Кровь и говно

Попутчик: Что у тебя внутри, хотел бы я знать?

Гаруспик: То же, что у всех. Кровь и требуха с душой вперемешку.

«Мор»

Когда Леви шел из помывочной, он услышал в коридоре слова «тот пиздюк из разведки», но, к счастью, не разглядел лица говорившего. Иначе бы этот человек застрял в больнице еще очень надолго. С визита Эрвина и Ханджи прошло уже три дня. Леви прочел обе книги, и заняться снова стало нечем. Нога болела меньше, двигалась лучше, а самочувствие почти вернулось в норму. Леви наконец-то перестало выбешивать всё подряд, и он прислушался к болтовне Йохана. Тот, как Леви давно догадался, был местный и работал на сталелитейном заводике резчиком металла — там и оттяпал себе пару пальцев по неосторожности, о чем рассказывал в красках («кровищи было — я ебал, нахуй, бля!») каждому, с кем заговаривал. Его жирный сосед с другой стороны, Лукас, держал посудную лавку где-то на юго-западе Розы, а в хирургию загремел с опухолью в печени: с умным видом он объяснял Йохану, что «операция-то полостная, таких простые-то дохтура не делают». Потом сосед жаловался Йохану на какие-то накладные, на нестыковки в бухгалтерской книге, а еще на дочь — «толстую клушу, которая не хочет взамуж». Йохан же в ответ жаловался на «толстую клушу-жену», которая его «запилила» за скрипучую половицу. Они перемалывали самые разные темы — от детских игрушек до самогонки; от выбоин на дорогах до тонкостей выращивания капусты; ругали короля за высокие цены на товары, а солдат Гарнизона — за безделье. Отчего-то эта мышиная возня показалась Леви настолько же умильной, насколько и глупой. Какие мелочи волнуют людей — тех самых, за которых отдавали жизни разведчики, за которых билась в операционной доктор Шутцер. Живут себе, считают гроши, пока мир вокруг них — в огне. По правую руку лежал мальчик, Эдмунд, завернувшись с головой в одеяло. Оно мелко вздрагивало, доносились всхлипы. Потом мальчик все-таки высунулся наружу; лицо его было красным и мокрым от слез. Сопли он вытирал ладошкой, а ладошку — об постель. Когда он сделал это в очередной раз, Леви передернуло. Он не выдержал: поднялся с койки, взял из своей тумбочки носовой платок и протянул его мальчику: — Вытирай этим. Мальчик зыркнул на него покрасневшими глазами, дернул плечом и забрал платок. Покосился еще раз на Леви, звучно высморкался и утер нос платком. Уже лучше… Помолчав и поразмыслив, стоит ли ввязываться, Леви все-таки произнес: — Ты Эдмунд, да? Тот кивнул. — А я Леви. — Капитан Леви, — слабо улыбнулся Эдмунд. Ну пиздец. И когда Леви успел стать таким известным, что каждый сопляк его в лицо знает… Пришлось согласиться: — Да. Капитан. Но лучше просто Леви. Я не на службе, а ты не солдат. Эдмунд вздохнул. — Меня теперь не возьмут в солдаты. — Не возьмут, — подтвердил Леви и, сделав паузу, прибавил: — Жаль твою ногу. — Не жаль, она болела. Ненавижу ее. Ее… ее нет уже. Но она до сих пор болит. — А что говорит доктор? — Он сказал, что отрезанная нога болеть не может, и я выдумываю. — Но ведь болит? — Будто бы… Я не знаю. Ее ведь правда больше нет. Но мне кажется, что она есть. Я сошел с ума, да? — Не знаю, мелкий. Разговор закончился. На Эдмунда даже смотреть было тревожно — тощий, взъерошенный, глаза опухшие. Такой бледный, что почти синий… Он притих, но не спал: лежал на спине и невидяще пялился перед собой. Думает, наверное, о плохом, и даже голову занять нечем: у ребенка ведь энергии — умотаться должно быть, совсем сложно лежать и ничего не делать… — Ты задолбал меня, я не буду больше с тобой играть! Это сердился Лукас — на Йохана, за то, что тот снова «случайно» выронил карты. Мог бы и какой-нибудь другой прием придумать, уже даже Леви это надоело… Йохан, заметив его взгляд, погано подмигнул и тут же предложил: — В картишки, кэп? Вот еще — играть с идиотом, который даже сжульничать нормально не может. Хоть отнимай у него карты, блядь… Идея понравилась, и Леви сразу спросил: — На что обменяешь карты? — А что ты можешь предложить? — заухмылялся Йохан. — Твою непобитую рожу, — мрачно пошутил Леви и тут же, предупреждая визги резаного порося, добавил: — У меня есть печенье. Книги еще, хотя тебе вряд ли интересно… — Дай-ка книги посмотреть. Из трех книг Йохан выбрал именно ту тупорылую поебень, от которой Леви хотелось пробить себе лоб ладонью. Обмен, тем не менее, оказался удачным: теперь у Леви были колода карт и заткнувшийся с книгой Йохан. Двух титанов одним ударом. — В дурака умеешь играть? — спросил Леви, обращаясь к Эдмунду. Тот слабо улыбнулся и заявил: — Мне мама не разрешает. — Так умеешь? — повторил Леви. Играл Эдмунд прескверно даже для ребенка — или просто Леви сравнивал его с собой в этом возрасте. Разгромив его в первой партии и чувствуя тот же исход с самого начала второй, Леви не вытерпел и принялся объяснять очевидные вещи: почему не нужно сразу сбрасывать козыри; для чего надо держать в уме то, что забрал в руку противник; зачем запоминать карты в отбое. Обучение шло тяжело, но к обеду наметились первые подвижки. Леви так долго даже с Шутцер не общался в последние дни, поэтому после обеда не стал больше навязываться. Эдмунд с интересом поглядывал на него, но заговорить первым не решался. Вечером Дворкин сказал Йохану: «Все стабильно, можете идти домой», и Леви готов был спеть и станцевать от счастья, хотя отродясь не умел ни того, ни другого. Возле Леви доктор Дворкин даже не задержался; заглянул в карту, спросил про жалобы и, буркнув: «Перевязка не нужна», ушел к Эдмунду. Тот перенес осмотр спокойно и не рыдал. Когда Дворкин менял ему бинты — мерзкие, бурые и липкие, пропитавшиеся сукровицей, — Эдмунд закрыл лицо ладонями. Страшно мелкому… Это Леви со врачами какой только хуйни не видели в своей жизни. После обхода в палате стало тихо, спокойно, и Леви был едва ли не счастливым — ровно до того момента, как у изножья его кровати нарисовался Йохан. Он уже переоделся в повседневные вещи, за спину закинул котомку и неуверенно переступал с ноги на ногу. — Эй, кэп, слышь. — Чего тебе? — Ты это… Как выйдешь отседа, набухайся хорошенько. Бабу себе найди. Неужели так видны со стороны ночные стояки?! Леви постарался пресечь тему на корню: — Обойдусь как-нибудь без твоих советов. — Да я ж от чистого сердца. Человеческого тепла тебе не хватает, вот что, — с неожиданно серьёзной рожей заявил Йохан. — Ты пацан-то хороший, но дерганый сильно. — Отвали от меня уже, пиздуй домой, — устало произнес Леви. Йохан вздохнул. — Бывай, кэп. Выздоравливай скорее. Ха-ха. Леви его как только не отхуесосил за это время, а он говорит: «Выздоравливай». Гораздо логичней в этой ситуации прозвучала бы фраза: «Да чтоб ты сдох в муках, гондон штопаный, ебать тебя, припиздыша, граблями в жопу до кровавого поноса». Леви бы на это не обиделся, а напротив, отнесся бы с пониманием. Попрощавшись еще с парой человек, Йохан погыгыкал возле Линды, помахал палате здоровой рукой и скрылся за дверью. — Ну наконец-то, — донеслось откуда-то с противоположного ряда. — Да не говорите, — отозвалась Линда. Не только Леви Йохан успел заебать. Вот талант у человека… После ухода Йохана палата затихла, и снова стало скучно. Эдмунд спал — беспокойно, вздрагивая и постанывая. Заняться было нечем. Леви отвык от штаба и военных, насмотрелся на гражданских, и мысли сами начали лезть в голову: а если бы он был таким же, как они? Предавался бы мышиной возне, поругивал военных и горя не знал. Завел бы лавку, как Лукас, только торговал бы не посудой, а чаем. Быть может, нашел бы себе клушу-жену. Леви, правда, не знал, как находят жен… Вернее, знать-то знал — не понимал, как так случается. Ему идея жениться на ком-то конкретном никогда в голову не приходила. Жить вместе — они, к примеру, с Фарланом жили; но это ж совсем другое, они не трахались. Изабель — тем более, она была ему, как младшая сестра… Кто бы вообще мог подойти? Как Йохан подумал — Ханджи? Разве что в кошмарном сне: она убийственная неряха, да и не станет с Леви спать, ростом не вышел — Ханджи предпочитает пятиметровых и выше. Петра? Не заслужила такого наказания. Какие-нибудь Джули, Магды? Совсем незнакомки, кот в мешке… Ладно, Леви был бы нормальным, и у него была бы просто какая-то жена. Ее можно было бы целовать каждый вечер, возвращаясь домой, проводить с ней ночи в постели, а потом бы у них появилась парочка несносных шумных детишек, которые бы всегда ели досыта… Чушь какая. Не бывать такому никогда. Леви потряс головой и запретил себе об этом думать. Впрочем, ни о чем хорошем думать не получалось: сперва накрыли мысли об умирающем Эдмунде, потом — о погибшем за Стеной мальчике. Воспоминания об экспедиции потянули за собой мысли об Эрвине… Больница похожа на войну: такая же мясорубка из людей. Кажется, они вчера это подмечали с Шутцер… У них разные враги, разное оружие, но цель — большая, глобальная — одна: чтобы люди жили. Если не воевать с титанами, не уничтожить каждую до единой тупую тварь, человечество будет сожрано. Если не лечить болезни, по человечку, по крупице — человечество вымрет. Еще одна причина ненавидеть больницы: в них каждый человек — это маленькое поле боя. Подремать удалось часа четыре; разбудил Леви грохот медицинской тележки и смех Шутцер. Когда та закончила с его перевязкой, Леви перевернулся на спину и сказал: — На пару слов. — Я слушаю вас. — Между нами. Шутцер, пожав плечами, склонилась над Леви. Он шепнул ей на ухо: — Дворкин испугал ребенка. «Отрезанные ноги не болят», сказал. А у Эдмунда, не знаю, как, но болит. Он теперь думает, что сошел с ума, раз ему не верят. Ревел вчера полдня. Успокойте его. Я не смог. Она склонилась ближе и, придерживая его за шею, зашептала в ухо: — Спасибо, что рассказали. Это важно. Мальчик сейчас потерян, ему нужно время, чтобы оправиться. Если хотите чем-то помочь, просто выслушайте и покажите, что вы его понимаете, верите его словам… Ему сейчас это пойдет на пользу — не быть в одиночестве. Вам тоже, кстати. От ее одежды пахло мылом и горьковатой травой. Маленькая легкая ладонь, спокойно лежавшая у него на шее, сегодня была теплой. Леви коротко сказал: «Понял», Шутцер отстранилась, невзначай скользнув по шее кончиками пальцев, и волоски у него на предплечье встали дыбом. Леви потер ухо, в которое она надышала, и укрылся одеялом. Шутцер попрощалась и приступила к Эдмунду. Леви прислушивался к их разговору. — У вас не возникало ощущения, будто нога болит ниже культи? То есть, ампутированная часть. — Было, — неуверенно отозвался Эдмунд. — Можете описать, где именно? — Под коленом. Где и раньше. Будто бы… Я не знаю! Она правда болит! Я не вру! — воскликнул он. — Я верю вам, — мягко перебила его доктор Шутцер. — Вы еще не привыкли к изменениям. Хотя органически у вас болеть нечему, та боль, с которой вы жили месяцами, до сих пор помнится вами, как настоящая. Такое часто бывает. Вы молоды, это пройдет со временем. Пока последим за вашими ощущениями. — А доктор Дворкин… Шутцер перебила вновь: — Он так говорит, потому что хочет вам помочь. «Или потому что он старый мудак, которому лень с тобой возиться», — мысленно продолжил Леви, но вмешиваться не стал. Днем Шутцер привела в палату немолодую женщину: высокую, сухую, в очках и дорожном плаще. Показала ей Эдмунда, что-то рассказывала вполголоса, листая карту. Женщина кивала, задавала короткие вопросы, а потом подошла к Эдмунду сама. — Здравствуйте, Эдмунд, меня зовут доктор Хелен Вайс, я терапевт из Митры. Видимо, эта тетка — та самая столичная подруга Шутцер, которая изучает опухоли. Она достала из сумки что-то шуршащее, протянула Эдмунду… А. Конфеты. Эдмунд взял их и недоверчиво рассматривал, но не спешил скорее есть и даже не обрадовался им — просто не понял, что это такое. Столичная тетка не растерялась, села к нему на кровать и начала задавать обычные врачебные вопросы: про возраст, про самочувствие, про ногу… Леви поймал взгляд Шутцер. Она не уходила, но и не участвовала в разговоре: просто стояла в сторонке, скрестив руки, слушала и косилась на Леви, будто настороженная кошка. Не к добру это всё, ждать от пацаненка очередной истерики. Леви поднялся с постели и поковылял на выход: пошататься по коридорам, выползти на балкон. Шутцер нагнала его в пустом боковом коридоре. Леви узнал ее мелкую походку на слух. — Леви, куда вы? — негромко окликнула его она. — Поссать, — соврал Леви. — Туалетная комната в другой стороне, — мгновенно уличила его Шутцер. — Ладно. Я пошел покурить. — Разве? Вы не курите, от вас не пахнет табаком. Вот упертая… Она ведь умеет быть деликатной — просто не хочет, похоже. Хочет его доебать, и не отвяжется, пока он не скажет. Леви остановился, повернулся к ней и сознался: — Не хочу их слушать после всего того, что вы рассказали. Это выглядит как суд, который кончится смертельным приговором. Тошно. — Понимаю вас. — Шутцер встала совсем рядом. — Там будет пиздец? — спросил Леви, понизив голос. — Он же опять разрыдается. — У Хелен всё под контролем. Сейчас она только лишь проводит диагностику. Мальчик не узнает, пока родители не решат ему сказать. Воняет, как от истории с Кристофом. Ребенок будет умирать, не зная об этом. — Гоните ему, что вылечите? — Нет. — Выкачиваете деньги из бедных родителей? — Снова нет, Хелен здесь безвозмездно. Я ее пригласила посмотреть на любопытный клинический случай. Если окажется что-то ценное, то она еще и приплатит родителям за право вести и исследовать пациента. — Потребует продать ребенка ей на опыты, вы имели в виду, — отрубил Леви. — Всё не так, — вздохнула Шутцер. — Посмотрите на это с другой стороны: Хелен изучит его, и это поможет в понимании болезни. Научимся если не лечить, так хоть тормозить ее, или выявлять раньше. Эдмунда уже не спасти, а других, будущих детей — можно. Ее ладонь легла на его плечо чуть выше локтя. Леви молчал, и Шутцер произнесла: — Не волнуйтесь. Всё будет в порядке. — Я и не волнуюсь. — Волнуетесь, я вижу. Хотите выпить чаю? Отдохнуть у меня? — Ева, вот ты где, моя дорогая! — донесся бодрый голос столичной тетки. — Ты, как всегда, нашла в куче компоста бриллиант! Мне срочно нужно обговорить с родителями передачу тела для нужд… Оу, добрый день, — сбилась она, заметив Леви. Шутцер убрала ладонь с его плеча и сделала шаг назад. — Давай проговорим дальнейшую стратегию, — вновь начала тетка. — Забрать мальчика я пока не могу, он еще слишком слаб… — Я сейчас пошлю за его матерью, обсудим сразу с ней, — прервала Шутцер и, обращаясь к Леви, мягко сказала: — Вернитесь, пожалуйста, в палату. Увидимся вечером. Леви неохотно добрёл до палаты, упал на койку и уставился в потолок. Столичная тетка налетела на умирающего, как стервятник, еще и обозвала других больных компостом — легко, походя. Исключительный врачебный цинизм. Леви тоже хорош — быканул на бедную Шутцер, которая просто делает свою работу. Она мало того, что смягчила его злобу, — еще и назвала этот выброс агрессии словом «волнение», хотя могла бы просто намекнуть ему, что он, на хуй, совсем берега попутал. Эдмунд вел себя нормально: не выл, не хныкал, не смотрел пустым взглядом в одну точку. Оживился даже. Еще не знает, что на его тело уже выстроены далеко идущие планы. Он ведь тоже немного разведчик — отдаст жизнь за других… — Эй, мелкий. Эдмунд. Эдмунд вздрогнул, повернул голову и недоверчиво уставился на Леви. — Что тебе сказала доктор Вайс? — спросил Леви. — Спрашивала всякое. Когда нога заболела, болела ли постоянно или только при движении… — начал Эдмунд. — А чем болеешь, она тебе сказала? Эдмунд помотал головой. Понимает ли он, что такое смерть? Кто ему расскажет?.. — Ты знаешь девиз Разведкорпуса? — спросил Леви. — «Отдадим свои сердца», — отозвался Эдмунд. Дурацкая пафосная фраза. Леви она никогда не нравилась. Она требовала отдать не только сердца, но еще руки, ноги, головы и все остальные части тела. Титанам отдать на корм. — Знаешь, что это значит? — Что вы посвятили службе жизнь. И умрете, если надо будет. — Не «если», а «когда». Это неизбежно. Я всегда иду за Стену и настраиваюсь, что от меня вернется только половина. Верхняя, желательно… — Я хотел бы побывать за Стеной Мария. Он вообще слышал, о чем Леви только что говорил?! Потерев переносицу, Леви сказал: — Ты бы умер с вероятностью в тридцать процентов в первую вылазку, и с вероятностью в семьдесят процентов — в первый же год. — Ну и что. Это большая честь — умереть за человечество. Каждый разведчик — герой! Леви аж поднял голову. И когда только риторика властей изменилась с «разведчики — дармоеды и убийцы» на «наши герои»?.. — Думаешь, ты к этому готов? Эдмунд смотрел на него в замешательстве, а потом резко кивнул. — Врешь. К этому невозможно быть готовым. Я служу много лет, и я не готов. Быть зарезанным и то лучше, чем съеденным. А тихо умереть в своей постели — и вовсе привилегия. — Почему вы тогда ходите за Стену? — Ненавижу титанов и хочу, чтоб их не стало. А кто их перемочит, если не я? У меня хорошо получается. — Они большие? — Титаны-то? Гигантские. Не зря ведь их титанами назвали. — Больше дома? — По-разному. Есть по три метра, есть по пятнадцать. — А вы ведь такой маленький! — воскликнул он. Как-то не так, видимо, Леви на него глянул, потому что Эдмунд тут же прибавил: — Ой, простите… А они страшные? — Увидев титанов впервые, новобранцы гадят в штаны от страха. — В ответ на хихиканье Леви добавил: — Я серьезно. Штаны ведь белые, всё видно. — А вам не страшно? — с азартом спросил Эдмунд. — Ни одни штаны не обгадил. — А высоты не боитесь? — Не боюсь. — А у вас есть лошадь? — Была, Ежевичка. Пришлось ее отпустить за Стену. Вернусь с больничного — возьму другую. — Вы ей давали сахар? Вот и поговорил. Мелкий ни хера не понял. Ладно. Про лошадь — значит, про лошадь, хватит чернухи и смерти… Еще нахлебается. — Давал пару раз, лошади сладкое любят. Чего ты конфеты не ешь? — спросил Леви. Эдмунд пожал плечами и взял конфету. Развернул ее, рассмотрел, обнюхал, положил в рот… Его лицо вмиг изменилось: глаза округлились, засияли, он жевал медленно — изучая новый вкус. Проглотив, Эдмунд покосился на вторую конфету, глянул на Леви, снова на конфету, и наконец спросил: — Хотите тоже? — Нет, я пробовал когда-то. Мне не понравилось, — соврал Леви. Эдмунд тут же ее слопал. Дурак уже приелся им обоим, и Леви научил Эдмунда играть в штосс. Запомнил правила тот не с первой партии, не со второй и даже не с третьей, но ближе к обеду играл уже уверенно — хоть и плохо. Когда Леви выиграл по очкам в очередной раз, Эдмунд спросил полушепотом: — А вы умеете играть в «говно»? Леви слегка опешил, но из доброго десятка шуток, мигом пришедших на ум, он озвучил лучшую: — Это медсестры с пациентами тут целыми днями в говно играют. Я в нужник хожу. Эдмунд захихикал. — Нет, это в карты. Надо собирать одинаковые… Ну, четыре десятки или четырех дам, вот такое. Только нам надо третьего человека. После путаных объяснений Эдмунда Леви наконец уловил суть. Игра оправдывала свое название — глупая и скучная: преимущественно на везение и чуть-чуть — на скорость. В самый раз ребенку, наверное — это Леви со своим сложным многоходовочным дураком пристал… Эдмунд, когда рассказывал правила, оживился, даже улыбался — и теперь Леви был готов играть в какое угодно говно. От этой мысли Леви совсем развеселился и, заметив бредущего к койке Юстаса, позвал его: — Эй. Будешь с нами в «говно» играть? Выражение лица Юстаса стало таким же сложным, как у Эрвина за обдумыванием стратегии. — Че ты сказал? — наконец среагировал он. — Игра карточная, — пояснил Леви. — Называется так — «говно». Рассказывай правила, мелкий. Юстас внимательно его выслушал и сказал: «Вспомнил, играл. Сдавай». Вживую игра оказалась еще тупее, чем по рассказу, но Эдмунд вопил: «Говно!» и швырял карты с таким неподдельным, искренним восторгом, что настроение поднималось даже у Леви. Наконец-то мальчик не рыдает, не валяется безучастным телом, — веселится. Как и положено ребенку. Трижды оставшись «говном», Юстас пробормотал под нос матерок, бросил карты и ушел к себе. Эдмунд над ним засмеялся — и отчего-то у Леви в груди стало тепло.

***

Вечерний обход Шутцер застал Леви и Эдмунда за очередной партией в штосс. — Придете сегодня? — спросила Шутцер, закончив с его перевязкой. — Приду. — Отлично. Буду вас ждать. Леви показалось, что сегодня она улыбается ему как-то иначе, не так, как всегда, и не так, как другим. Он играл с Эдмундом и изредка поглядывал на Шутцер, пока та двигалась дальше по кругу палаты вместе с Акселем. Наконец она ушла. Леви собрал карты и сказал Эдмунду: «Отдыхай, мелкий» — хотя сам уже устал от него и от игры. Побаливала голова. До отбоя оставалось чуть больше двух часов; другие пациенты шастали по палате — кто в нужник, кто покурить, кто умыться. Хотелось пойти к Шутцер в кабинет прямо сейчас, посидеть в тишине, выпить горячего чаю, размять позвоночник. В кровати страшно затекала шея — в любом положении: хоть лежа, хоть полусидя. А вот в кресле — удобно… Но до отбоя его никто не приглашал, да и занята она наверняка, работает, так что Леви побрел в помывочную: голова грязная, подбородок, как наждак, и над верхней губой вылезли противные редкие волоски. Опять он похож на немытого подростка. Не заваливаться же к Шутцер в таком виде… Леви пришел к ней в кабинет минут через пятнадцать после отбоя, и его впустили по первому же стуку. Еще воняло олифой от новенькой двери. Леви устроился в кресле, Шутцер — напротив, на стуле. Она начала разговор, как обычно, издалека: — Я заметила у вас на тумбочке книги. Что читаете? — Меня навещали сослуживцы, это они принесли. Ничего особенного — приключенческий роман и детектив про убийства. — Интересно? — Я не любитель, но в вашей сраной больничной палате меня и это развлекло. — Да уж, лежать в стационаре — невесело, то ли дело — работать, — ухмыльнулась доктор. — Вам не нравятся бульварные жанры, или в целом читать не любите? — Предпочитаю что-нибудь полезное. Вроде отчетности по прошедшим экспедициям. Доктор снова заулыбалась. Леви наконец понял, что изменилось в ее улыбке: она показала зубы. Раньше ее губы всегда были плотно поджаты, а теперь она улыбалась чуть приоткрытым ртом. — Мне нравится ваша прагматичность. Должно быть, вы живете разведкой, — заявила она. — Кстати, не хотите ли сегодня рассказать, как вы оказались в армии и почему выбрали Разведкорпус? Вот и перешли к делу и тяжелым личным вопросам. Отодвинув подальше мысль, что он кому-то нравится, Леви попытался отпереться: — Это длинная и грязная история. — Хотя бы в двух словах, — настаивала доктор. — Я хотел на поверхность, а разведка дала на это шанс. — И существенный риск для жизни. Хотели увидеть поверхность и умереть? — Нет, план был другой. Я должен был внедриться в разведку и сделать одно задание, а взамен получить гражданство на поверхности. — Но план пошел не по плану? Как настоящие, возникли перед глазами искалеченные тела Фарлана и Изабель. План, сука, пошел пиздец как не по плану. Шутцер Леви сухо ответил: — Да. — Не хотите рассказать? — странным голосом спросила она. — Не хочу. — Дело ваше. Шутцер поднялась со стула и ушла к подоконнику. Зашипел газ, брякнули чашки, прошелестели чайные листья. Окровавленные тела не хотели исчезать: вот оторванная голова Изабель с закатившимися мертвыми глазами; вот Фарлан — вернее, половина Фарлана с неестественно вывернутыми руками. «Доверься нам, мы прорвемся», — эхом в голове отдались их слова. Доверился так доверился, сука. Роковое решение. В потухшие глаза Изабель было невозможно больше смотреть. — Там погибли мои друзья, — вырвалось у него. Возня у подоконника стихла. Только вода в чайнике заклокотала, вскипая. — Где — там? Как это произошло? — тихо спросила доктор. — Их разорвал титан. — Каждое слово приходилось силой вытаскивать из себя. — Потому что я оставил их. Не защитил. — Уверены в причинно-следственной связи? Леви хотел ответить: «Да», но задумался. Шутцер подошла и молча протянула ему склянку с травяным бальзамом, перед этим скрутив с нее крышку. Леви забрал бальзам и сделал пару глотков; горло обожгло, глаза заслезились от травяного привкуса, и Леви глотнул еще. Шутцер отвернулась и продолжила возиться с чаем — слишком нарочито и медленно, будто оставляя ему минутку наедине со своими мыслями. Рассказывая о Разведкорпусе, он умолчал об Эрвине — в общем-то, главной причине, по которой Леви там оказался и оставался служить. Словно это что-то более личное и тайное, чем то, что случилось с Фарланом и Изабель. Он не готов говорить про это вслух. Он и про Фарлана с Изабель толком ничего не сказал: всего пару несвязных фраз. Ну и насрать, он тут не мемуары сочиняет. — Вы дрожите. — На плечо Леви опустилась легкая рука. — У вас дубак, — соврал Леви. Шутцер выудила из угла свой лиловый плащ и протянула ему: — Накиньте. Леви не стал противиться: подогнул под себя здоровую ногу и закутался в плащ. Знакомый запах шерсти и травы будто за шиворот выдернул его из воспоминания. Он не за Стенами, среди крови, мяса и титаньей вони, — а в больничном кабинете. Здесь чистота, тепло, чай и лекарственный бальзам. Рядом не растерзанные трупы товарищей, а милая женщина-врач. Всё… спокойно. Шутцер села напротив, склонилась и сказала: — Люди порой чувствуют себя виноватыми в том, где их вины на самом деле нет. Предлагаю вам над этим фактом поразмыслить на досуге. — А если я и впрямь виноват? — Вы не представляете, как мне это знакомо, — улыбнулась она. — Можем поговорить об этом послезавтра. Она разлила чай по чашкам, в одну снова щедро плеснула бальзама и протянула ее Леви. — Давайте, может, перерыв? Попьете чаю, отогреетесь, успокоитесь, а я пока развлеку вас своей болтовней. Леви кивнул и забрал чашку. — Раз уж я спросила вас о профессии, взамен расскажу о своей. Как бы странно это ни прозвучало, я пошла против воли родителей. Из троих детей я была самой способной, и они ждали, что я буду заниматься их аптекой, а я… Вместо фармации взяла и выбрала хирургию. Скрывала это от родителей целый семестр. Мама была разочарована. — Мой опекун хотел… Наверное, чтоб я, э-э, не сдох. Надеюсь, я его не разочаровал. — Да, мне, в отличие от вас, повезло с семьей, — задумчиво сказала она. — Вот только семье со мной — не очень. — Почему? Вы способная, у вас хорошая карьера и деньги. Что там еще родители хотят для своих детей — семью? — Денег у меня не так много, как вы думаете. — Она отвела взгляд. — Мама всегда говорила, что я слишком своевольная. — Это не плохое качество. Шутцер оживилась: — И я с вами согласна, но вот в чем соль: это качество хорошее для его владельца, и плохое — для всех, кто его окружает. — Да и пошли они на хер. Мир такой, что или ты, или тебя — и лучше, все-таки, если ты. — Вы тоже своевольны, как я успела заметить. — Я военный и выполняю приказы. Мне говорят — я делаю. Как-то со своеволием не вяжется. — Полагаю, потому что вы по своей воле выбираете подчиняться этим приказам. Если бы вы не хотели, то хер бы вас кто заставил, ведь так? Леви отчего-то понравилось, как она произнесла это «хер». Он сам сказал ей это слово не один десяток раз, а от нее его услышал впервые. Шутцер продолжала: — Быть может, вам на самом деле нравится это — подчиняться кому-то? — Она опасно сощурилась, глядя на Леви. — Слушаться, чувствовать чужую власть? В этом настоящая причина — вы служите в армии, потому что любите, когда вами командуют? Да вот хер бы кого он стал слушать, кроме Эрвина. Все остальные командиры могут пройти на хуй ровным строем. Тема Леви очень сильно не нравилась, и он отрезал: — Хватит. Вы несете херню. — Хорошо. — Шутцер откинулась на спинку стула. — Вы снова напрягаетесь, так что давайте продолжим терзать меня. В хирургию меня привело любопытство. Знаете, я всегда смотрела на людей и думала: как это все работает? Что же спрятано у вас внутри? — Взяли скальпель и узнали? — Зря смеетесь: не перестаю узнавать. Внутренний, так сказать, мир человека богат и разнообразен — хоть все мы и похожи. Я вновь не удержусь от сравнения со снегом: у любой снежинки шесть граней, но рисунок каждой уникален. — Ее речь ускорялась. — А у людей бывает даже интересней — например, у одного парня сердце оказалось справа. А у одной женщины, я клянусь, не было матки — зато внутри живота я обнаружила мужские яички. — Вы меня дурите. — Совершенно серьезно! Про женщину с яичками я даже публиковала статью в «Скальпеле», это медицинский журнал. Сейчас, — протараторила она, встала и начала рыться в одном из шкафов. — Да не нужно, — сказал Леви, но ее было не остановить. Она протянула журнал, раскрытый на середине. Леви мельком заглянул в него: картинка с человеческими внутренностями была противной, подписи к ней — непонятными, и Леви молча вернул журнал. — Я до сих пор не понимаю, как такое возможно, — сказала Шутцер задумчиво. — Удивительнейший парадокс природы, который я встречала. Женщина ли это, в таком случае? Или все-таки мужчина? Что делает мужчину мужчиной, а женщину — женщиной, если это не матка и не яички? Прежде мы всегда фиксировали, что мужчина, лишенный яичек, становится женоподобен — значит, логично предположить, что мужчиной человека делают именно они, но в этом клиническом случае у нас женщина — и вместо матки у нее яички… Разговор про мужчин без яичек делал больно почти физически. Леви, поймав момент, когда она взяла паузу, вклинился и перевел тему: — Вас так послушать, вы бы с большим удовольствием меня вскрыли, чем общались сейчас под чаёк. — Общаться я тоже люблю, особенно с умными симпатичными мужчинами. И ведь даже не опровергла, что вскрыть было бы интереснее! — Я заметил. Вас волнует душа, ее природа, все остальное. — Это пришло ко мне позднее, а в студенческие годы моим любимым местом была прозекторская. Знаете, после занятий другие студенты шли выпивать, а я — препарировать трупы… Но со временем, с клинической практикой, я вдоволь наковырялась в кишках и разглядела за ними людей. Личностей. А личность человека не менее, а то и более интересна, чем его тело, — рассказала она и, прищурив глаза, добавила: — Смотрю на вашу голову и думаю: что же там, внутри? Вмиг стало не по себе. Точно ведь череп вскроет… Леви перевел тему: — Любите ковыряться не только в кишках, но и в головах? Вы бы нашли общий язык с одним моим другом. Она обожает поковыряться в титанах. — Никогда ими не увлекалась, но, судя по тому, что я о них знаю, это действительно загадочный и тоже интересный объект для исследований. — Значит, больные для вас — просто объект? Я всегда думал, что в медики идут не за этим. Типа, людей спасать. — У многих моих друзей так и было. Они шли в медицину помогать людям, и быстро разочаровались в этом. Вспоминая наш с вами разговор о гуманизме… Люди, сознательно или нет, порой не хотят, чтобы им помогали. Ты пациенту назначаешь препараты — а он их не принимает. Говоришь ему: «Вам алкоголь нельзя, у вас только половина печени осталась» — а он продолжает спиваться. Запрещаешь вставать с постели после операции, чтобы швы не разошлись — а пациент отказывается мочиться в утку и гордо тащится в туалет. Последний камень был, очевидно, в огород Леви. — А уж сколько наивных радужных амбиций разбивается о пациентов, которых не удается вылечить… — продолжала Шутцер. — Они ведь люди, и до поры до времени живые. У них есть эмоции. И они орут, матерятся, сыплют оскорблениями, — но не потому что они злобные уроды, а потому что им тяжело. От бессилия перед болезнью проще обвинить во всем врача, чем смириться с тем, что их жизнь неуправляемо идет на дно. Это такая… самозащита разума от разрушения. Глядите: безнадежно больной пациент в запале говорит, что ты, мой неуважаемый доктор, — тупой, криворукий и халатный убийца. А неопытный впечатлительный врач и принимает эти слова близко к сердцу. Сам порой в это начинает верить. Я видела это десятки раз. И у своих друзей, и у молодых ребят. Они стараются и выкладываются, но рано или поздно у них просто опускаются руки. Сочувствие пациенту — враг врача. — Вы говорите так, словно сами пациентам не сочувствуете. — Я людям вообще не сопереживаю, — спокойно ответила она. Внезапно. Та Шутцер, которая сейчас выслушивает его, справляется о здоровье, аккуратно прикасается, подбадривает, успокаивает — просто маска, которая слетает, когда пациента рядом нет. Внешне всё мило и ласково, а реального участия за этим — ноль… Хотя она наверное права: за каждого душой болеть — никакой души не хватит. Как на войне: полегла сотня, а спать не дает всего один, твой, личный. Будто угадав направление его мысли, она продолжила: — Это не мешает мне быть вежливой с пациентами и заботиться об их физическом и душевном комфорте. В моем понимании, это важная часть лечения. Я многому научилась у Хелен, которую вы сегодня видели. Она была моей наставницей во времена учебы в академии. То-то они общаются с пациентами в одинаковой манере… А в уме считают людей компостом и объектами. Та высокомерная, и эта такая же. — Расскажите лучше про Эдмунда, — сказал Леви. — Что с ним будет? Решили? — Да. Когда восстановится после операции, уедет в Митру к Хелен. — Насовсем? — Да. — А он сам об этом знает? — Еще нет. — Я с ним поговорю. Вот решение и слетело с языка, будто высеклось в граните. — Не нужно, — коротко ответила Шутцер. — Нужно, — настаивал Леви. — Кто, если не я? — У Хелен богатый опыт в этом деле. — А уж у меня какой богатый… — Вам вообще об этом знать не положено, — с нажимом сказала она. — Ваша проблема, — парировал Леви не без толики злорадства. Побежденная Шутцер откинулась на спинку стула. — Хорошо. Попробуйте. Я видела, как вы с ним играли в карты. Говорят, вы подружились, и, возможно, он вам даже поверит. Все же сплетни и до нее доходят. Интересно, это Йохан успел доложить, или кто-то из персонала? Снова Магда? Шутцер подала голос: — У меня есть вопрос. — Задавайте. — Можете не отвечать, если не хотите. — Спрашивайте уже. — Не секрет, что в Разведкорпусе гибнет много солдат. Значит, вам часто приходится иметь дело со смертью и страданиями людей, — начала она. — Притом людей, которых вы знали и, возможно, довольно близко. — Так и есть. — Можете описать, что вы чувствуете, когда гибнет ваш человек? Пытаетесь ли с этим справиться? Стараетесь ли как-то дистанцироваться, заглушить эмоции? Она сказала, что можно не отвечать, и отвечать действительно не хотелось, но Леви собрал яйца в кулак и сказал: — Мне нужно выполнять задачу и оставаться в фокусе. Если я расклеюсь, трупов будет еще больше. Поэтому сначала — задача, а скорбь и все остальное — потом. — Значит, вы усилием воли концентрируете внимание на другом, — задумчиво сказала она. — Но эмоции испытываете. — Вы правы. К этому невозможно привыкнуть… Да как, по-вашему, можно не испытывать эмоций? В последней экспедиции погибли двое моих подчиненных, и я до сих пор думаю о том, что не уберег их. — Но вы проживаете это не так сильно по сравнению с гибелью тех друзей, о которых вы сегодня упомянули? Это укор? — Верно, — сказал Леви, помолчал, но добавил — уж очень рвалось наружу: — Однажды погибнут и те, кого я считаю друзьями сейчас. Их шансы выжить тают с каждой новой вылазкой. Я боюсь этого дня — даже больше, наверное, чем дня собственной смерти. Он говорил в первую очередь об Эрвине, конечно же. Шутцер вновь протянула ему бутылку с бальзамом. — Главное, что сейчас они с вами. Цените момент. — Я делаю все, чтоб их защитить. Леви сделал несколько глотков из горла. Бальзам обжег рот и глотку, аж слезы подступили. Бутылка заметно полегчала… Сколько же он выхлестал сегодня этого бальзама?.. Шутцер молча забрала бутылку и предложила: — Еще чаю? — Не стоит. Не хотелось бы обоссать ваш кабинет. Она коротко хмыкнула и засмеялась — звонко, в голос. — Да, я все же попрошу вас не ссать в моем кабинете. Расскажите-ка мне лучше вот о чем: когда вы только к нам поступили, у вас были такие характерные синяки… Тяжелые темы она больше не затрагивала: расспрашивала, как работает УПМ, а сама рассказывала про древний язык, на котором никто не говорит, но который используют медики. Разговор затянулся, кажется, надолго. Леви не мог больше подавлять зевоту; когда он закрыл рот ладонью в очередной раз, Шутцер сказала: — Вы засыпаете. — Я пойду… в палату. — Язык у Леви заплетался. — Оставайтесь у меня. Шутцер подхватила у него из рук чашку, подставила табурет и уложила на него больную ногу. Мягким теплом сверху лег плащ. — Спасибо, — пробормотал Леви. Сраный бальзам. Это от него так рубит… Леви прикрыл глаза. Жужжание газовой лампы и скрип пера Шутцер быстро его убаюкали. Приснился Эрвин. Мертвый, перекушенный пополам. Изломанные ноги валялись метрах в десяти от туловища, под которым натекла лужа крови. В таком виде и считанных секунд не живут: был — и в один миг его не стало. Леви смотрел на тело и не мог сдвинуться с места: прирос к земле в полном ступоре. Не уберег, не успел. Хотелось просто на хуй вскрыть себе горло, но сперва… Где же титан, эта ебучая тупая тварь? Раскромсать к хуям в мелкие клочки ту мразь, которая это сделала. Свое горло подождет. Видение растворялось, и возвращалось ощущение собственного тела — ноющая нога, затекший зад, тяжелая голова. Мягкий подлокотник и что-то твердое под пяткой. Про Эрвина и титана — это, конечно, всё приснилось. Эрвин живой — где-то под Тростом, занимается своими командорскими делами, быть может, еще спит, или читает какую-нибудь умную байду. Леви это понимал — и всё равно страшно было открыть глаза. Решился, открыл. Нога — на табуретке. Сверху — плащ. В кабинете, кроме Леви, никого… Будь здесь Шутцер — Леви бы ей сразу выложил весь сон, и сам бы вцепился ей в руку. Еще не до конца верилось, что сон был просто сном. Леви поднялся и побрел к выходу — только чтоб обнаружить, что дверь недальновидно заперта на ключ. Ну Шутцер, ну о чем они накануне говорили? Так ведь и кабинет обоссать можно. Не ломать же дверь снова… Грязные чашки от чая стояли на письменном столе. Был открыт какой-то толстый журнал, рядом в беспорядке валялись разрозненные листы. Леви невольно глянул на верхний, еще не просохший, — каракули там были просто ужасные, неразборчивые, полные сокращений, перечеркиваний и пометок. Он попытался прочесть хоть одну строку: «3) п-т прим-т мех-м И. сознательно => можно класс-ть как защитн. мех-м Р. Родств. мех-му медиков??? Разрядка через Ю. — есть ли связь? ПОСМОТРЕТЬ В ТЕТРАДЬ Д. КАРТА!» Не текст, а шарада. Стало вдруг неловко совать нос в чужие записи; Леви поспешно отвернулся от бумажек и подхватил чашки. Дохромав до рукомойника, он вымыл посуду, прибрал ее в шкафчик со стеклянными дверцами, глянул на себя в зеркало, пригладил растрепавшиеся волосы и вернулся в кресло: больше ничего не оставалось. Ждать пришлось недолго: ключ заворочался в замке минут через десять. — Доброе утро, — поприветствовала его Шутцер. — Давно проснулись? — Нет. Где вы были? — Собирала раздробленное бедро, — ответила она и тут же перевела тему обратно: — Как поспали? — Сносно, — соврал Леви. — Замечательно. Проводить вас в палату? — Нет, — ответил он и пошагал к выходу. — Обязательно приходите послезавтра, — сказала доктор Шутцер ему вслед. — У нас пошел процесс.