Кости

Все началось в тот момент, когда Кавех пропал — так подумал аль-Хайтам. Но обувь, что так и осталась у порога, наводила на мысль о том, что пропал сосед, все же, в пределах их дома. Мысль эта озорной насмешкой вызвала цепочку других, совершенно нелепых, вроде тех, которыми люди обычно пытаются объяснить что-то, не вписывающееся в их видение мира — этакий способ справляться с реальностью. Вроде гадания, твердой уверенности в существовании вещих снов и домов с призраками. Аль-Хайтам не эти гонит эти идеи, не считает их оплотом иррациональности и невежества, наоборот, с интересом наблюдает за ними в собственной голове. Только чтобы понять, что каждая из них, все же, хохочет и ерничает. Следующее, что понимает аль-Хайтам — Кавех совершенно точно пропал в своей комнате — об этом говорили скрипящие половицы, треск рвущейся бумаги и, изредка, страшный грохот. «Это призрак! Это его призрак!» — гогочет внутренний голос. Какая глупость. Это ничего, призраки ведут себя гораздо тише людей, он сможет с этим жить. И тут всерьез задумывается, как это было бы хорошо — жить с призраками. Они беседовали бы между собой, а он бы их слушал вместо фоновой музыки. И говорить ни с кем не пришлось бы, и никакой тишины с пустотой и резко возросшей вероятностью сойти с ума без общества других людей. Он хмурится собственным мыслям: очень странное получилось рассуждение. «Развитие и изменения личности возможны только в социуме» — говорит ему внутренний голос, на этот раз наиболее похожий на его собственный. «Но ведь так приятно, когда никого нет рядом» — отвечает что-то тихое и сиплое, но раздающееся в голове эхом, будто чем сильнее ты пытаешься не обращать на это внимания, тем громче оно звенит в твоем черепе. Как бы то ни было, дом снова решил нагнать жути. Сначала тени заполонили угол коридора, куда не доставал свет ламп, но это совсем неудивительно — там они были почти всегда. Затем мрак поселился в комнате аль-Хайтама, точно у окна, в долбаном солнечном свете. Заволок окно полупрозрачной дымкой прямо на его глазах, будто издеваясь. На другом конце дома хлопнул дверцей кухонный шкаф, мигнул свет в лампе, у аль-Хайтама дернулся глаз. Может, стоит с кем-то поговорить об этом? Наверняка Кавех все же выходил из комнаты, вероятнее всего ночью, непременно в самые продуктивные для сна часы. Для творческих порывов они, впрочем, тоже продуктивны, но кто же ему объяснит, что, если спать по ночам, вдохновение само будет приходить днем. Аль-Хайтам уверен — это так и работает. Самому-то ему уже и не видно, день за окном или ночь. Он вспоминает — дом точно так же пытался выжить Кавеха, когда он только заселился, и это кажется сном, забытым сразу после пробуждения. Единственным, что аль-Хайтам услышал от соседа насчет всей этой нелепой жути, было лишь претензий к отсутствию у него вкуса и неумению распределять свет в помещении. «Может поэтому тут темно, как в склепе» — так и сказал. Будто бы не было ничего необычного в серых тенях и морозу по коже. Кавеха обычно не заткнуть. От него шума, как от толпы на базаре, да проблем как от десятерых. Казалось бы, скорее в пустыне снег пойдет, чем это изменится, но в последнее время Кавех сам не свой. Будто что-то удерживает его в тисках, не дает двинуться. Будто дом одновременно слишком мал для него, как если бы он был ребенком, выросшим из своей старой обуви, так и достаточно огромен для того, чтобы потерять в нем самого себя. А происходит это до тех пор, пока ночью о стену, разделяющую их комнаты, что-то с громким звоном не разбивается, а после не разлетается по полу. А потом прилетает еще парочка легких небьющихся предметов. Признаться, этот звук был достаточно внезапен среди царившей в последнее время тишины. Короткая вспышка холода в солнечном сплетении, которая исчезает так же быстро, как и появляется, пока слух не распознает источник звука. Рефлекторный испуг. Выждав, пока внутренности снова нальются привычным теплом, аль-Хайтам стягивает себя с кровати. В долгие три шага от двери до двери его будто отпускает эта чепуха с призраками и тенями. Наконец-то повод вытащить соседа из плена его комнаты — чтобы не жить с этим домом наедине, разумеется. Дверь с грохотом открывается. — Чего тебе? — плюет словами сосед. Со спины его окатывает воздух, заливающийся в комнату вслед за движением двери, стряхивает с него следы сумрака, как пепел. Взгляд Кавеха несколько безумнее обычного. В глазах не огонь, но шипящий газ — хватит одной только маленькой искры, чтобы поднять все на воздух. Странно что-то еще, но разбираться не время. Аль-Хайтам быстро оценивает ситуацию. Косится на их общую стену — на ней, слава богам, ничего — на полу мелкие белые осколки, разлетевшиеся по всей комнате, словно разрывной снаряд. Наброски, чертежи, все признаки творческого кризиса. Бутылки: целые, пустые, наполовину полные. Или лучше сказать наполовину пустые? — Ставлю в известность, что люди ночью обычно спят. И только сейчас он замечает что не так. Белая рубашка усыпана пятнами, как холст, на который брызнули алой краской. Краска ли это? В скудном освещении не понять. Может вино, а может кровь. — Тебе никогда не понять муки от творческих исканий. Пытку невозможности выразить свои эмоции и идеи, — он отходит, скорее, отлетает от двери, его голос отдаляется, отталкивается от стен, — ах да, у тебя же нет никаких эмоций, — всплеснув руками, театрально вздыхает. Зачаток задушевного разговора из ниоткуда. Такому балаболу, наверное, было сложно молчать столько времени, остается только принять удар. Стоп, он не ослышался? — Выражение эмоций посредством… архитектуры? — Он не смог удержаться от скептического взгляда. — Будто бы у меня есть другой выбор. Все полная хуйня, — он поднимает пару чертежей с пола, редкая рябь мрака с них разлетается по сторонам, — херня, — кидает обратно, — херня, — на следующем он останавливается и хмыкает, а потом швыряет его в сторону аль-Хайтама. Несколько листов склеены друг с другом в один. Линии размашистые, резкие, драматичные, даже трагические. Что-то спрятано между этими линиями, между слоями грифеля и бумагой, что-то недоступное человеческому глазу. — Ты растерял последние остатки своего разума. Тебе никто не даст претворить это в жизнь, это, — он подбирает слова, — сооружение. Оно нарушает два… нет, три закона. Кавех от такого заявления таращит глаза и фыркает, мол, он действительно это сказал? — Ну да, законы можно нарушать только тебе, — язвит он. — Это был государственный переворот. Ты сравниваешь необходимость и свои беспечные идеи. — Я про пустыню, — бросает абсолютно бесстрастно, как уточнение. Дверь хлопает как от сквозняка, но все окна закрыты. В комнате через стену протяжно скрипит половица. Аль-Хайтам прищуривается — блефует ведь. — Значит, все же можно, когда очень нужно, — Кавех гнет коварную улыбку, смотрит с вызовом, берет на слабо, — и речь даже не о правовых законах. Кажется, его не волнуют ни законы, ни дела аль-Хайтама в пустыне. Он лишь ждет, пока тот таким образом озвучит следующую мысль: «все что ты делаешь — херня полная, поэтому это недостаточно веская причина, чтобы нарушать ебаный закон». Его собственную мысль, как уже можно было понять. Озвучить ее — значит проиграть — догадывается аль-Хайтам. — Просто предупреждаю тебя, мало ли, попадешь в неприятности, — без задней мысли парирует аль-Хайтам. Насмешливая мина исчезает с лица собеседника вмиг. Вот она — та самая искра. Если душа Кавеха — сжатая пружина, то у аль-Хайтама, напротив, душа вытянута до той степени, что больше напоминает прямую линию. — Пиздец, — в дважды переигранном страдании цедит сквозь зубы, зажмуривая глаза. Запрокидывает голову назад и закрывает лицо руками, голос его заглушается ладонями, — ты либо меня за тупого держишь, либо сам притворяешься. И вообще, ты просто не хочешь признавать, что это гениально. Аль-Хайтам вскидывает бровь. Пару секунд назад сосед твердил, что все «полная хуйня», да и речь не об этом. Кавех не может собрать себя воедино, его мысли хаотичны, летают по комнате, как молекулы воздуха. Если бы аль-Хайтаму не опостылел этот гадкий морок, он обязательно заметил бы это и не упустил бы возможности уколоть его. — Даже не знаю, строить что-либо в Зоне Увядания — даже просто находиться там — никак не подходит под определение гениальности. — Это полный успех, — на его лице появляется глупая, почти влюбленная улыбка, — слияние природы и человеческого творения. Бесконечная, хроническая опасность, неподвластная человеку, живая, но умерщвляющая все на своем пути. Безжизненные стекло и бетон, существующие совсем в другой категории. Эта дрянь не может убить их — может только время. Мертвое мертвому. Живое живому, — грустно вздыхает, будто бы вспомнив о том, что эта любовь безответна. Аль-Хайтам еще раз бесцельно смотрит на набросок. Похоже на храм. «Нет, это просто сраная оранжерея с опухолью в центре» — говорит внутренний голос, подозрительно похожий на голос Кавеха. Что? — Это все Он. Просто стоит там и насмехается надо мной своим существованием, — он неопределенно машет в сторону окна. Аль-Хайтам взглядом продирается сквозь завесу мрака перед ним и только сейчас понимает — все это время она была только перед его глазами. Не дом насмешливо сеял тьму по комнатам — серый морок сам следовал за ним, куда бы он ни шел. За окном в сизом рассвете страшной тенью возвышается Алькасар-сарай — чем дальше от окна наблюдатель, тем ближе кажется пейзаж за окном. — Сколько бы я ни пытался, у меня никогда не получится создать то, что могло бы сравниться с Ним, — он понуро опускает голову. Все его существо вымотано, размотано, размазано по стенам этой комнаты, как триптих. Белый, золотой и алый. Красный, рубиновый, киноварь. — В любом случае, тебе место среди сумасшедших в пустыне. Я лично позабочусь о том, чтобы тебя туда отправили, пока ты не начал искать подходящее место. Он изможденно смеется и падает на кровать, закапываясь в подушках и одеялах: — А мне поебать. Я так чувствую. Частая смена эмоций — не хаотичность, но попытка вспомнить кем они являются на самом деле. Кровать — захоронение пустых бутылок и испорченных чертежей — звенит, когда ее тревожат. Аль-Хайтам не находит в себе сил комментировать совсем не творческий беспорядок. — Может, выйдешь на улицу. Траву потрогаешь, можешь даже, если хочешь, в Зоне Увядания. Дома творится невесть что, — аль-Хайтам говорит, скорее, самому себе, потому что из-под одеял не слышно никакого ответа. Он напоследок косит взгляд на окно: на рассвете мир кажется неестественным, по-знакомому неестественным, он старается запомнить его. Он возвращается в свою комнату, как в лихорадочном сне. Может это и был сон? Морок никуда не исчез, он все также застилает все перед глазами, отравляет жизнь своим присутствием. Когда больная голова касается подушки, чувствуется, как в ней роятся мысли. Выйти из стен дома — мигает лампочкой, пустыня — горит сообщением об ошибке. Все завтра — может, в конце концов, это и окажется дурным тягомотным сном.