Кровь и говно

Если б мне стать искренним, как дитя малое,

Бросить дела, в молитве сложить.

Но колесо вертится — стылое, сталое,

А в колесе — вся моя жизнь.

Немного Нервно — Пожар

Утренний колокол зазвенел, словно затрещина, выдирая Леви из сна. Рядом завозилась Ева. Он скользнул рукой по ее нагретому телу, нащупал грудь — мягкую, бархатную, искушающую вцепиться, сжать покрепче, ущипнуть сосок… Да уж, это не за письменным столом просыпаться и отмывать со щек отчет. — Доброе утро, — сонно промямлила Ева. Свет падал на ее опухшее лицо, бликовал в волосах, заставлял жмурить глаза. Воспаленные губы алели, на шее виднелись темные пятна засосов. Леви приобнял ее, горячую и голую, ткнулся губами в теплую щеку. Потом ниже, в угол челюсти, в шею, вызвав тихий стон, еще в шею… А между ног у Евы так жарко, мокро… — Да ты смеешься, что ли, — простонала она, когда он вжался стояком в ее бедро. — Не буду трогать, если не хочешь. — Давай, только быстро. Леви развернул ее к себе спиной, прижался сзади, вставил член и задвигался. Стояло слабовато, ощущений почти по нулям, только вялое трение. Но неважно. От ее волос пахло сном, мылом и ей самой. Леви двигался плавно, сконцентрировался целиком на ней, лаская клитор, — он подсмотрел вчера, как она делала это сама, и теперь старался повторить. Ева нетерпеливо постанывала, двигала бедрами — намекая, что нужно порезче; Леви подхватывал, как она хотела. Она вдруг скинула его ладонь, в несколько движений довела себя и выгнулась в его руках, сжалась и запульсировала внутри — кончала, ей было хорошо, Леви от этого накрыло тоже — и на миг он будто бы потерял грань между ней и собой. Момент, когда придется расцепиться и вылезти из-под одеяла, хотелось оттянуть еще хоть на минуту. — Почему остановился? — донесся ее голос. — Помочь? — Забей, все равно не кончу. — Зачем тогда начинал? — пробормотала она. Леви промолчал и уткнулся лицом ей в волосы. Ева, не дождавшись ответа, беззлобно прибавила: — Упрямый ты… Леви ее не выпускал, Ева тоже не спешила сбегать, нежилась в его руках. Он стиснул объятия — мог бы еще крепче, если бы не боялся сломать ей ребра. — Мы проебали завтрак, — вздохнула она. — В прямом смысле. — Ну и насрать, — пробормотал он, уткнувшись носом ей в плечо. — Всё, отпусти. Собираться пора. Неохотно, но он разжал руки, и Ева тут же соскользнула с его обмякшего члена, встала с постели и шмыгнула в душ. Леви подумалось, что такой секс, как был сейчас, нельзя называть трахом или, того хуже, еблей. «Ебать» — это про толстожопых девок из кабаков. «Трахать»? А это про бледных девиц из Подземного города. «Сношать»? Про старых некрасивых теток. «Брать», «овладевать», «иметь»? Про томных дамочек, гибких и липких, как тесто. Нет, для Евы правильное слово — «любить». Когда с ней же, но грубо и в жопу — тоже «любить». Что должно было случиться в его жизни, чтобы она была вот такой? Чтобы утро начиналось не с ломоты в плечах оттого, что он снова уснул за письменным столом, а с объятий теплой и, быть может, даже любимой женщины. Резать не кошельки и не загривки титанов, а овощи на ужин. Мыть не общую солдатскую душевую, а уютную, личную. Вести отчеты не о погибших и раненых, а о какой-нибудь ерунде — вроде бухгалтерской книги или накладных на товар. Растить дочь, которая потом не захочет идти замуж, или воспитывать сына и учить его играть в дурака тайком от матери. Какие решения ему нужно было принять, чтобы получилось вот так? Вопрос риторический. Ответа Леви не знал, и не узнал бы никогда, но было предчувствие, что ответ — никак. Он же мастер провальных решений — куда ему этот ответ найти… Он думал об этом, пока наспех одевался, причесывался, чистил зубы. Отметил мельком, что губы, как и у Евы, практически уничтожены, а на шее красуются два узких бледных засоса — почти незаметных, если пристально не всматриваться. Нежная она, деликатная — Леви по сравнению с ней какой-то зверь. Когда он вернулся в комнату, Ева уже была одета, волосы собраны в привычный аккуратный пучок, а засосы скрыты под шарфом. — Вот, возьми, маленький подарок, — сказала Ева, протягивая ему бутылочку из темного стекла. — Это успокаивающий бальзам. Пей по чайной ложке за час до сна, будешь крепко спать. А у него опять ничего для нее нет, кроме хуя, у мудака ебливого… — Спасибо, — сказал Леви, забрал бальзам и кивнул на ее шарф: — Ты так на работу собралась идти? — Там переоденусь в форму, — удивленно сказала она. Леви подошел, снял с нее шарф и повязал ей на шею свой платок, аккуратно прибрал его под воротник платья. Хоть что-то. — Так лучше, — сказал он. — Рубашку застегнешь поверх платка. Ева заглянула в зеркало, кивнула и произнесла: — Спасибо, милый. Идем? «Милый». Одно это слово — как пресловутым раскаленным ножом под ребро. Леви прижал ее к двери и долго целовал в губы — понимал, что это в последний раз, и не хотел прощаться. Ева была странно тихая и податливая; горячо целовала в ответ, но переиграть положение не пыталась. То ли Леви вчера вечером ее победил, то ли она просто понимала, что сейчас он точно не уступит. Они молча шли через ленивый еще, просыпающийся город; в воздухе витали запахи свежего хлеба и утреннего холодка. Нога побаливала, но с тростью Леви уже освоился и шагал шустро. Он варился в своих мыслях, Ева тоже была задумчива. — Я не кричал во сне? — спросил Леви. — Не слышала, — отозвалась Ева. — А когда я дрых у тебя в кабинете? — Нет. Вертелся только иногда, и у тебя нога падала с табуретки. Я укладывала обратно. Раскалённый нож под ребро снова вставили и провернули. Солнечный свет грел лицо, ерошил волосы ветерок. Мимо шныряли прохожие, проехала чья-то карета, грохоча колесами. Ева остановилась на перекрёстке. Запомнить бы ее не той холодной напыщенной сукой в больничной форме, а вот такой — в плаще и его шейном платке, с корзинкой яблок, сонную еще, оттраханную… — Дальше тебе направо, — сказала Ева. — Площадь будет в трех кварталах. — Спасибо, Ева. За все, что ты сделала для меня. — Аккуратнее с ногой, такие травмы не заживают бесследно. Она еще напомнит о себе. — Хорошо. — Пропей лекарства. — Ладно. — И не нарушай режим нагрузок, умоляю. — Постараюсь. Ева замолкла, пристально глядя ему в лицо. Он сам, вероятно, смотрел на нее тем же пожирающим взглядом — цепляясь за каждую черточку, чтобы сохранить ее в памяти. Какая же она красивая… Срать он хотел на приличия — притянул ее к себе за талию и поцеловал в губы. Она неловко приобняла его; острый край корзины впился в бок, но Леви был слишком увлечен поцелуем, чтоб это имело значение. — Теперь ты должна залететь минимум тройней, — пошутил он. — По мнению местных. — Поболтают и забудут, — вздохнула она. — Я что-нибудь придумаю, Ева, — пробормотал Леви, сжимая в объятиях ее тело, вдыхая запах кожи. — Обязательно придумаю. Жди от меня письмо. — Леви, мой хороший, я сейчас на смену опоздаю. Доброй дороги. Леви разжал руки, и Ева убежала в сторону больницы, даже не оглядываясь. Леви долго смотрел вслед ее лиловому плащу, пока не потерял его из виду; развернулся и, опираясь на трость, побрел к площади.

***

На врачебные рекомендации Леви забил во второй же день. Не удержался, надел УПМ, взлетел в воздух — и наконец-то почувствовал себя дома. Тело задубело за месяц без тренировок, стало неповоротливым. Больная нога ломала привычный баланс, а первая посадка и вовсе вышла жёсткой: зашитую мышцу свело, голень прожгло от боли, и Леви едва не упал. Через пару попыток он нашел удачное положение ступни для приземления и полчаса его отрабатывал. Оставшиеся сорок минут он потратил на отработку ударов при заходе справа, слева и снизу в новых реалиях. За Стену они пойдут не раньше весны, а к тому времени все вернется на круги своя, если верить Еве, — но тренировки бросать нельзя, да и готовым нужно быть всегда. В отличие от людей и лошадей, титанам на зиму насрать, хотя Ханджи и говорит, что этим тварям срать нечем: у них нет ни говна, ни дырки в жопе. На полигоне время всегда летело незаметно. Вот и на этот раз колокол, приглашающий к обеду, прозвенел внезапно. На земле к Леви подошла Петра и, удивленно глянув на его трость, сказала: — Так летаете, словно не было никакой травмы. Вы точно лежали в больнице? Была ли это грубая лесть, или Петра действительно не заметила изменений, Леви отшутился: — Я выполнял секретный приказ командора. Петра только хихикнула в ответ. Не поверила, наверное — хотя Леви даже не соврал. После обеда он пошел в конюшню: нужно было выбрать замену Ежевичке. Леви ходил меж стойлами, рассматривал умные лошадиные морды, и губы сами собой, казалось, тянулись в улыбку. Ему всегда нравились лошади. — Как зовут? — спросил Леви у конюха, кивнув на молоденького черного коня с белым пятнышком на лбу. Этот точно был ничейный, иначе Леви бы его вспомнил. — Пока никак, мы его вчерась только с конного двора забрали, — отозвался конюх, вычесывая другую кобылку. — Нравится жеребчик? Пальцы берегите, он кусачий, не ручной. Леви сунул коню под морду яблоко и, чуть подумав, сказал: — Будешь Каином. Коню было все равно, как зваться. Он выхватил яблоко, тут же схрумкал и выжидающе уставился на Леви одним глазом — просил еще. Первый шаг к приручению был сделан. За вечерним чаем Эрд спросил: — У нас будут новые люди в отряде вместо Ральфа и Юргена? — Нет. — Почему? «Потому что я к ним привыкну, и у меня сердце к херам разорвется, когда вы все погибнете», — мысленно ответил Леви, но вслух сказал: — Зимой в отряде новые люди незачем. Весной — посмотрим по необходимости. Может, кого-нибудь доберем. Тема состава отряда и погибших, к большому облегчению Леви, на этом закрылась и больше не поднималась. К ночи Леви собрался с духом и написал письма семьям Ральфа и Юргена. Сухие официальные похоронки ушли давно, но Леви завел привычку — писать семьям лично: благодарности за службу, несколько ободряющих слов, и обязательную патетическую фразу: «Разведкорпус сделает все, чтобы эта жертва не была напрасной». У Ральфа, кроме родителей, осталась молодая жена — вернее, уже вдова. Помнится, после свадьбы его все поздравляли, а Леви было необъяснимо тошно — вероятно, от предчувствия печального исхода. Авансом. Леви перекопал списки пропавших, переговорил с выжившими новобранцами и выяснил, как звали того самого мальчика. Его имя было Гвидо Шефер; в личном деле говорилось: пятнадцать лет, родом из деревни Джинай на юге Розы. Родители — фермеры, есть старший брат. Характеристика: «Аккуратен и исполнителен, но лишен способности мыслить нестандартно. Скорость реакции — средняя. Способен к монотонной штабной работе. Хорош в роли посыльного, караульного, на страхующих и поддерживающих позициях. В атаке малоэффективен. Лидерские качества низкие, потенциал для роли командира отсутствует. Требуется постоянное руководство извне». Написать семье Гвидо Шефера у Леви не хватило совести. До ужаса хотелось с кем-нибудь сесть и поговорить. Неважно, о чем, лишь бы отвлечься. В компании отряда, среди молодежи, Леви чувствовал себя чужим. Они жаловались на родителей и младших, планировали какие-то пьянки в городе, обсуждали новые базарные песенки и громко над ними гоготали. Скука. Майк повышенной разговорчивостью не отличался, а управлять беседой Леви был не настроен. Эрвин подбивал итог сезона, рисовал верхнеуровневый план на следующий; в общем, был занят до самой жопы — настолько погряз в бумажках, что Леви третий день подряд носил к нему в кабинет еду из столовой, чтобы этот говнюк не сдох от голода. Так что с разговорами пришлось приставать к Ханджи, чему та была экзальтированно рада и даже притащила какие-то картинки, отрисованные Моблитом. Леви слушал ее вдохновенный пиздёж про того подземного аномального, рассматривал уродливую титанью морду и думал: нет в Ханджи ни провокации, ни вызова. Честная и непосредственная — вот она, на ладони, со всей своей ебанцой и тараканами. Титан то, титан сё, у-ух!.. Очкастой нужен был слушатель, а не собеседник. Не то, чтоб это было плохо, болтала она увлекательно — увлекательней, чем Ева, которую постоянно уносило в пустое философствование; но в ее монологе-рассуждении не было лакун, которые можно заполнить своими мыслями; крючков, за которые можно было бы зацепиться и высказаться самому. Ну вот. Ева разбаловала его вниманием — появилась нужда высказывать вслух свои дурацкие мысли. И привычка ждать в диалоге неожиданного поворота или двойного дна. Ханджи ничего особенного в разговор обычно не вкладывала, а вот Эрвин — такой же. Снимаешь с него маску за маской, слой за слоем, всякий раз находишь что-то новое — что он сам покажет — а впереди этих слоев еще тонна. Тренировки и болтовня с Ханджи жизнь скрашивали, но в основном Леви все-таки работал: под конец сезона дел в штабе было невпроворот. Пока разберешь кипу отчетности, перепроверишь, пересчитаешь — найдешь косяки, пойдешь вламывать пизды рядовым, свою визу на документ так в итоге и не поставишь, проебешь сроки… А еще надо поднимать старые экспедиции и размечать карту Марии потенциальными титаньими берлогами. Леви настолько заебался, что, пообедав, не захотел уходить из столовой — сидел над пустой тарелкой и не мог себя заставить сдвинуться с места. Леви вертел в пальцах шайбу с воском, открывал ее, принюхиваясь к камфоре и безнадежно выискивая за ней следы миндаля. Запах иррационально навевал эмоции: сладкое волнение, желание близости. Нежность даже, наверное — если бы он был на нее способен. Леви собирался написать Еве письмо, да было не до этого: то засидится над старыми картами Марии, то запястье занемеет от долгой писанины, загнется в крюк и встает на место с громким щелчком: приходилось накладывать тугой бинт и браться за что-то другое. Бестолочь-Фил только развел на это руками. У Леви было отменное здоровье: раны зарастали, вывихи вправлялись, но вот ебучее правое запястье продолжало щелкать. Парадоксально, что до последней экспедиции именно кабинет портил здоровье сильнее, чем походы за Стены: музыкальная кисть, затекшая шея, гудящие пересохшие глаза, отсиженный зад… «Парадоксально». Леви подхватил кое-чье словечко. Слово «мизантроп» он тоже отыскал в одном из словарей Эрвина, но так и не решил, подходит ему этот ярлык или нет. Письмо для Евы он, в самом деле, даже начал сочинять, но быстро понял, что выходит бессодержательно, и на бумагу сыплются сплошь сомнительные вещи разной степени паскудности — вроде «вспоминаю твои губы», «хочу не торчать на летучке, а к тебе между ног» или «я скоро выковыряю себе мозги, если не поговорю с тобой». Трахаться хотелось страшно, прямо как в шестнадцать лет. Леви думал, не наведаться ли в кабак, но не хотелось просто кого-нибудь. Хотелось именно ее. Хотя бы еще разок — а лучше не один и не два. Видеться с ней если не каждый день, то хоть пару раз в неделю, лежать вечерами в постели, обниматься, накрыв ладонью ее грудь, и говорить о какой-нибудь заумной хренотени. Да хоть ее пересказы историй из талмуда слушать. Когда надоест — начать целоваться. Не чтоб разогреться перед сексом, а просто… Ладно, кого он пытается обманывать — закончить все равно сексом. Словом, закрутить что-то вроде романа. Нога больше его не ограничивала, он был готов пороться стоя или сверху на женщине хоть часами. Трахнуть бы ее на весу — в положении, где она полностью потеряет контроль над происходящим. А если связать ей руки? Леви когда-то слышал о таком, забыл уже, от кого. Еве бы могло понравиться… Как же это смешно. Это не он взял, это она сама отдала ситуацию ему в руки, направив туда, куда хотелось ей. Иллюзия власти. Ева быстро вычислила все его слабые места и забавлялась — подчиняя не силой, а удовольствием: ее, сучку, развлекало, что он течет, как целка, от ласковых слов и поцелуев в шею. А он охотно тёк: чувство редкое, и оттого особенно острое и желанное. — Эй, коротыш, ты на летучку идешь? — донесся до него голос Ханджи. — Да, пойдем, — ответил он, неохотно поднимаясь с места и пряча в карман воск. Ну и дожил ты, капитан Леви. Романы крутить потянуло под сраку лет.

***

Когда Эрвин упомянул, что собирается отправить в кадетский загородный лагерь посыльного с какими-то документами, Леви вызвался отвезти их сам. Пришлось наврать, что нога не болит, и, скрипя зубами, демонстративно пройтись по штабу без трости. Работа с картами Марии была давно закончена, возможные места спячки титанов — размечены, план тренировок отряда в следующем месяце — сдан за неделю до срока, виза старшего офицера на все подотчетные документы — проставлена, квартальная хозяйственная смета — подбита и заверена, а еще одна задача, которую Леви поставил сам себе, — готова процентов на семьдесят, остальное зависело от Фила. Срочной работы не было, и Эрвин его отпустил — хоть и удивился, что Леви взялся за такое мелкое поручение, и мало того — сам решил поехать к детям и к Шадису. Отношения с Шадисом у Леви были так себе. Леви в свое время вытрепал тому много нервов, хотя боевые задачи выполнял, превосходя ожидания. Пожалуй, Леви нравился ему, как боец, но прибешивал, как человек. Они не виделись с тех пор, как Шадис ушел в отставку. Однако самого Шадиса Леви не застал: в лагере его встретил один из младших инструкторов. Привлекать внимание детей не хотелось — не отвянут потом, поэтому, разделавшись с письмом, Леви попросился посмотреть на занятия издалека. Кадеты тренировались биться врукопашную. Какая-то невысокая светленькая девчонка бодро укладывала на лопатки бугаев одного за другим; Леви оценил, как четко и точно она ставит подсечки. Леви спросил у инструктора, которая из кадетов — Фурман. Тот указал на смуглую долговязую девчонку. Леви стоял, оперевшись спиной на стену и скрестив руки, когда инструктор привел к нему Клару. Она была похожа на сестру — такая же румяная и темноглазая, но худенькая, и нос курносый. Волосы заплетены в косичку. Лет через пять будет красавицей… Если выживет, конечно. А это сейчас зависит от него. Когда инструктор скрылся, оставив их вдвоем, Леви спросил: — Знаешь, кто я? — Так точно, капитан Леви, сэр! — бодро ответила она, вытягиваясь в струнку. — Отлично. Послушай меня, Клара Фурман: я превращу твою жизнь в Разведкорпусе в кошмар наяву. Та от неожиданности аж сделала шаг назад и оторопело заморгала. — Будешь ходить в наряды вне очереди за каждый чих, — продолжал Леви. — А я, знаешь ли, очень требователен к качеству уборки. Любой солдат Разведкорпуса тебе это подтвердит. — При всем уважении, сэр, я, кажется, не понимаю вас, — пролепетала она. — Что я сделала не так, сэр? Вопрос Леви оставил без ответа и продолжил давить: — В Разведкорпусе тебе пиздец, помяни мое слово. Титанов ты не увидишь, пока не вымоешь весь штаб до последнего пятнышка. Я не шучу. Будешь зубной щеткой драить плитку в постирочных. Чтобы черной плесени не было на стыках. — Да за что? — не выдержала вспыхнувшая Клара. Даже не прибавила это идиотское «сэр». — За то, что я посмотрел на ваши тренировки, и тебе у нас не место. Сунешься — огребешь по полной, и не от титанов, а от меня. Я хуже титанов: они съедят быстро, а я буду тебя изводить двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Усекла? — Да, сэр, — слабым голосом ответила Клара. — Вот и договорились. Возвращайся к тренировкам. Клара торопливо отдала ему честь и убежала; Леви показалось, что терла глаза. Наверняка она теперь считает Леви самодуром и ебнутой мразью, ну и пусть — если это замотивирует ее пойти в Гарнизон, сохранит ей жизнь и позволит Леви сдержать данное Магде обещание. А не послушается Клара и выберет Разведкорпус — придется воплотить угрозы в реальность, хоть это и будет отнимать его, Леви, личное время. Когда Каин, его новый конь, наелся и отдохнул, Леви поскакал обратно в сторону главного тракта. Соблазн свернуть и заехать в Гермину был велик, но для этого пришлось бы сделать крюк километров в пятьдесят. Леви бы удержался, но недалеко от развилки, как некстати, очень удачно разболелась нога. Мысль о том, что у Эрвина скоро день рождения, окончательно перевесила, и Леви был просто вынужден взять курс на север, в Гермину. Что ему можно подарить? Нужно что-то особенное. Ящик мандаринов? Бутылку шнапса? Какой-нибудь дорогущий перстень спереть? Что же еще было в Гермине интересного… Точно: можно вручить какую-нибудь шпалеру, и непременно с багетом, чтобы Эрвин повесил в кабинете. Будет смотреться солидно. Он оставил Каина отдыхать в конюшне при постоялом дворе, а сам принял душ, побрился и, переодевшись в гражданское, отправился в больницу. День был погожий, и город жил, суетился, как большой улей. Леви брел по улицам; пестрили в глазах разноцветные платья женщин, щекотали нос запахи свежей выпечки, цокали копыта лошадей. Издалека доносился стук кузнечного молота. Он вышел на уже знакомую торговую улицу, где проходил с Евой. Когда ткачиха назвала цену самой вшивой шпалеры, Леви глубоко охуел, попрощался и поскорее удрал оттуда, будто денег стоило даже просто постоять рядом с лавкой. На воротах каменного здания с большими окнами, мимо которого он проходил, была вывеска — «Гимназия». Оттуда выходили подростки — в одинаковой одежде, с портфелями в руках. Они здесь учатся, становятся инженерами, преподавателями, врачами… А не расходным человеческим материалом. В том же самом Тросте гимназий нет, это — привилегия состоятельных людей, в основном тех, кто живет во внутренних Стенах. Ева родилась за Марией, где гимназий тоже не было; в Сигансине, рядом с которой раньше располагался штаб, была только школа из трех классов. Еве повезло — богатые родители-аптекари смогли отправить ее за Сину, дать ей образование. Не то пришлось бы гнуть спину на полях, дышать дрянью на заводе или идти в армию, как тем детям, которые гибнут за Стеной каждый год. Что же все-таки больше определяет судьбу: изначальные условия, в которых человек оказался, или принятые им решения? Хотелось думать, что второе, но в голове сразу зазвучал ехидный голос Кенни: «Ишь ты, крысеныш, важный стал, как хуй бумажный»… — Купите букетик на счастье! — кричала тощая старушонка. Никто не обращал на нее внимания; люди проходили мимо, отводя взгляд в сторону. Старушонка, несмотря на сморщенное лицо, ветхое платье и истертую накидку, выглядела опрятной, трезвой и вменяемой. В ведерке перед ней стояли связанные пучками дикие цветы, и Леви затормозил. Октябрь на носу, где ж она их насобирала? Встала, небось, ни свет ни заря, поплелась за стены укрепрайона, выискивала несчастные последние цветки, чтоб с ними тут сидеть, надрывать горло. Это, конечно, будет не покупка, а милостыня… — Давайте мне какой-нибудь букет, — сказал Леви. Старушонка обрадовалась, засияла, закопошилась в ведре. У нее и не берет никто всерьез, только дурачки жалостливые. Такие, как Леви. — Какой тебе? Вот, посмотри, бархатцы какие красивые… А вот у меня львиный зев какой — белый есть, и бело-розовый — гляди, ажно композиция!.. Какие больше нравятся? — Любые подойдут, мне все равно, — попытался отвертеться Леви. Он, честно признаться, просто скупил бы всё, чтоб старушка взяла деньги и пошла себе с миром, — да это было бы уже слишком. Старушонка продолжала бормотать: «Хризантемки вот, жёлтенькие, беленькие, девочкам очень нравятся», «А тут у меня настурция…» Теперь она совала ему под нос связку мелких цветков — пахучие, несимметричные, из крупных ярко-фиолетовых лепестков с бело-желтой серединкой. — Фиалки! — улыбаясь щербатым ртом, воскликнула старушонка. — Крайние нынче, отцвели уж. Понюхай, аромат какой! Цветы как цветы, и пахнут цветами, ничего особенного. Мелькнула в голове мрачная мысль, что для старушки эти фиалки могут стать последними не только нынче, а вообще, и будет жаль, если они увянут просто так, у нее на глазах. — Их и возьму, — решил Леви. — Держи, касатик, фиалки на счастье! Леви забрал букетик и протянул ей монету. Это уж точно на счастье: хоть поест бабка раза три или четыре, у нее с этим, похоже, туговато. Старушка отдала ему цветы и стала рыться в мешочке с монетами, а Леви, бросив сухое «спасибо», сунул цветы в петлицу пиджака, развернулся и побрел дальше в сторону больницы. — Сдачу-то всю забыл, касатик! — донеслось ему вслед. Леви, насколько мог с больной ногой, ускорил шаг и влился в людской поток. Бабы любят сюрпризы, ведь так?.. До ворот больницы оставалось недалеко, метров триста. Леви вообще не был уверен, что Ева на работе и сможет его принять. Вдруг она сейчас в операционной достает очередного мордоворота с того света. Или отсыпается дома после тяжелой смены, а домой к ней можно и нагрянуть — так было бы даже лучше… Да что там, это было бы сказочно. Леви и не рассчитывал на потрахаться; хотелось просто ее увидеть, перекинуться парой слов. Медсестра, ответственная за сортировку пациентов, сообщила Леви, что доктор Шутцер на месте и принимает больных. Леви выдали карточку, определили в «несрочных», и он просидел в очереди около часа. Боль в ноге за это время стихла, но уйти сейчас, когда проделан такой путь, и Ева так близко, было бы до идиотизма тупо. В смотровой Ева была с Акселем. Строгая и собранная, в форме, фартуке и косынке, она что-то писала, сидя за столом. Когда она подняла голову от бумаг и встретилась взглядом с Леви, ее брови сразу подскочили вверх, а губы неконтролируемо — это было заметно — потянулись в улыбку. — Здравствуйте, Леви, — поприветствовала его она ровным голосом, как ни в чем не бывало. — Что вас к нам привело сегодня? — Голень болит там, где была травма. Ева взяла у него карточку, пролистала и нахмурилась: — Аксель, сходи до картотеки, будь добр. Они опять что-то спутали, это не тот пациент. Сердце заколотилось. — Да, сейчас, — отозвался Аксель и вышел из смотровой, притворив за собой дверь. Ева поднялась из-за стола. Короткий взгляд глаза в глаза, и Леви уже целовал ее, не заботясь ни о чем — грубо, неаккуратно, мокро, срывая скопившуюся тоску, вымещая желание. — Соскучился? — хихикнула Ева, едва он притормозил, чтоб отдышаться. — Просто пиздец, — выдохнул он и тут же засосал ее снова. Леви сорвал с нее фартук, жамкнул грудь, вцепился в зад, лишь бы почувствовать — она рядом, настоящая, в его руках. Краем сознания Леви чуял ее легкие прикосновения — приятные, но сейчас совсем неважные. Он тискал ее сам, а она не рыпалась, позволяла. Будто, когда он трахал ее в зад, утвердил свою власть над ней. Право быть главным. — Бесят твои шмотки, — проворчал Леви ей под ухо, с трудом просовывая ладонь под пояс ее брюк. Похабщина так и рвалась с языка: — Хочу тебя вылизать, чтоб ты стонала и текла, а потом загнуть на этой кушетке и оттрахать. Идиотские узкие брюки не поддавались, не пускали к заветной цели, и вдруг взбрыкнула сама Ева: — Леви, милый, стой. Если нас увидит Аксель… — Мне похуй. — Зато мне не похуй, — отрезала она и потянула его руку из своих брюк. — Хватит. Я серьезно. Леви очнулся. Хуйню сделал. Влетел, набросился, полез с непристойными предложениями, а Еве здесь еще работать… Ну или не здесь, если у него все получится. — Прости, Ева. Он даже сделал два шага назад, показывая, что больше не притронется. Ева подтянула брюки, поправила рубашку и спросила: — Ты тут надолго? — Нет, заехал по пути, скоро уеду. — Жаль, — ухмыльнулась она. Ее покрасневшие губы блестели, к щекам подступил румянец. Вроде она — его, в полуметре, только руку протяни, а недостижимая. Невероятная. Член стоял аж до боли. — На вот. — Леви протянул Еве букетик фиалок. У нее расширились глаза. — Бля, Леви. Куда я с этим в смотровой… А если у пациента будет аллергия? Не очень-то обрадовалась цветам, похоже, но букетик забрала и теперь растерянно вертела его в руках. Подойдет к ее лиловому плащу, красиво будет, вдруг подумалось Леви. — Я, вообще-то, пытаюсь ухаживать, — сказал он. — Как этот твой Штефан. — Только руки не целуй, они в антисептике. — Могу поцеловать между ног, это интереснее. Она засмеялась — своим мягким грудным смехом. Леви не выдержал — обнял ее снова, прижался стояком к мягкому бедру. Стиснул грудь сквозь слои гребаной одежды, поцеловал щеку, линию челюсти, уголок губ — не рискуя притронуться к ним самим. Ева обнимала его, гладила по спине, забравшись ладонью под пиджак. Ебаться хотелось до раскаленной пелены перед глазами, но раз сказали «нет» — значит, нет. Трогать и целовать позволяет, можно урвать хотя бы такого контакта. — С ногой, как я понимаю, все хорошо? — хмыкнула Ева. — Разнылась еще вчера. Но я на лошади ездил часов двенадцать. Ева даже отстранила его, чтобы наградить укоризненным взглядом. — Почему ты на лошади и без трости? Еще бы твоя нога не разнылась. Будешь и дальше класть на мои предписания — вообще отвалится, — заявила она и, подумав, добавила: — И хер, который ты на них кладешь, тоже отвалится. — Как страшно, — фыркнул Леви. — Твои предписания — перестраховка для особо хрустальных. Нечего так со мной трястись, я ведь уже говорил, что у меня регенерация собаки. — Не ворчи. — Это ты тут ворчишь, а не я. Вместо очередной подколки она шагнула к нему, поцеловала в губы, и Леви аж из кожи захотелось вылезти от нахлынувших желаний. Ева сперва оттолкнула, отчитала, теперь сама лезет… Ох, и напросится она сейчас… Скрип дверной ручки вынудил ее отскочить в сторону. Леви обернулся: на пороге появился Аксель. Он уставился на них, неловко прочистил горло и сообщил: — Мы перерыли всю картотеку, но не нашли других карточек на пациентов с именем Леви, но без фамилии. Ева нервно улыбнулась: — Прости, я все спутала. Это верная карта. На фоне ее растрепанного вида и отчетливого бугра в брюках у Леви эта ложь была очень слабой. Аксель скептически перевел взгляд с одного на другого, а потом сказал: — Можно я покурить схожу? — Не попадись Майеру или Краузе. Ты же не хочешь, чтоб они узнали? — И вы тоже не хотите, — подмигнул Аксель, выразительно глянув на Леви. Ева напряглась всем телом, но голос у нее был спокойный и твердый: — Я всегда говорила, что ты смышленый. Леви это просто так оставить не смог и встрял: — Ты кого пытаешься шантажировать, говнючок? В глаз захотел? Аксель выставил руки в защитном жесте и раскрыл рот, но что ответить — похоже, не нашелся. — Леви, не надо, — попыталась возразить Ева. — Пара качественно сломанных ребер — и курить ты больше никогда не сможешь, — продолжил Леви. — Дышать тоже будет тяжело. Не хочу оставлять тебя инвалидом… Аксель выглядел так, словно ребра ему уже сломали. — Леви, ну зачем… — снова вклинилась Ева, но Леви поднял руку, указывая ей замолчать. — Да никому я не скажу, — наконец промямлил Аксель. — Я ж не крыса какая. Вообще не мое дело. Ничего не видел. — Вот и хорошо. Пиздуй курить и не приходи сюда минут тридцать. Аксель прокашлялся, поправил воротник рубашки и молча выскользнул за дверь. Леви закрыл задвижку с громким щелчком. — С ним не будет проблем, — сказал он, вернувшись к Еве. — Спасибо, но… Фраза оборвалась взвизгом: Леви подхватил ее под бедра и усадил на кушетку. — Пиздец тебе, Ева, — пробормотал он, словно предупреждая ее и себя самого о том, что будет дальше. Выскочили из петелек пуговки на синей рубашке — раз, два, три — и Леви впился губами в обнажившуюся шею. Старые засосы бесследно зажили; надо целовать понежнее, чтоб не оставить новых… Но Ева проскулила: «Леви», обхватила его руками, и попытка быть нежным пошла по пизде. — Я веду себя, как… м-м… дурная студентка, — постанывала она и цеплялась за его плечи. — Там пациенты… А я здесь… с тобой… целуюсь… — Проебываешь рабочее время. Как и заведено в вашей распиздяйской больнице. Зная Еву, у нее наверняка есть история о том, как она трахалась в прозекторской с сокурсниками, или что-то настолько же ублюдочное. Со сколькими она трахалась, в самом деле, кроме мужа?.. С тем Блауэром, которого она назвала «другом»? А еще с кем? Такая раскрепощенная, готовая на все — явно ведь опытная… Похуй на ее сокурсников и трахарей. На Штефана. На мертвого мужа. Похуй. Сейчас Ева отдается ему. — Снимай свои идиотские штаны. Она покорно расстегнула крючки на брюках… сбоку. Вот, блядь, и разгадка! Извращение. Леви нетерпеливо сдернул с Евы брюки и белье до колен. Мокрая и горячущая, словно ее ласкали минут двадцать. Как завелась!.. Ее кисловатый запах, сносящий голову, чувствовался даже сверху, с расстояния вытянутой руки. Отлизать или сразу трахнуть?.. Похуй. Трахнуть. Леви развернул ее к себе спиной, Ева нагнулась и уперлась локтями в кушетку, Леви вошел — вспыхнул спичкой, задымился и горел, горел, горел. Ева под ним шумно дышала; Леви знал, что ей нравится резко и быстро — так и погнал сразу, без предварительных танцев. Она задергала бедрами навстречу, мешала, и Леви вдавил ее грудью в кушетку, уперев рукой меж лопаток. Ева застонала в сгиб локтя. Он быстро кончил в ладонь, вытерся платком и рухнул на колени, впился ртом в мокрые набухшие губы. Ева охнула сперва, вдруг сгребла в кулак волосы у него на макушке, оттянула и задвигалась сама. Трахала его, блядь, рот! Леви охуел настолько, что даже позволил ей это. — Хороший… мальчик, — выдохнула она. Пиздец. Это слишком горячо, чтоб быть правдой, но слишком правда в исполнении Евы. И у кого из них контроль над ситуацией… Опять наебала дурака. Играла послушную куколку, усыпляя его внимание, и при первой же возможности всё перевернула. Она запрокинула голову, закусила нижнюю губу и терлась об язык — сосредоточенно и очень быстро. Делала всё сама. Ему только и оставалось, что смотреть на нее снизу вверх, подставлять язык и подхватывать ритм, когда она уставала. Когда ее встряхнуло, Леви понял: она — всё. Ева натягивала брюки и застегивалась, Леви поднялся, отряхнул колени и, не успев даже рот вытереть, сразу же угодил к ней в объятия. Она поцеловала его губы, вымазанные в слюне и ее смазке, и сказала: — Все, уходи скорее. Едва кончила — и уже спроваживает… Если б она только что с ним не трахалась, да так жарко, Леви бы подумал, что она не рада. Но она, распиздяйка, трахалась — прямо на рабочем месте, забив на своих пациентов. — А осматривать меня не будешь, доктор? — хмыкнул он. — Повреждений, отека, нарушения целостности кожного покрова нет, — заученно начала она, — подвижность не ограничена, болевой синдром был спровоцирован нарушением предписаний — избыточной физической нагрузкой. Рекомендован холодный компресс и покой в течение двух дней, далее — легкие физические нагрузки. Госпитализация не требуется. — Ну и сучка же ты. Я рассказать хотел кое-что… — Напиши лучше в письме, — оборвала Ева, — я прочитаю в спокойной обстановке. Давай, уходи отсюда, под дверью скоро скопится разъяренная толпа. — Сначала один поцелуй, — заторговался Леви. Когда «один поцелуй» уже совсем неприлично затянулся, Ева только рассмеялась, не размыкая губ — словно так же, как и Леви, боялась его разорвать.