Забрали

      Они забрали детей.       Забрали сегодня. Родительских прав не лишили, но присматривать за ними поручили Генри Эмили. Пока — неофициально и на неопределённый срок. Может быть, ненадолго. Может быть, навсегда.       Органы опеки решили, что так будет «лучше». Обезумевший от горя отец — не опора своим маленьким детям. Вряд ли он сможет позаботиться о них как следует, дать им всё самое нужное. В этом положении он сам больше смахивает на ребёнка: никого не слушает, не видит и, что самое обидное, не хочет принимать тот факт, что в их семье что-то безвозвратно поменялось. Говорят, что перемены к лучшему — но в некоторых случаях согласиться с этим утверждением просто невозможно.       Детей забрали. Сначала одного, маленького мальчика. Потом оставшихся двоих — мальчика постарше и девочку, — за ними приехал Генри и, ласково ухватив обоих за руку, усадил в машину. Он мало говорил, в основном молча помогал ребятам уложить их пожитки и тепло улыбался маленьким, когда те, глядя на него влажными глазами, несмело указывали пальчиками куда-то в сторону гостиной. Вероятно, в ту комнату, где, размякнув на диване, сидел их отец.       — Детей забрали, — повторял он про себя, будто не мог поверить, что столь простое действие свершилось прямо у него перед глазами.       Детей забрали, а он ничего не сделал. Только сидел, сверля остекленевшим взглядом нелепый узор на двухцветных обоях, и всё ждал, что кто-нибудь придёт, одёрнет, поговорит с ним. Возможно, спросит: а хочет ли он этого? Действительно ли ему всё равно? Правда ли, что от этого станет «лучше»? Но никто не приходил. Только маленький Майкл, обернувшись в дверях, помахал ему на прощание ладошкой и замер на несколько секунд, как заяц в ожидании того, что на него набросится лисица. Хотел подойти ближе, но боялся. «Дядя Генри сказал, что ему будет лучше». Они обязательно вернутся, когда ему полегчает.       С исчезновением детей Уильям почувствовал, что у него отняли если не нечто дорогое, то что-то определённо ценное, принадлежавшее ему одному. Огонёк родительской любви, то вспыхивающий кротким пламенем, то так же внезапно затухающий — продолжал поддерживать в нём жизнь. Это была жизнь странная, как будто не совсем «его» и не совсем настоящая. Но этой жизни было достаточно, чтобы в часы обиды, горькой и душной злобы на весь мир, Уильям мог напомнить самому себе, что у него ещё что-то осталось. Безвольное, покорное и преданное. Два маленьких и беззащитных существа, которым можно внушить много разных чувств: любовь и страх, отвращение и трепет. Его крошечная собственность, которую никто не отнимет, потому что разлучать родителя с детьми — кощунственно. Все это знают.       А теперь их забрали.       Генри Эмили — хороший человек. Он близкий друг семьи и кому, как не ему, известно, что значит потерять любимого ребёнка. Он знает Уильяма, его твёрдую руку и непростой характер. Знает, что Афтон никогда не попросит о помощи первым. Генри не уверен, что знает «как лучше», но он всё ещё способен попытаться помочь. Если не напрямую, то хотя бы так, косвенно. Он может помочь тем, что умеет делать лучше всего.       «Я позабочусь о них, Уилл. Они ни в чём не будут нуждаться, и ты сможешь навещать их, когда захочешь. Тебе надо пережить эту трагедию, попытаться отпустить и… двигаться дальше. Ты хороший отец. Но сейчас их присутствие может здорово тебя ранить».       Слушая увещевания заботливого друга, Уильяму хочется встать как можно резче, описать по комнате неровный круг, столкнуться с ним лицом к лицу и, до скрипа сжав зубы, глухо зарычать. Генри слишком добр — отвратительно милосерден — и несправедливо к нему жесток. «Если ты такой добрый, то почему не усыновишь меня, а? Почему не позаботишься обо мне?!»       Здесь нет ничего удивительного: всё лучшее — детям.       Дети. Проклятые дети, которые не успели заслужить ничего в этой жизни — ни его доверия, ни его доброты. Они ещё не доказали, что способны чем-то пожертвовать ради Генри. Не доказали своей любви. И всё же — он их любит, как своих. Готов принять их под крыло и опекать — ради Уильяма. Кроху Элизабет и маленького Майкла. Генри обнимает его, гладя по спине тёплой ладонью, целует в нежный лоб и нашёптывает на ухо что-то журчащее, отчего ребёнок сладко засыпает, забавно уткнувшись носом ему в плечо. В его жестах столько заботы, будто он переполнен ею до краёв и терпеливо ждёт, кому она однажды пригодится. Ничего ради себя. Генри ничего не нужно — он спасает себя тем, что искренне, со всей силой, на которую способен, любит других.       Уильям чувствует, как в глубине его поднимается тихая злость. Он взрослый человек и, вероятно, один из умнейших людей своего времени, но отчего-то чувствует себя нелепо одураченным. Детей забрали — увели, как маленьких утят переводят через проезжую дорогу, и те послушно побрели, ни слова не сказав о «папе». Конечно, дети знали, что у Генри будет лучше: там забота и отцовской ласки втрое больше, а между взрослым и ребёнком нет никаких секретов и можно говорить о чём угодно. Семейный очаг Эмили против него — загнанного в угол Уильяма, которого оставили на самого себя.       «Ты сильный человек, Уилл. Я знаю, тебе нужно просто пережить эту боль. Ты всегда предпочитал быть один, когда что-то не в порядке. Я уважаю твой выбор».       Афтон давным-давно наметил личные границы, но с тех пор они трансформировались в клетку. Ступить за её пределы нельзя. Слишком крепки стальные прутья, из которых сделан этот каркас — сильного и независимого человека.       С тех пор сталь сильно заржавела, а пространство внутри клетки здорово уменьшилось. Она едва вмещает туда его, и внутри неё трудно дышать. От уважения Генри всё внутри сжимается в тугой комок невысказанной ярости. Всё это кажется одной дурацкой отговоркой, за которой, как за тонированным стеклом, по другую сторону таится безразличие. Безразличие к нему, и сочувствие — к другому.       «Я каждый день буду докладывать тебе о том, что происходит. Все заботы я возьму на себя, а ты… постарайся прийти в норму, Уилл. Я беспокоюсь за твоих малышей, но ещё больше переживаю за тебя. Поверь, у меня им будет хорошо. Конечно, я никогда не стану им настолько близок, как ты, но по крайней мере они не останутся совсем одни. Я сберегу их для тебя, Уилл. Обещаю».       С каждым словом желание сорваться и уйти — в неизвестном направлении — безудержно растёт, и предательская дрожь в подбородке вынуждает накрыть лицо, как маской, холодными руками. В голове так много вариантов — как поступить с собой, как вынудить себя принять удар ещё сильнее, чтоб от захлестнувшей злобы захотелось выть, метаться по углам, как затравленное животное. Чтоб извести себя до степени, когда остаться одному — опасно.       И тогда Генри увидит и поймёт, как он сильно просчитался.       Детей забрали — вырвали из рук, не особо крепко их державших, — но сейчас готовых вцепиться и держать, держать рядом с собой. Чтобы не он один страдал — все вместе стоически переносили эту муку, в одной клетке вместе с ним и чтобы мысли у них не было о том, что их отец заслуживает меньшего, чем они сами. Но и тогда Генри увидит только их, а не его. Накапливаемая внутри желчь встаёт комом в пересохшем горле, не торопясь выплёскиваться наружу. Замалчиваемое — вязь туго сплетённых вместе слов — просачивается с судорожным всхлипом.       «Почему, Генри?.. Почему они, а не я?»       Ладонь к ладони, глаза к небу, голову вниз — к груди. От стального каркаса остались только ржавые прутья — они впиваются в душу, неспешно буравят. Последний рывок — безобразное падение на колени, стук влажного лба о половицу и неразборчивое бормотание. «Помоги. Помоги. Помоги!» Они были правы: он не заботится о своих детях, да и, по правде сказать, меньше всего его волнует их судьба, когда все мысли — только о себе. Генри может быть одним из лучших когда-либо существовавших на Земле отцов, но сейчас Уильям готов поклясться, что они оба в равной степени ужасны. Он не видит своих отпрысков точно так же, как Генри игнорирует его сейчас. Этот мужчина, чей ум способен на столь многое, не видит очевидной, вопиющей перед глазами правды.       «Майкл по тебе скучает, Уилл. И Элизабет постоянно спрашивает. Ты не хочешь навестить их?»       Уильям знает, что не спрашивают и не скучают. У семейного очага Эмили им не хочется думать и ещё меньше хочется вспоминать. Там они действительно в безопасности, познают лучшую жизнь и очищаются от налипшей за годы детства грязи. Она, как чернила — с трудом отмывается, но если хорошенько потереть душистой пеной и обмыть тёплой водой, след от неё будет становиться всё прозрачнее, пока вовсе не исчезнет.       «Уильям, ты точно не собираешься приехать?»       «Уильям?..»       После этих слов Афтон всегда вешает трубку. Сидит, размякши в кресле, уставившись вперёд отекшими глазами. А потом падает на пол — и молится. Молится, потому что это единственный способ к кому-то обратиться, не ожидая прямого ответа. Его молитва груба и несвязна, направлена скорее внутрь себя, чем извне. Вряд ли к ней прислушиваются по-настоящему. Вряд ли он сам воспринимает её всерьёз.       Звонок в дверь — впервые за долгое время, он действует отрезвляюще. На пороге наверняка стоит Генри, но Уильям не торопится ему открыть. «Зачем ты…?» вопрос застывает на губах, говорить что-либо кажется сейчас напрасным. Что Генри должен будет здесь увидеть? Ответ приходит на ум моментально:       Человека, который лишился всего. И сразу.       — Но ведь это неправда, Уилл, — Генри гладит его по щеке тыльной стороной ладони, как маленького Майкла, когда тот смотрит так же недоверчиво, с испугом, переваривая горькую обиду. Говорит с ним ласково, но твёрдо, опустившись на колени, чтоб их лица были вровень. Они сидят на ковре, подобрав ноги под себя, как дети, и таинственно молчат. Рука Афтона против воли вырисовывает на ковре узоры, симметричные тем рубцам, которыми покрыто его тело.       — Детей забрали, — повторяет Уильям, как-то бестолково пялясь в глаза другу. Одной рукой Генри слегка придерживает его за подбородок и, подавшись вперёд, мягко целует в переносицу. Поцелуй разливается под кожей живительным теплом: Уильям и сам не замечает, как его клетка сужается до размеров тесного объятия, и дышать в кольце надёжных рук становится намного легче.       — Они вернутся, Уилл… Они никогда тебя не оставят.       — А ты? — вопрошает с детской прямотой, чуть отстраняясь, чтобы не упустить ни единой перемены в лице напротив. — Ты оставишь?       Рука Генри опускается на его волосы, слегка ероша, будто мальчишку. Тёплые пальцы зарываются в них, перебирают, путаясь в сальных прядях. На коротких волосках, покрывших виски, застыла спёкшаяся кровь.       — У тебя ссадина на лбу, Уилл.       — Я знаю. Но на вопрос ты не ответил.       — Ты и без того знаешь, что я скажу.       Прикрывает глаза: знаю.       И с тихим стоном вжимается лицом в подушку.