Сага о тенётнике и термите

Вот снова!

Приди, отдай мне всё, ты — мой!

Зовёт из мрака вкрадчивое слово

С жестокой силой, с кротостью слепой,

Как бы смиряя ужас в обречённом.

Молчи, любовь! Мой рок!

      Наблюдение за чьими-то страданиями пробуждало в нём самые плохие намерения. Даже сейчас, ожидая донесения под мерцающим голоматериальным зонтом, ему хотелось раскрутить энергетический купол, чтобы всех близстоящих силовиков обрызгало противными каплями дождя.       «Мальчишки остаются мальчишками» — говорила его воспитательница-мирянка в церковной школе, когда он поджёг волосы своему однокласснику во время пения в клиросе.       Музыкальные пальцы в мозолях под пазуху,       приятный холод возле груди — что это? металлическая зажигалка из бардачка отца или сердце?       ничтожный чирк.       Бедняга так хотел в канонархи, выбивался в первый ряд. Испорченная форма, месяц с выбритой головой. Репутация садиста-чудака стоила каждой сладостной секунды злорадства. К нему тянулись такие же; их было не мало.       Мальчишки балуются и веселятся; мальчишки не сталкиваются с последствиями своих действий. Всего лишь маленькие шалости.       Но важный урок был усвоен. Людей так легко покалечить.       У него было лицо своей матери, и он чувствовал её выражение на своём всё чаще. Губы сжаты, а веки полуопущенные, тяжёлые — сейчас по большей части из-за влажности. Это выражение — бессменное и бессменно капающее на мозг, — когда она видела нечто маленькое, раздражающее и недостойное внимания. Было причиной тому влетевшее в окно насекомое, или пятно на её любимой нежно голубой блузке, которую она надевала под серую форму Корпуса Содействия, или пришедший к ней с отчётом псионик. Он стёр мать из памяти — остались лишь это выражение и сухой факт, что она куда реже разговаривала, чем била. Иво пообещал самому себе, что никогда не станет такой, как она.       И доказал, что может быть хуже.       Поэтому когда его первый смертный приговор был приведён в исполнение, когда исчезли в стальной печи три серебряные полосы на рукаве её серой формы и любимая голубая блузка, и даже это выражение — разочарованное в последний раз — утонуло в объятиях пламени, Иво наконец познал покой.       Покой, как семечко, приятно солонил язык. Иво тряс руками, но расколотая зубами скорлупа ненависти, обслюнявленная, липла к пальцам.       Безымянную урну с прахом он анонимно отправил в такси по несуществующему адресу. Больше её не видел.       Мальчишки не сталкиваются с последствиями своих действий. Мужчины — да.       Отец всегда говорил ему, что женщины будут появляться в его жизни только для того, чтобы её испортить. И мнительный сын беспечного родителя верил в это по вине матери. Когда же отец повесился на собственном ремне из-за игрового долга, который Иво отказался выплачивать… он больше не находил причин верить.       Было ли у человечества что-то, чего не было у родителей? Было ли совсем наоборот? Слабохарактерность, скудоумие, безразличие. Синее лицо отца и разочарованное матери в языках пламени — он стал тем, кем они хотели его видеть, но этого почему-то всё ещё не было достаточно.       Но он никогда не жаловался. Всё, что произошло, сделало его сегодняшнего. Железный кулак города, карающая длань Единого. Повторял: «Всё к лучшему в лучшем из миров». К лучшему, когда контроль в чужих руках, в лучшем, потому что другого нет.       Иво обнаруживал себя потерянным бесчисленное количество раз, холодные капли дождя жгли кожу, стоило вытянуть руку из-под энергетического зонта, и когда его сердце вновь забилось во имя чувств, не предвещающих массовых казней и не сворачивающих одновременно ему желудок…       он ещё никогда не был так напуган.       К ним спешил командир отряда.       — Месье Приор.       Иво ждал его вестей, но виду не подал.       — Докладывайте.       — Мы всех проверили. Члены антицерковной группировки и сотрудники Корпуса Содействия мертвы.       Дождь. Громоздкий, сумбурный, враждебно барабанящий по железным листам крыш одиночных фабрик и предприятий — кажется, он и являлся ответом. Кадык Приора незаметно дёрнулся под сухим воротником.       — А Рид?       Иво мнимо обозревал — у командира сложные глаза кровососущего насекомого в чёрном, запотевшем забрале, у противных, подвижных, неровно побритых усиков скопилась влага. Иво хотелось вырвать его верхнюю губу с мясом, лишь бы не видеть этого уродства.       — Мы нашли её на полу в одном из помещений. Без сознания, но она жива. Ей требуется медицинская помощь…       Командир хотел ещё что-то добавить, но затих. У Иво не было на это времени — мерзкие усики раздражали до зудящих ладоней.       — Но? — Он спросил требовательно.       — Месье, она единственная выжившая.       Вот оно! Заставляло командира быть таким нерасторопным перед начальством. Сомнение, сомнение.       Иво окинул взглядом цепных псов по обе стороны от себя — обезличенные, все из одного помёта, желающие откусить кусочек безнаказанности. Виляя хвостами делали всё, что включало в себя насилие. Что помогало им почувствовать превосходство; он знал, измывательство над безоружными и неспособными дать сдачи всегда особенно сладко. Иво бы и близко не подпускал к ним Рид, если бы не желал закрепить в ней баланс — истощить настолько, чтобы она также жаждала хищной жестокости и параллельно вынудить кататься в экстазе на спинке у его ног.       Верная и наслаждающаяся своей верностью.       В нём говорила Церковь, он верил, слова Единого на его языке. Безмолвный клич.       Вывести все пятна с её грязного гена! Очистить, очистить! Через труд, через служение, через боль!       Это было необходимо. Это было правильно. Он служил Единому, пока она служила ему — и никого выше не могло быть.       После проделанной работы Иво не остановился бы на полпути.       — Ведите меня к ней, — приказал он.       Командир не сразу, но таки молча кивнул.       На гипсовую маску Приора Инквизиции упали хлёсткие капли. Маска поморщилась, треснула. Он глянул наверх, а наверху только чёрное небо и мазки жёлтых облаков из дыма котельных труб.       Зонт разрядился.       Ступая по тускло освещённым коридорам череды железобетонных гробов, Иво чувствовал неоправданную злость, подкатывающий к горлу срыв. Эти здания выли ветром меж каркасных балок и разрушались — удерживали их медленную гибель только силы мятежного духа.       Иво элегантным движением стряхнул с наплечника туники несуществующую пыль. От спёртой влажности его тошнило.       Он не знал, что хотел почувствовать, когда увидит её. Мог бы выбрать, как выбирал какой комплект формы надеть сегодня — тот, что с самого края или с середины, — и предпочёл бы ничего. Но изо дня в день Иво носил один и тот же комплект, как носил одно и то же чувство.       Страх.       Он думал, что оставил его навсегда на рукаве своей матери с тремя серебряными полосами и ремне своего отца. Оставил на висящем замке на двери кельи, запертой на всю ночь, за планшетником с молитвословом. Но потом появилась она, и от её взгляда ноги подкашивались. Слова молитв запутывались.       Страх был ядовитым.       Она лежала в большом помещении с высоким потолком и лопнувшими стеклоблоками среди мёртвых тел и вписывалась безупречно. Разрушенная, жалкая. Со слипшимися от пота, растрёпанными волосами, засохшими на щеках кровавыми слезами. От середины скулы и вниз шёл неглубокий порез. Чёрная боевая форма была присыпана белой штукатурной крошкой, побледневшие губы слегка раскрыты. Грудь заметно вздымалась — она дышала. Возле её правой руки, выроненный, валялся «ультиматум» Стоуна — сувенир, который Иво позволил ей оставить после смерти напарника. Рекастомизировав его, Лу отказалась стирать отпечаток ладони, интегрированный в рукоять, и просто добавила свой.       Силовики обступили Приора. Кто-то остался у входа, другие заблокировали выбитые двери. Тишина нарушалась только шарканьем армейских сапог и мембранных курток. Пахло сгоревшим порохом, сигаретным дымом, закоптившейся ПВХ плёнкой. И кровью — скользящим металлом на грани обоняния, подбирающимся к желудку.       Члены группировки все по большей части с пулевыми ранениями в корпус и голову. Бойцы КС с выплывшими мозгами, сплющенные под тяжёлыми предметами — ящиками, столами, остовами механизмов. Задушенные. И Иво смотрел на единственную выжившую среди груды тел, как на первую личинку, вылупившуюся из гнилого мяса.       Иво поднял попавшийся под руку стул, разложил и поставил перед ней. Кивнул в сторону ближайшего бойца.       — Вытри.       Невидимое лицо под визором выразило немую неловкость, сгустившуюся вокруг безликой фигуры кислым душком. Неуверенно, словно стесняясь, силовик похлопал себя по куртке и карманам тактических брюк.       — Живее, — Иво потребовал нетерпеливо. Тем не менее, он не смотрел на него. Он смотрел на Лу.       На помощь подоспел командир, искупая прошлую нерасторопность. Стащив свою перчатку, принялся тщательно вытирать ею обсыпанное крошкой кожаное сидение. Когда на нём остались лишь незначительные белые разводы, Иво, всё ещё с долей не отступившей брезгливости, присел на край, поставил локти на колени.       Отвратительная, жуткая вонь. Квашеные мозги, осколки стекла, пища мятежников пошла плесенью в жестянках.       Лу лежала, и он на секунду вообразил, если бы она тоже была просто телом. Просто телом, тканью на ткани, теперь отданное на откуп разложения. И ничего возвышенного в нём не было, ничего святого…       Его дёрнуло. До чего был странен мир через призму возвышенных чувств…       Страх расщеплялся в тревогу, и злобу, и отчаяние. До чего странен. Он был полон эмоций, но на деле пуст. Переливал из сосуда сердца в сосуд мозга, и обратно. Желал наполовину, презирал наполовину.       Ничего святого — а что было в нём?       Иво не забыл, как она стояла рядом, в стороне у дверей храма ранним утром — глаза помнили ночь насилия и ужаса. Окутанная люминесцентными лучами колонн нефа, её приход был полностью доброволен, потому что она искала спасение там, где до этого находила только крах. Отчаялась ли она так же, как он, в поиске выхода, или просто глупила? Ему не хотелось верить, что она может, что имеет право ощущать те же чувства, что и он.       Иво не забыл —       Острый локоть возле его руки. Сердце полно обескровленной печали, жестокий взгляд. Кружево теней, окуренные ладаном стены. Таинство.       Рождённая изуродованной она не просила о красоте. Её испорченный ген можно — не исправить, но искупить — лишь долгим, упорным, рьяным служением. Низменная и непорочная. Честолюбие и инстинкт. Мадонна и Блудница — а он страстно вожделел обоих.       Иво видел — она ненавидела. И Единого просила лишь о бесконечной ненависти. За прямой спиной вдруг забрезжил свет, вспыхнул силуэт, танцевали пылинки. И нежную, лёгкую ткань белых одежд, что принесли ей перед службой, развеял ветер, пробравшийся в распахнувшиеся двери.       «Velificatio», — вздохнул благоговейно Иво и сбился с молитвы.       Что было святого в этом?       Хор в то утро пел для него как-то совсем по-другому.       Минута молчания затянулась. Наконец, на облегчение всем присутствующим бойцам, Приор изволил пошевелиться. Носок его ботинка коснулся шеи Лу. Он приподнял ногу и надавил подошвой на горло.       Сильнее. Ещё сильнее.       Лу распахнула глаза, вскрикнула, хватая ртом воздух. Иво держал крепко, прижимал тяжёлую голову к бетонном полу.       — Зачем ты их убила?       — Я…       Стеклянные глаза отражали гипсовую маску. Он мирно повторил:       — Зачем?       По грязным, алым от крови щекам тут же потекли серебристые слёзы.       — Я не хотела! — Голос высокий, капризный, хрипел от ботинка на горле, но в нём было не услышать раскаяния. На тонкой коже виднелся слякотный отпечаток подошвы. — Не специально я! Не хотела я их убивать!       Она лихорадочно замотала головой, всхлипнула и резко притихла.       Иво убрал ногу и ощутил, как смертельно устал. Эмоции тяготили его, словно он пылесосил пустыню.

Накрой меня своею темнотой, о, сжалься,

враг мой милый!

Невыносимым хладом лба коснись,

Вытягивай живые жилы

Из сердца! Ниже, ниже наклонись,

Грозя и муча, мстя и сострадая

За всё, чем стал, чем был!

      Белое полотно, где-то в сотню дюймов, свисало с высокого потолка гостиной Приора. Вокруг был сумрак, и полотно подсвечивали точечные светильники, похожие на маленькие кристаллики. Иво дорисовывал непрерывной линией округлый бицепс, когда Лу, наконец, проснулась — зашевелилась, утробно промычала на диване за его спиной. Чуть более часа назад её с трудом вытряхнули из грязного обмундирования, умыли от крови и слёз, и оставили в закрытом комплекте серого термобелья. Запретив оказывать Лу помощь, Иво велел отнести её к себе в апартаменты.       Впервые она была здесь. Мягкий диван повторял форму тела. Жалкого, несчастного тела. Она будет терпеть боль, стиснув зубы.       Он не оторвался от рисунка, сказал мягко, даже приветливо, не заботясь, дойдёт ли до неё смысл сказанного:       — Чувствуй себя свободно, бери сок. Стакан в подлокотнике. Я скоро закончу.       Иво обмакнул кончик жёсткой кисточки из синтетического волокна в единственную плошку с коричневой краской, добавляя несколько штрихов к сгибу локтя.       — И займусь тобой.       — Займётесь мной, месье?       — Ты пострадала. Я помогу.       Он оглянулся: она, не сводя взгляда с его спины, приложилась к горлышку стакана. Правую руку, в которой держала сок, поддерживала левой. Пила медленно, забавно высовывая язык.       Иво моргнул.       Колодец серебра. Глаза её в полумраке. Антилопа на водопое, готовая к нападению хищника.       Порез на скуле. Лицо его матери.       Иво знал, что она будет смотреть.       Осанка, изящные движения, длинные пальцы, сжимающие кисточку. Свет падал так, что его голову словно окольцовывал сияющий нимб. Ох, она будет смотреть! С восторгом, и упоением, и вожделением. Просто обязана, иначе не может быть.       Иво чуть задержался в полуобороте, позволил любознательному взору обследовать себя. Подрастрепавшийся хвост на затылке, чёрный подрясник с короткими рукавами; длинный подол открывал только голые лодыжки и босые ноги. На его лице светились лазурью smart-очки, на стёклах переливалась зелёная диаграмма, векторный зонт с каплей и время — 23:57.       Иво обвёл рукой полотно, представляя единственному зрителю.       — Что ты можешь сказать об этом изображении, Лу Рид?       — Витрувианский человек, — ответила она быстро, заучено, чуть сипя. — Авторства художника из старых времён Леонардо да Винчи. Незначительно видоизменён и апроприирован Церковью Единства. Круг — духовное, квадрат — материальное.       — Витрувий, один из основоположников системы пропорционирования. — Иво кивнул, выводя линии мышц шеи. — Теория гармонии, золотое сечение. Идеальная пропорция, идеальный, чистый геном. Верно. — Он помолчал перед тем, как спросить: — Что скажешь насчёт того, что оно символизирует для меня?       — Откуда мне знать?       — Согласен. — Иво грубо оборвал. Разочарованно, но не удивлённо. — Откуда невежественной рабочей силе знать? Ты была рождена не для умственного труда. Позволь я объясню. Оно символизирует расстояние. Между чистым мужчиной и женщиной-псиоником.       — Хотите сказать, — кашлянула Лу, — что ведущую символику Церкви Единства и воплощение её главной идеи вы связываете со мной?       — Это почти иронично. — Иво пожал плечами непринуждённо, вырисовывая подвздошные борозды. — Но, возможно, в этом союзе есть некий смысл. Понимаешь ли, ясность и сила ума, духовное развитие объединённые с силой физической — ограниченной, да, но безотказной — это путь к совершенству.       Голос за спиной сомневался, на грани с насмешливостью. Иво до побелевших пальцев сжимал кисть. Он не понимал, не мог понять чего ждал от неё — не желал ни смирения, ни своеволия. Хотел играть, хотел наказывать. Показывать её место в этой пищевой цепи. Втаптывал бы в грязь, чтобы она каждый раз поднималась, и всё начиналось сначала.       Страх тянул его назад, сбрасывал с пьедестала, что он построил на костях. Её рука выскальзывала из пальцев.       Лу была нужна. Он или смирится, или умрёт. Нужна для жизни и отсутствия жизни. Нужна для любви и отсутствия любви.       Нужна ему.       Благодаря ей или из-за неё — он чувствовал себя Богом.       — Дело в совершенстве? Пустая концепция, как и чистый ген. Просто часть разнообразия, но не абсолют.       Отступница. Наглая, бесцеремонная, примитивная деревенщина. Но не глупая. Никогда не глупая.       — Как один из способов смотреть на вещи, возможно. Это полилогизм. Тебе знакомо это понятие?       — Я не дура.       — Разумеется, нет. Ты кто угодно, но не дура. Совершенство в этике, в знании, в ценностях. Оно не может быть пустым, это не конечная цель, а инструмент. Совершенство в стремлении быть, а не казаться — безоговорочная власть. Всё приводит нас к идеальной пропорции. — Он понизил голос. — К слиянию двух начал.       — Я бы не назвала это слиянием. Скорее, поглощением.       — Слияние происходит, так или иначе. — Иво сделал два шага назад, окидывая взглядом начинающий явственно формироваться символ. Шутливо сунул чистый кончик кисточки в зубы, вновь оглянулся. — По-моему, здесь не хватает авторского слова. Как думаешь, что можно ещё добавить?       Лу, кажущаяся безразличной, предложила:       — Добавьте витрувианскому человеку огромный хуище между ног. Для идеальной пропорции.       Не вынимая кисточки изо рта, Иво зыркнул на неё.       — На любопытные мысли тебя наталкивает моё присутствие. — Он набрал ещё краски, смазывая лишнее о край, и, чуть наклонившись, дуговыми линиями вывел коленные чашечки. — Что ж, это объяснимо.       — Что именно объяснимо?       — Влечение, Лу Рид. Влечение между нами.       — Влечение между нами?       — Да.       Иво сухо принялся за разъяснения:       — Невзирая на то, что вы, псионики, инфертильны, на уровне ваших низших инстинктов ищете того, с кем шанс завести потомство будет на несколько десятков процентов выше нуля. Это ваша природа, что требует воспроизведение повреждённого гена, вопреки невозможности, до бесконечности. Ты слушаешь меня, Лу?       — Я слушаю, месье Мартен. Всегда, очень внимательно.       — Хорошо. Мне, как чистому мужчине, это неведомо. Я могу не беспокоиться о своей фертильности лишь до наступления определённого возраста, до этого она не является для меня проблемой, и я в состоянии иметь детей беспрепятственно. Потому, пока я не готов к созданию семьи, то неосознанно обращаюсь к женщине, что в принципе неспособна мне этого дать. С которой это безопасно.       Её задорный, крайне неприличный смех, как взрыв, нарушил безмолвную, скромную святость его жилища.       Неуёмный Джаггернаут в библиотеке маленьких мыслей — она делала себе одолжение, будучи такой невыразимо громкой и повсеместной. Если бы он так отчаянно не искал ответы, то тоже бы смеялся.       — Вы не можете всерьёз верить в сказанное, месье Приор.       — Это не имеет значения, — заявил Иво абсолютно спокойно. — Верю я или нет — не имеет значения. Это объясняет очевидный факт. Если тебе не нравится это объяснение, придумай же другое.       — Вы занимаетесь самообманом. Ищете ответ в силах, что больше вас, потому что не желаете признавать, что он внутри.       Одним спиральным движением кисточки Иво намалевал пупок.       Не мог не заметить изменение в собственном голосе.       — Витрувианский человек призван олицетворять гармонию, духовное и материальное, центр которому и есть сам человек. Так же, как и должность Приора Инквизиции призвана защищать веру, основанную на принципе чистоты генома.       Он готовился оставить себя в руках Единого, но, похоже, оставит в руках женщины. Великий Инквизитор — так или иначе, такие, как он, не предают идею после поцелуя.       — И если Единый хочет, чтобы я служил, я не отступлю от его замысла.       — Поэтому рисуете ваш символ по трафарету? — Её ухмылка впилась в лопатки острыми клыками. — Ваши очки выводят проекцию на сетчатку, и вы просто обводите поверх неё.       Иво сунул кисть в плошку и тихо хохотнул.       — Ха-ха. Ты расколола меня.       Он медленно спустил очки с переносицы, и чёрным глазам явился чистый рисунок — бессистемный, неполный, нецельный. Не его. Бросив очки на столик перед собой, перевёл взгляд на Лу — морщинки над верхней губой смеялись…       И Иво не мог не задаться вопросом — принадлежал ли он когда-нибудь этой идее? Или всегда был больше неё? Круг — духовное, квадрат — материальное. Чужие мысли. Старше его, старше мира, который он знает.       Трафарет. Идея — трафарет. Он сам…       Иво отвлёкся. Лу пахла железом и чистым бельём.       — Это так. Я не умею рисовать.       — Тогда что вы умеете?       — Играю на виолончели.       — Сыграете?       Иво вытер вымазанные в краске пальцы тряпочкой.       — Нет настроения. Может быть, в другой вселенной. Где мы живём на ферме, работаем на полях, выращиваем овощи для нужд Церкви. Но там моя игра — последнее, что станет интересовать тебя.       Лу замолчала. Неудобно согнула ногу, обняла собственное бедро. Она больше не смотрела на Иво — она смотрела на кристаллики над головой. Наконец, сказала:       — А я бы всё равно послушала.       Он унёс плошку на кухню и ничего не ответил.       Вернувшись с аптечным боксом, Иво присел рядом с Лу. Она послушно повернулась — движения её были совсем неловкими, ёрзающими, неторопливыми. Пройдясь взглядом по фигуре в сером термобелье, он остановился на посиневшем мизинце на ноге.       — Что случилось? Наступили?       — Я не помню. Что-то упало… стол или шкаф. Я не успела убрать ногу.       Иво взял её за пятку, переложил ступню себе на колено. Прощупал вдоль стопы, потрогал косточки. Осторожно дотронулся пальца, нездорóво тёплого. Припухший со сдвинутой ногтевой пластиной. В конце концов, заключил:       — Мизинец придётся ампутировать.       Лу вскрикнула.       — Что? Нет!       Иво только криво ухмыльнулся, рассмеялся. Достал из бокса мазь и бинт и передал. Лу принялась мазать и заматывать пострадавший палец, никак его выходку не прокомментировав.       Когда она приподняла ткань на спине, Иво ощутил странный позыв закрыть глаза. Её кожа огрубевшая — буквально и фигурально, шершавая на ощупь. Местами на ней белели рубцы и шрамы. Свежих было больше.       Мученица из его снов. Становилась такой же снаружи, какой и была внутри. Резиновые пули на лопатках, сырые катакомбы под ногтями, меж пальцев. История насилия — в душе и на теле, следы, следы.       Иво растёр мазь по гигантской гематоме, расползшейся сбоку от поясницы и вверх к подмышке.       — Почему напала на своих? Ты перестаёшь контролировать свои пси. Это наркотики?       — Вероятно. Не понимаю, почему они не смогли остановить меня.       — Потому что я приказал.       Лу притихла на какое-то время. Затем спросила:       — Что это значит?       — Я сказал, что если они позволят тебе погибнуть, их ждёт участь хуже, чем смерть.       — Что вы собирались с ними делать?       — Скорей всего, приказал бы подвесить над промышленной мясорубкой ногами вниз и медленно опускать. Мне было бы необходимо выпустить пар.       Иво вытер пальцы той же тряпочкой от склизкой мази и покрутил лицо Лу, рассматривая порез на скуле. Скупо проговорил, закрывая аптечный бокс:       — Завтра приглашу хилера.       Она нахмурилась.       — Кто бы это ни был, у него останется шрам на щеке. Я бы не хотела…       Он перебил:       — Я не спрашивал твоего мнения. У тебя не будет этого шрама. Я всё сказал.       Мысль, что её уродство — не только внутреннее, но теперь и внешнее — невозможно будет скрыть даже под одеждой, вывела Иво из себя. Он покосился на рукав, скрывающий татуировку.       Голосом разума тут же выжег в себе желание выжечь ей клеймо. Максимально медленно, максимально болезненно. А потом найти клеймовщика, найти ответственного за регистрацию псиоников из второго интерната, и повесить.       Все, кто хоть как-то приложил руку к нанесению Лу этого убожества, должен висеть.       Иво глубоко задышал.       Всего лишь символ, который не изменит сути. Всего лишь очередной...       Лу сглотнула, безразлично кивнув. Без слов поднялась и, прихрамывая, сделала шаг в ту сторону, где, как предполагала, был выход.       — Он там, — Иво показал пальцем. — За панелью.       — Доброй ночи, месье Приор.       Иво уже не смотрел на неё. Иво смотрел на неуклюжую картину.       — Доброй ночи, Лу.       Когда панель закрылась, его рука сама упала на диван. На выемку в форме её тела.       Погладил.       …       Приятная.       Подогнув под себя ноги, он лёг на бок. Уснул под светом потолочных кристалликов. Форма её тела хранила тепло. И нечто, что Иво пока не мог разгадать. Неоконченному витрувианскому человеку, срисованному с шаблонной проекции, ещё никогда не было так стыдно.

Вот снова!

Из шелеста ночного, ветрового, из тьмы, что впереди,

Зовёт чуть слышно вкрадчивое слово,

Терзая слух и мозг: приди, приди!

Я здесь. Я — твой, блаженный мой мучитель!

Прими, утешь, спаси! О, пощади!