маленький рыцарь в сияющих доспехах, верный и бесконечно преданный, он был бы мечтой каждой девочки, девушки, женщины, однако был совершенно не подвластен своим телесным порывам, которые то ли сдерживал усилием воли, которых то ли не имел вовсе. Когда и как взлелеянная мною с самого его (Сэма) рождения любовь приобрела неудобные оттенки страсти, так и остается загадкой для меня самого. Но однажды (в один миг) желание признаться в своих чувствах стало для меня важнейшим из всех осознаваемых. Не в порыве возбуждения плоти, когда глаза мои привычно обласкивали гладкую порозовевшую кожу моего брата, растирающего обнаженное тело жестким банным полотенцем, и не в ответ на любовное признание, озвученное им в привычной порывистой манере, необычно подкрепленное крепким семейным объятием, вовсе нет. Миг откровения застал меня за прополкой цветочной клумбы, что так любила наша мертвая мать. Мы с братом не оставляли попыток вернуть прежнее великолепие нашему заброшенному саду. Клумба, плотно засаженная сиреневыми анемонами, трехцветными виолами и бело-желтыми примулами была его сердцем, которое мы пытались убедить биться с прежним усердием, пачкая пальцы в мокрой после недавнего дождя земле. Не имея никакого подходящего для ухода за садом хозяйственного инвентаря, мы голыми руками рыхлили плотную землю, вытягивая с корнями сорняки. Сэм, стоящий на коленях против меня, и смотрящий почти обреченно на заросшую клумбу вдруг улыбнулся, встретив мой усталый взгляд. Так по-особенному, сощурив дивные свои раскосые серые глаза и мазнул меня испачканными в грязи пальцами по щеке. Смешинка, попавшая в шелковый рот Сэма, заставила его запрокинуть голову в заливистом смехе, открывая моему взгляду длинную линию шеи и тонкую трогательную косточку ключицу. Сраженный этой пленительной картиной, застигнутый врасплох поднявшимся из глубины моей души откровением, я остановил себя от необдуманного поцелуя, но не удержал разъедающего внутренности признания. - Я влюблен в тебя, Сэм, - прошептал я не таясь и замер, ожидая его реакции. Мой брат был слишком хорош, чтобы ответить мне пощечиной или оскорбить словом. Он замер (юный четырнадцатилетний мудрец), обдумывая услышанное, а секунды спустя притянул меня за воротник, столкнув наши лбы, чтобы объявить: - Я знаю, Дин. Я рад. Так моя любовь получила признание его и одобрение, расцветая и становясь крепче с каждым нашим прожитым годом. *** Сосед являлся в наш сад без всякого предупреждения. Освоив нехитрую науку перелезания через деревянные заборы, он частенько обнаруживался мною устроившимся в старом веревочном гамаке или сидящим на ступенях заднего крыльца. Я выносил ему чашку горячего чая, печенье, а иногда и просто стакан воды из-под крана, чтобы завязать легкую беседу о его школьных успехах и моих семейных неурядицах. Парень хорошо учился. Этим он напоминал мне брата, посещавшего школу ни стремясь к общению со сверстниками, а ради получения знаний. Сосед не хвалясь «светил» дипломами выигранных олимпиад и сертификатами конференций, чтобы в ответ разглядывать разноцветные бензиновые пятна синяков, растекающихся по моей коже от яремной ямки вниз к лобковой кости. Мальчишка был словно зачарован контурной картой повреждений, еженедельно расцветающих на моем теле. По немой просьбе его я стаскивал с себя тонкую трикотажную футболку, растягиваясь полуобнаженным на жесткой односпальной кровати в своей комнате, и позволял ему, задыхавшемуся от смущения, самыми кончиками пальцев обводить бледно-сиреневые континенты, желто-зеленые материки и черные острова гематом на моей обнаженной коже. Этот странный ритуал повторялся из раза в раз, пока однажды осмелевший мальчишка не решился перевести наши взаимоотношения на иной, одному ему понятный уровень. Убаюканный ласками, я лежал на кровати прикрыв глаза, думая о чем-то своем. Расслабленный, отданный во власть его пальцев, рисующих на мне замысловатые путанные узоры. Из этого почти сна меня вырвал мокрый мазок его языка, обрисовавшего мой обнаженный сосок. Я не подал вида, решив позволить мальчишке всё, на что он смог решиться. И он был довольно смел. Для своих невинных семнадцати. Разрисовав влажными поцелуями арки моих ребер, он покрыл отпечатками своих губ мой обнаженный живот, погладил узкой мальчишеской ладонью острые тазовые косточки, промял мышцы груди и предплечий. Рука его скользнула под резинку моих пижамных штанов, царапнув заусенцами нежную кажу в паху. Я был застигнут врасплох смелостью его исследований, а потому, несмотря на свой чуть менее юных возраст и характерную для него способность к мгновенному неконтролируемому возбуждению, был совершенно спокоен ТАМ, где он, конечно, пытался нащупать что-то хоть сколько-нибудь напоминающее зарождающуюся эрекцию. Пальцы его, занырнувшие в потную тесноту белья, нащупали мой отдыхающий член и принялись мять и тянуть его совершенно немилосердно и абсолютно неопытно. Я мог бы противопоставить ему свой почти пятилетний половой опыт, перехватить мучающую меня руку и доставить себе, да и ему, удовольствие, которого он явно еще не знал, но мне, разомлевшему от его ласк, не хотелось двигать ни единым мускулом своего расслабленного тела. А мальчишка все продолжал свои грубоватые жадные ласки, сжимая мой член в кулаке, придавливая ладонью мою мошонку, пробираясь пальцами между моих ягодиц. Он негромко постанывал, бормоча что-то глупое и детское, бесконечно далекое от грязных разговоров, что я привык слышать, разделяя постель с очередным из моих любовников. - Ди-и-ин, - тянул он. – Ты такой красивый. Я с ума схожу, - шептал он. А я рисовал под закрытыми веками Сэма, откидывающегося на подушки, Сэма, расстегивающего болты на своих джинсах, Сэма, закидывающего бесконечно длинные обнаженные ноги на мои плечи. Сэма, любимого и бесконечно желанного, единственного во всем мире, способного пробудить во мне любовь. Я не воспользовался неопытностью Кастиэля. Я ни единым прикосновением ни потревожил его невинность. Я просто совершил огромную непоправимую ошибку, позволив ему думать и надеяться, что могу быть с ним так, как он хочет, могу любить его в ответ. *** Я не хочу, чтобы вы ненавидели моего отца. Да, вот так просто. Я заявляю это после своих слезливых признаний в полученных побоях и ненависти, что он (якобы) питает ко мне, своему старшему сыну. Я запрещаю вам ненавидеть его. Вы просто не знаете, не можете знать ничего, что мы пережили после смерти Мэри (нашей с Сэмом матери, первой и единственной жены моего отца). Словно испугавшись остаться одному, он вцепился в нас с братом мощной хваткой челюстей неополитанского мастифа. Почти парализованный страхом потери. Со временем у него появилась странная особенность не просто держать нас в поле зрения, но и ежечасно проверять прикосновениями, словно не доверяя глазам своим. И если Сэм, в силу своего юного возраста, а позднее по причине развившейся гаптофобии , не мог удовлетворить эту неуёмную кинестетическую жажду, то я (с годами) стал давать отцу ту обратную связь, что позволяла ему держаться, демонстрируя необходимую в обществе нормальность. Мой отец трогал меня. Довольно часто. Иногда неосознанно, проходя мимо, но обычно вполне целенаправленно. Он терзал мои плечи, разминая массажем окаменевшие после спортивных занятий мышцы, ощупывал живот, подозревая то несварение, то гастрит, расцарапывал ногтями позвоночник, намекая на его искривление, если замечал меня согнувшимся над письменным столом за учебниками. Упаси вас боже думать, что отец мой был извращенцем или того хуже педофилом, домогавшимся своего ребенка. Нет, и еще раз нет. Девственность (целостность) моя ни разу не подвергалась опасности с его стороны. Ни рукой, ни ртом, никакой другой частью своего тела (никогда!) он не касался меня непотребно или сомнительно. Более того, порой мне казалось, что только мои грудь, живот и спина имели в глазах его какой-то особенный сакральный смысл. С годами тяга эта, с которой он по слабости душевной не мог бороться самостоятельно, приобрела характер проблемы, а не странности. Жажда тактильных контактов захватила все существо его, стала неизлечимой зависимостью. И теперь ему, словно наркоману со стажем, требовалось постоянное увеличение дозы. А впоследствии – переход к более сильному наркотику. Так от касаний отец мой обратился сначала к шлепкам раскрытой ладонью, болезненным щипкам и тычкам, к ударам сжатой в кулак руки и травмирующим пинкам ногами. Все это я сносил молча, сам отчаянно нуждаясь в телесных контактах, желая нежных прикосновений и страстных объятий. Как измученный жаждой путник, пересекающий бескрайнюю пустыню, приникает к живительному водному источнику где-то в центре благословенного оазиса я купался во внимании собственного отца, загребающего меня в душные обволакивающие охваты, оставляющего на моем теле собственнические метки поцелуями каменных кулаков. Однако, отец мой не мог заглушить вампирскую жажду моего расцветающего тела. Я рано осознал свою привлекательность, чем бесстыдно пользовался, изображая из себя поочередно то озабоченного кобеля, то течную суку. Любовницы и любовники сменяли друг друга, пачкая биологическими жидкостями мое нижнее белье, не оставляя в душе моей и следа. И только той роковой весной в судьбе моей появился человек, сделавший само мое существование на этой земле менее бессмысленным. Ангел. Парень, мальчишка, сосед, теперь еще и ангел. Он смотрел на меня доверчиво, с плохо скрываемым восхищением, любуясь томной зеленью глаз моих, залипая на пухлых минетных губах. Он был словно одержим мною. Таскался хвостиком, появлялся из ниоткуда, навязчивый, иногда немного занудный. Он не переходил границ в своем преследовании, вовсе нет, не доводил меня до ночных кошмаров или панических атак, не заставлял вздрагивать от шорохов за спиной или телефонных звонков. Но словно «выслеживал» меня, собирал меня по крупицам в своей голове, а может и на алтаре в своем шкафу (уж не знаю, где и как делают это современные сталкеры ). Он знал обо мне многое, почти все, не гнушаясь ни подробностями моей интимной жизни, ни скучными школьными буднями, ни витиеватыми медицинскими диагнозами. Он хотел быть со мной, подле меня так отчаянно, что я, сам того не осознавая, чувствовал себя польщенным, и невольно потакал его порывам, позволяя Кастиэлю искать моего общества, давая безлимитный доступ к моему к телу, изнывающему от тоски и неудовлетворенных желаний. Часть 2. Эксперимент и его последствия. *** Я не был похож на Сэма в жажде знаний. И все же, был школьный предмет, что вызывал во мне наименьшее отвращение - физика. Молодой педагог, еще не разочаровавшийся в доставшихся ему учениках и своем предмете, старался увлечь нас (мечтающих только о ночных гулянках и веселых попойках) всеми возможными способами: от походов в интерактивный музей физики до просмотра научно-популярных документальных фильмов. Еще одной, не особенно вдохновлявшей нас (его учеников) идеей стали физические эксперименты, которые мы должны были проводить вне школьных стен, и в дальнейшем описывать в полугодовых исследовательских проектах. Темы распределялись рандомно. Так уж вышло, что мне досталась «Распространение звуковых волн в воздухе». Акустический звуковой эксперимент на натуре должен был подтвердить мои собственные расчеты по соотношению силы (громкости) звука к дальности его распространения. *** Сэм был занят в библиотеке, с одноклассниками я не особенно ладил, так что выбор мой пал на вездесущего соседа. В деталях описав Кастиэлю суть эксперимента, я попросил его фиксировать громкость крика в зависимости от расстояния, делая отметки в журнале наблюдений. Я представлял каких усилий будет стоить моему приятелю понимание того, как разделит нас всё увеличивающееся между нами расстояние, но отчего-то малодушно утешал себя, что смогу держать происходящее под неусыпным своим контролем. Мы вышли во двор, где я пообещал и оставаться, чтобы ни произошло. А также в ответ на крик его сигналить, вверх поднимая руку. Он кивнул и попросил меня крикнуть на пробу – я крикнул звонко. Он со смехом поднял руку, что я и записал, и это стало первой записью в журнале, который я передал ему. Мы согласовали его маршрут: пройти сквозь парк до поворота на главную дорогу, затем подняться на холм, где на границе дальней фермы располагалась смотровая вышка. Кас должен был забраться по лестнице и, оказавшись на площадке, еще раз крикнуть. В последний раз. Он согласился и двинулся спокойным шагом через парк. Я ждал. Все эти точки, что мы пометили в журнале, как контрольные, легко просматривались с моего двора. Мне лишь надо было разместиться в двух метрах над землей, заняв верхушку подпорки, что удерживала, разделяющий соседствующие участки, забор с моей стороны. Ты самую вершину, которую Кастиэль не удержал, приземлившись на наш газон. Я подтянулся на руках, преодолев земную гравитацию, и замер на заборе. За то время, что я возился, устраиваясь удобнее, сосед мой пересек весь парк и остановился у боковой калитки. Я смотрел, как он смахнул со лба растрепанную челку, развернулся ко мне всем телом и крикнул. Я вскинул руку вверх. Он записал в журнал. И, убедившись, что не привлек излишнего внимания, зашагал вдоль кружевной парковой ограды до поворота на главную дорогу. Место это было не так уж безопасно и если бы я мог - не стал бы просить Кастиэля кричать там, собирая любопытные взгляды. Но чистота эксперимента требовала «жертв». Все время, что мой сосед шагал до поворота я не отводил от него глаз. Наконец, достигнув контрольной точки, он поднял голову, поймал мой взгляд и крикнул. Я вздернул руку, махнув ему на холм. Машина появилась из ниоткуда. Я вытянулся, словно дозорный сурикат, пронзив ногтями кожу ладоней. Тоненькая фигурка Каса мерцала сквозь ветви кустов, то обретая плоть, то растворяясь миражом. Я было дернулся спрыгнуть на землю и броситься ему на выручку, но тут увидел, как задняя дверь автомобиля стремительно захлопнулась, и машина, развернувшись, выехала на основное шоссе. Кас вскинул в воздух руку с поднятым вверх пальцем. Я вдохнул. Все это время я не дышал, но понял это только, когда машина исчезла за поворотом. Он переждал немного, вероятно, чтобы успокоится и стал взбираться по крутому склону на холм. Я был взволнован. Кас достиг вершины через несколько минут. Согнулся, упершись ладонями в колени, чтобы отдышаться, а выпрямившись, уже почти без паузы, вновь крикнул. Это был довольно тихий крик. Но я его услышал. И поднял руку, чтобы ему махнуть. Он кивнул. Должно быть себе, как будто подтверждая, что делает все верно, но я заметил этот легкий его кивок и тоже кивнул. В ответ. Кас двинулся к границе дальней фермы, где располагалась смотровая вышка. И эта точка была еще опаснее, чем та, что у дороги. Вышка располагалась в границах частной собственности, ее пересекать было нельзя. Тем более кричать, привлекая внимание хозяев. Лихо преодолев забор, закутанный в колючую проволоку, словно куст смородины обернутый укрывным материалом на зиму, мой сосед дошел до вышки. И замер, глядя на лестницу из тонких перекладин. Я не видел, чтобы на верхнюю площадку вышки поднимались уже должно быть лет пять, а может и все десять. Отец рассказывал, что раньше там уединялись парочки, чтобы побыть вдвоем подальше от любопытных глаз. *** С Майклом Фретвеллом, хозяином дальней (ну, положим, действительно дальней она не была, разве что располагалась в некотором отдалении от других домов и соседствовала с лесом) фермы я был знаком не понаслышке. Несмотря на внушительный, для моего весьма юного возраста, список любовных связей и терзающий моё тело голод по прикосновениям, я не оказывался в постели с каждым из одаряющих меня знаками внимания. Фретвелл был из их числа. Уже не молодой, должно быть немногим младше моего отца, он не был непривлекателен или неприятен физически, но имел столько скверный и жестокий характер, что все, кто знал его едва более получаса уже стремились держаться от него подальше. Высокий, голубоглазый, склонный к плохо контролируемым вспышкам агрессии, владелец фермы на этой самой ферме никого уже давно не разводил и ничего не выращивал. Однако ревностно охранял её границы от посторонних. В городе поговаривали, будто на его землю уже нашлись покупатели - богатые столичные толстосумы, планирующие, кажется, начать строительство огромного торгового центра, а может развлекательного казино. Потому я не сводил напряженного взгляда с плохо различимой фигурки Кастиэля, с легкостью карабкающегося по приставной лестнице, ведущей к деревянному настилу (служившему наблюдательным пунктом) смотровой вышки. Там, на самом верху, силуэт моего соседа почти растаял в красноватых лучах заходящего солнца, слепившего мне глаза. Я замер, ожидая услышать крик, но услышал выстрел. *** Я не нашел Кастиэля на вышке, под ней и в ее окрестностях. Усилием воли заставив себя успокоиться, я присел на корточки, принявшись обдумывать произошедшее. Кто-то стрелял. В Кастиэля? На самом деле я был почти уверен, что в него. Я не нашел следов крови и лишь надеялся, что друг мой жив, а если и ранен, то не серьезно. Обыскав прилегающую к вышке территорию еще раз, прокрутив в голове своей все возможные версии, я, наконец, остановился на одной, наиболее вероятной. Она-то и привела меня к дому Майкла Фретвелла, расположенному на северной окраине фермы. Пробравшись вдоль стены, я прильнул к приоткрытому окну в гостиной и замер в ужасе, окаменев на бесконечное число роковых минут. Кас был жив. И он кричал. Так громко и так долго, что это казалось почти невероятным, чтобы человеческое существо… Кас был тут, в нескольких метрах за стеной, а я ничего не мог сделать. Я должен был позвать на помощь, помочь ему, но не мог оставить его ни на минуту с этим монстром. Руки Каса были связаны за спиной, плечи и грудь примотаны скотчем к спине стула. Я видел, как он выкручивает запястья, пытаясь освободиться от веревок, но тугие узлы стирали кожу в кровь. Я отступил, прижимаясь спиной к стене дома. Я был так напуган, потому что Кас кричал. Мне хотелось заткнуть уши, и я инстинктивно вжимал голову в плечи. Это все, что я мог. Я боялся слышать крик и боялся его не слышать. Кас кричал – значит он жив. Замолк – значит умер. Но может быть, это просто передышка и спустя немного времени страдания моего друга продОлжатся и я снова услышал бы крик. Иногда крик становился тише, переходил в вой, стон, Кас захлебывался кашлем. От крови, от содранного в крике горла? Но вот он снова кричал. Как же громко. Какой же это чистый и ясный звук. Словно аккорд. И в этом звуке ни грамма страха или покорности, только ярость и боль. Как это не похоже на него, тихого паренька, потратившего большую часть своей жизни на сидение за школьными учебниками. Я сжимал кулаки, в кровь раздирая ногтями кожу ладоней. Мне было больно. Но это ничто по сравнению с болью, которую испытывал Кас. Он закричал снова. Предупреждающе? И этот крик слабее был, тише предыдущего. В нем уже не было страсти, не было сопротивления. Только боль. И я услышал мужской голос кажется в сантиметрах от своего уха. - Я убью твоего приятеля, Дин Винчестер. Я вскрою его, словно дохлую рыбу, от лобка до подбородка и размотаю его кишки по коридору. О-о-о, - протянул мужчина, накрывая оконную ручку широкой ладонью с толстыми короткими пальцами, - Он умрет не сразу, Дин. Ты будешь слышать, как я отрезаю от него по кусочку, видеть, как он ползет в твою сторону, пачкая полы моей гостиной. Ты этого хочешь? Не слышу? Хочешь увидеть своего дружка распотрошенным? Рука распахнула окно настежь. И вот уже, словно со стороны, я вижу, как Фретвелл помогает мне взобраться на подоконник и спрыгнуть в комнату. Шатаясь, я подошел к привязанному Касу, оказываясь за его спиной. Фретвелл протянул мне нож. Я рассек скотч одним движением и опустился на колени позади стула, нащупываю веревку на запястьях Кастиэля. Я попытался подсунуть под нее хоть один палец, чтобы не поранить друга еще больше. Не вышло. Тот связан был так крепко, что веревка будто врезалась в плоть. Я перебрал пальцами вдоль плетения, пока не наткнулся на узел. Осторожно распилил его, а затем начинал вынимать веревки из тела. Мне вдруг пришла в голову телепередача, увиденная однажды на канале Animal Planet, что-то о службе спасения животных. Я наткнулся на нее случайно, так сказать, переключая каналы, задержался на видео с симпатичным палевым лабрадором. Он содержался на заднем дворе дома на цепи такого крошечного диаметра, что она вросла ему в шею, едва не задушив. Чтобы ее снять понадобилась сложная операция. На видео цепь из горла собаки вынимали по частям вместе с кусочками наросшей плоти. Я тоже вытаскивал веревку из тела Каса частями. Пальцы скользили по крови. С ногами его дела обстояли заметно лучше. Веревки приматывали ноги Кастиэля к ножкам стула прямо поверх джинс. Эти веревки были сухие и легко поддались ножу. Через секунду я понял, что даже не проверил пульс Каса, не издававшего ни звука. Я обтер пальцы от его крови о свою футболку и пытался нащупать пульс. Пара секунд – и вот оно, прерывистое биение под кожей. - Спасибо, спасибо, - шептал я, продолжая ощупывать его тело, попутно отмечая, что его ступни босые и целые. А вот верхняя часть – сплошное месиво. Вся кожа в коротких и длинных порезах разной глубины. Пальцы на левой руке неестественно скручены. На его лицо я даже смотреть боялся. Левая его половина была буквально багрового цвета. Распухшая, отекшая, с разрывами кожа. Наконец я решился осторожно прощупать лицевые кости: нос, скулы и челюсть. Все цело. Слава богу! Я стащил обмякшее тело Каса на пол и начал подтаскивать к двери. Фратвелл смотрел на мои потуги с ощутимым презрением. Мне бы подхватить тело друга на руки, а я еложу по грязному полу на коленях, не в состоянии сдвинуть Каса даже на сантиметр ближе к двери. От бессилия хотелось рыдать в голос. Выть. Царапать ногтями паркетную доску. Вот если бы можно было вколоть себе пару ампул адреналина, как в каком-нибудь второсортном боевике, а затем ринуться навстречу врагу с огромным мачете на перевес. Я судорожно перевел дыхание, рывком схватив Каса за подмышки и вновь стал тянуть его в сторону двери. Фретвелл сделал к нам шаг. Я запаниковал, накрывая собой тело друга и вытянул вперед руку, с судорожно зажатым в кулаке ножом. - Что по-твоему ты делаешь, Дин? – задумчиво спросил Фретвелл. - Ты нас не отпустишь?! Он покачал головой. - Прошу. Прошу. Я сделаю все, что ты захочешь. - Ох, Дин, - усмехнулся хозяин дома. - Вот уж никогда бы не подумал, что для этого мне придется так располосовать твоего приятеля. Поднимайся наверх, малыш, и подготовься. Я с осторожностью расположил Кастиэля на полу. Фратвелл подтолкнул меня в спину, торопя. Когда несколько минут спустя я понял, что кричу, откуда-то внизу мне ответил всего один крик похожий на звук лопнувшей струны. *** Нас спасли. Кто-то из соседей услышал выстрел. Позвонил куда следовало. А дальше… Полиция инициировала разбирательство, затем последовало долгое судебное заседание. Мы с отцом немало времени провели в судебных и полицейских коридорах. Кастиэля я больше никогда не видел. Все время пока шло следствие он провел в больнице. Я не навещал его. После суда они с семьей уехали из города. Говорили, что я спас Кастиэлю жизнь. Может и так. Я знаю точно, что появление его и все случившееся с нами изменило мою жизнь. Окончательно. И бесповоротно. Отец ушел из нашей с Сэмом жизни, едва мне исполнился двадцать один год. Я оформил опеку над собственным братом. Мы живем вместе уже много лет. Воспоминания не мучают меня. Кошмары не вторгаются в сны мои, лишь иногда я слышу одиночный призрачный крик, похожий на звук лопнувшей в тишине струны. Тогда, просыпаясь, я шепчу кому-то: «Мальчик, ты можешь перестать кричать. Я тебя слышу». *** - Что это было, Дин? Ты так стонал во сне. Сэм просматривает в сети новостную ленту, откинувшись на спинку кресла. Но я хочу ответить. - Мне снился мальчик. Наш сосед. Он переехал, когда тебе едва исполнилось пятнадцать, и мы... Ну, вроде как подружились. Сэм усмехается. - Он был в тебя влюблен. Я тоже улыбаюсь. - Быть может, я хочу возобновить общение. Сумеешь найти его в сети? Вот только жаль – я имени его не помню, - Я ПОМНИЛ. - Он переехал. В Австралию? - Да, Дин. Они с отцом перебрались в Западную Австралию, в Олбани… Почти сразу после… того происшествия. - О, это далеко, - я смутился. Теперь мой порыв отыскать Кастиэля где-то на другом краю земли казался мне романтической чушью. Сэм закрывает крышку ноутбука, отодвигая его в сторону. Пристальный взгляд брата смущает меня. - Он умер двадцать лет назад, Дин. Я думал, что ты знаешь. Я мотаю головой. Сэм недоверчиво смотрит на меня и продолжает: - Самоубийство. Он сунул в рот охотничью винтовку отца. Я закрыл глаза. - Клянусь, я думал, что ты знаешь. Я отвернулся. Вместо эпилога Несколько лет назад я серьезно увлеклась современной американской и английской поэзией. Тогда же мне в руки попал старый номер литературно-художественного журнала «Новая Юность», где были опубликованы несколько стихотворений английского поэта Саймона Армитиджа (род. в 1963 году). Одно из них произвело на меня настолько сильное впечатление, что я не только отыскала все его литературные переводы на русский язык, но также прочла его в оригинале и перевела сама. Стихотворение «Крик» (The Shout) всего в нескольких строфах рассказывает целую историю, ссылаясь на конкретный случай из жизни поэта — школьный научный эксперимент, который потребовал от него измерения диапазона человеческого голоса. Теплое детское воспоминание главного героя разрушается последними строфами, которые шокировали и ошеломили меня. Должно быть на всю жизнь. Саймон Армитидж КРИК Мы вышли в школьный двор, я и мальчишка, ну как же его звали? Я не помню. Мы проверяли, куда способен голос долететь: он должен был кричать что было силы, а я в ответ сигналить, руку поднимая, что я его услышал. Он крикнул через парк — я вскинул руку. Все дальше уходя, он мне кричал с дороги, с подножия холма и с вышки смотровой на дальней ферме — я поднял руку. Он совсем уехал и двадцать лет как мертв — отправил пулю в горло, в Австралии, на том краю земли. Мальчишка, как же его звали? Я не помню. Я слышу тебя, слышу. Не кричи. Перевод Л. Щетининой